Правильный выбор (вор-нигири, Лённарт, духи Отига. джен, АУ. G) (1/1)
Костёр появляется впереди так, словно в бушующей метели вдруг приоткрылась дверь, и за ней ровно очертились абрисы восходящего в самое небо пламени. Ноша тянет назад невыносимо сильно, хоть ребенок и спит, укутанный в выделанные козьи шкуры, запахнутый в бобровый плащ, беспокойство за него накладывается на усталость, делая ее непосильно душащей. Отупляющей.Козел утопает копытами в снежном настиле глубоко, проталкивается через высокий снег косматой грудью, повинуюсь толкающей его завитой рог вперед руке. У них один шанс — у всех троих.То, что костер горит на погосте, она замечает сразу: плиты человеческих могил, как черные обсидиановые обломки острыми углами выглядывают из наметенных снежных шапок. Буря укладывается к самым ногам, лишь слабо поднимая снежное крошево, подметая его поземкой. Козел выбирается, вытягивая её за собой, на твердую, лишь слегка припорошенную белым дорогу меж надгробий. Громадное пламя тянется до самых острых, как иглы, верхушек черных, косолапых деревьев. Но тепло этого пламени не течет волнами и не трогает снега, лежащего вокруг, замершего тяжелыми пушистыми шалями в рыжеватых отблесках. Козел бредет упорно, из последних сил вытягивая ее, повисшую на витом роге, вперед. Пламя и горячий воздух, в потоках которого дрожат высокие древесные стволы, окружившие стоянку, не плавит белой патины, густо обхвативший ветви.Еще до того, как вырисовываются черными снопами фигуры, занявшие пост у могильного пламени, до того как выходят встречать их, троих беглецов, огромные псы, она уже знает, что попала к тем, кого лучше даже по именам не называть, тем более в чёрную ночь злого Отига.Запеленутый ребенок не просыпается, но она продолжает греть его из последних сил, отдавая остатки бродящей в крови магии и тепла всецело, без остатка.Собаки становятся с двух сторон, по обе руки от нее, и козел припадает на колени, жалобно тряся башкой, словно пытаясь скинуть ее руку с рога. У огня все двоится и плывёт: женщина, повернувшая голову на протяжный голос оставшегося у могил козла, одета в чистое пламя и волосы ее, рыжие, искристые, шевелятся так, словно вот-вот стекут и заполыхают живым огнем. Костер огромен, и пламя его перемежается красным и черным. Жар от него идёт тягучий и тяжелый, и звуки в густых волнах этого жара смазываются и искажаются.Она останавливается, и огненная женщина глядит ей в глаза. Несколько черных, перетекающих, как отражения в буйной темной воде фигур, кажется, тоже обращают свой взор на нее.Ребенок все еще спит.- Доброй и ясной ночи, хозяева и господа, - обращается она, выжимая слова из пересохшего горла, с трудом размыкая слипшийся потрескавшийся рот. - Разрешите взять тепла от вашего очага?Ей отвечает смех. Звонкий и нежный, каким одаряет ее женщина, отступающая от костровища и жестом приглашающая ее к огню. Ее кожа - янтарь, отражает переливы пламени.И смех человека, чье лицо никак не рассмотреть, словно его закрывает маска, словно эта маска, как дым - есть и нет. Его смех высокий и тихий, но всё холодеет от него. Псы перетекают по снегу к этому человеку, не оставляя следов, словно враз лишились лап.Она останавливается у огня, вдыхая горячий тяжелый воздух.Она старается меньше смотреть по сторонам и больше слушать: глаза подводят ее, остатки магии, которые теперь, когда можно ненадолго перестать согревать ребенка, перетекают по телу колко и медленно, мешают ей видеть четко хоть одну из картин. Чтобы видеть истинные обличья магии ей не хватает сейчас и, скорее всего, не хватило бы и раньше. Но эти остатки и врожденная к ним расположенность не дают ей увидеть и оболочек, ту созданную иллюзию, какую гостеприимные хозяева костровища выткали и держат перед собой, как привлекательное полотнище.