Во искупление (Миралисса/Лафреса, фемслеш, AU. R) (1/1)
Нет ничего безумного в том, что любой, умеющий мыслить и чувствовать уносит страх, пронзивший однажды его насквозь, с собой. Страх селится внутри, остается навсегда, неискореним и вечен - единственный верный спутник.Золотые ветви Заграбы, как когтистые лапы смыкаются на её головой, когда струи крови из ноздрей и рта Эграссы пачкают ей руки, густой, маслянистой и темной. Когда она пытается поднять его тяжелую голову, подсунув ладони под затылок, уложить себе на колени, уловить дыхание. Страх гнездится в ней, проедая насквозь то, что было нерушимым доспехом, всю её взрощенную годами и потерями твердость.Страх приходит сам и идёт по пятам за ней до самой Листвы, где полыхают костры и звенят обряды погребения - без тел, потому что тела остались на выжженных полях сражений, на человеческой земле. Она вдыхает густой дым, пахнущий только сухоцветом и осиной, дым ест ей глаза и жжет горло - а страх, обретший в ней вечное пристанище, облекается формами окончательно.Нельзя бояться ни живых, ни мертвых. Живых можно убить, а мертвые не возвращаются ни из-под ступни Сагры, ни из котлов Азарака. Там, на той стороне, Бледная Дева выдергивает из них позвоночники, лепит из податливых тел нежные цветы, чтобы украсить свой трон.Миралисса держит с'каш и лук, вложенные когда-то в ее еще крошечную, детскую ладошку, так же уверенно, как мужчины. Живых ей несложно сделать мертвыми - никогда не было сложно.И вся власть еще не разоренной Листвы, весь народ, все выжившие Великие Дома - сложены к ее умытым кровью ногам. Доспех правителя закрывает стальным нагрудником ее грудь, а витая корона опускается на лоб - и вместе с корой опускает на её виски ледяные ладони её же страх.Страх, пришедший с ней из глубин Заграбы, обретенный ею, едва золотой искрящийся взгляд столкнулся, как птица о стекло, со взглядом бледным и холодным.Плоть, которой облекается день ото дня её страх пышна и бела, укрывшая её кожа шелковиста, как лепестки акаций, и золотые нити ниспадают на округлые плечи расплетенными волосами. Страх шел за ней, ступая след в след, и его тонкие ступни почти так же изящны, как ступни самой Миралиссы. Страх леденящ, но ощущения от него притупляются, когда он обретает имя.Когда корона, опущенная на ее жесткие волосы оказывается возложена не руками Старейшины - а ладонями смотрящей ей в глаза, давно мертвой человеческой женщины.Если ты знаешь магию, то нет ничего безумного в том, чтобы чувствовать привязавшегося к тебе мертвого. Леденящий страх следует за ней лишь пока причина его неизвестна.Пока он не обретает свое настоящее имя.Укрывшая пышные груди, с широкими лунами сосков кожа белая настолько, что похожа на тончайшую низинскую ткань. Шелковистая под пальцами, особенно нежная она на сгибах колен, шее и животе - человеческая, чужая. Под шелком простыней кожа нежнее и приятнее, прохладная, упругая, когда грудь касается груди, а губы, не тронутые дыханием, впиваются в живые, сухие губы.Она так боялась её, что забрала с собой. Так боялась, что приняла и впитала и её саму, и все свои чувства.Холодные ладони и недлинные, мягкие пальцы пересчитывают ей с нажимом ребра, трогают напряженный живот, соскальзывают к лону. Она сама повторяет это же движение, так же, медленно и тягуче, от холодного к горячему, от сухой кожи к влажному нутру.Нет ничего безумного в том, чтобы отдаваться, полагаясь на волю того, кого уже не должно быть в этом мире. Со страхом она знала что делать. Что делать с Лафресой, идущей за ней след в след, то бледной тенью, то нежной любовницей, - Миралисса не знает.Зато, видимо, все знает сама Лафреса.