Только опасность она чувствует остро. А страха уже нет: он выжжен Отигом весь, без остатка, выхолощен льдом, снегом и ветром, выскоблен, изничтожен. Хозяева говорят с ней, осторожно и насмешливо, а она поднимает глаза - и встречается с взглядом пустым и безжизненным, тепла в который не добавило и бушующее между смотрящими пламя. Меч на коленях у этого человека блестит хищно и яростно."Вот бы нам такой меч" - думает она, прижимая дитя к груди. - "Мы могли бы добраться".И оборачивается, почувствовав, как буравит ее, жжет и давит уже чужой, черный, злой, озорной взгляд.Густые усы, прошитые сединой, шевелятся то над ссохшимися, покрытыми старческими глубокими морщинами губами, то над блестящими, как вынутые из реки камешки, голыми зубами.- Ты хочешь сделку, нигири? Вопрос пугает её и сковывает. Она не задумалась бы, если бы шансов было больше. Если бы ей было, что предложить взамен. Впереди высверкивает призывно и горячо сталь клинка, сжатого в чужих руках.- Что мне будет за эту сделку? - спрашивает она. - И что будет за нее вам?Голос ее непослушен, но разносится по поляне так, словно она кричит. Повисшее после молчание на миг обнажает то, что в этом костре не трещат поленья, не щелкает и не шуршит пламя.Потому что все неживое и ненастоящее.- Ты хочешь меч, - тянет человек, над лицом которого собирается туман, скрывающий черты, как пар над водой.- Нет, хозяин, - качает головой она, покачиваясь вся, укачивая завозившегося ребенка. - Я не хочу меч. Я хочу жить, хозяин. Я хочу, чтобы мы все жили.Снег горячий, словно в нем скрыты тысячи раскаленных игл - и с каждым шагом, что она делает, эти иглы вонзаются ей в стопы, даже в колени и бедра. Даже в горло, от языка и дальше, глубже. Ледяной воздух сжимается тугим коконом - не прорвать, не прорваться. Она хочет оглянуться на оставленного козла, хочет поправить ремни, удерживающие привязанное к ней, накрепко примотанное дитя. Хочет вздохнуть еще раз, перед тем как протащить непослушные ноги еще на шаг, на пол шага, хоть на пару пальцев вперед.Тонкий настил раскаленного снега оказывается твердым. Она приглушенно слышит, как ударяется о камень ее собственная голова, едва-едва прикрытая меховым капюшоном. Слышит, как звенит, как осыпающийся лед, мелодично и тонко, кажется, сталь - где-то далеко-далеко.Слышит, как возится дитя, проснувшееся, почувствовашее неладное.Не слышит только больше своего медленного тяжелого дыхания. Не слышит, как шепчет ее собственное сердце, где-то глубоко-глубоко, где шептало раньше.Холод охватывает ее кольцом и касается лица: сначала ей кажется, она отчетливо ощущает, как мокрый собачий нос проходится по переносице, как шершавый язык лижет ее в самый рот, пачкая слюною шерстку. Она пытается морщиться, и едва прилагает к этому усилие - чувствует сухое и горячее прикосновение кожи к собственной щеке. Слышит, как хрипит ругательства мужской голос, прямо над ее ухом.Слышит, как замолкает тонкий плач её ребенка.Свет даже через закрытые веки ослепляет и сковывает. Тень, скрывавшая ее раньше от света и медленно сыплющегося колкого снега, шурша, тяжелыми шагами уходит прочь. Скрипит стремя и седло, всхрапывает конь, его мерная тяжелая поступь отдаляет человека и умолкнувшее дитя с каждой минутой.Она вздыхает.Страх, ушедший, кажется, так давно, переполняет её всю, от коготков на лапах до самых кончиков ушей.Она выдыхает и снова набирает в грудь воздуха.Открывает глаза.- Человек! - выдыхает она, и кашель выворачивает грудь и горло, распарывая раскаленными иглами. - Человек!..Дитя рыдает вновь. Сквозь собственный кашель она не может услышать ничего, в тяжелый капюшон, упавший с головы, набивается снег.Она собирается позвать еще раз. И еще раз.Едва кашель отступает, ладонь, горячая даже через перчатку, подгребает ее под пушистый затылок.- Пей, - шепчет человек, подсовывая к ее израненному рту холодное горлышко костяной фляги. - Пей, проклятая нигири. Отчего-то в его голосе она слышит не злость, не ненависть, не презрение.Облегчение и надежду она слышит.И делает глоток.