Ничего не боюсь (Гаррет, мельком Фор, Басс, джен, R) (1/1)

Они перевидали много, даже, наверное, больше, чем положено-то детишкам двенадцати лет. Столько дряни, грязи и мерзости, что хватило бы и на пару более нормальных, более человеческих жизней. Облавы стражи, когда детей было легче посадить на копье и свалить на телегу, чем ловить, терпеть пинки и укусы и тащить в приют, где сдохнуть было делом времени: от оспы, от распалившейся няньки со скалкой, от драки с такими же дурными и бездомными крысятами. Облавы в принципе не отличались от охоты, когда детей вот так же травили собаками: развалившиеся покосившиеся дома, которыми полнился Пригород, со слепыми забитыми досками окнами, с промерзшими стенами, дырявыми перекрытиями и устеленными загаженными тряпками полами выбирались для облавы случайно. Там жили не только дети: бродягами бывают люди всех возрастов, только стариков и женщин немного, они умирают первыми. Однажды просто появлялись собаки. Чаще их замечали уже в доме, когда остроносые косматые гончие неслись на тех, кто был на первом этаже, кто встретился на их пути. Наученные собаки особо не зверствовали, странно, даже люди творили больше дряни, чем эти собаки. Они валили пойманных на землю, перехватив зубастыми пастями за голенища. Вспрыгивали на спину и сразу тянулись к шее - зубы смыкались с щелчком и хрустом. Рвать уже мертвые тела им не было интереса - они неслись дальше, тихие и стремительные, и если приходилось наблюдать за ними сверху, они были как светлые болты для склотов. Страшные, быстрые. И почти все палевые или белые, словно специально, чтобы кровь на их пушистых шкурах выделялась ярче.Потом шли люди - в доспехах и без, но неизменно с копьями и мечами на изготовку. Тех, кто уже лежал на полу пробивали еще и сталью после клыков, чтобы, видимо, наверняка. И пока люди шарили по окровавленному первому этажу, собаки рыскали, преследуя тех, кто пытался скрыться..Но им, в принципе, не привыкать, и травля не самое страшное, что бывает с бродяжками, с теми, кто никому не нужен. Не замерзли насмерть зимой, не попались другим таким же бездомным, но оголодавшим до безумия и тебя не сожрали - уже хорошо. Не отсекли руку, поймав за воровством, не выдавили глаз или не переломали ног - тоже хорошо.Были пойманы, но отделались парой сломанных ребер, несколькими ударами полена или кочерги - нормально.Когда тебе месяц назад шарахнуло двенадцать, и ты не помнишь родителей, и никогда не знал, что такое теплый безопасный очаг и хоть одна ночь, когда не нужно прислушиваться и бояться, а единственный, кому ты веришь - твой непутевый младший друган... Да, ты как-то не задумываешься о такой дряни, ты принимаешь её как должное.Просто так бывает, что у кого-то шелковые простыни и меховые ковры, а у кого-то - долгожданная теплая шуба из песьей шерсти, драная в пяти местах, кислый пирог, как единственная еда за несколько дней и обрывки вонючих тряпок вместо постели.Кто-то просто живет, ждёт в подарок от родителей золоченую шпагу и кричит от негодования, когда ему дарят коня не той масти. Кто-то даже не знает, как чернеют отмороженные пальцы, и каково убегать от стражи и прятаться по колено в ледяной воде у доков, и как крутит живот от голода и прогорклых пирогов.Сначала ты просто стараешься не думать о них - у тебя есть другие дела, тебе надо как-то жить, и ты постоянно боишься, и куда-то бежишь, и что-то делаешь. А когда устаешь бежать - начинаешь ненавидеть всех, кто зажрался и охамел.Они с Бассом, кажется, не успели обрасти этой ненавистью только благодаря Фору: старик подоспел вовремя, как и всегда, это было, кажется, в его натуре, быть там где нужно именно тогда, когда нужно.Фор потом и говорил, глядя как Басс влезает в долги, как ему становится все сложнее скрыть едкую злобу к тем, кто сильнее и богаче, кто имеет власть. Фор смотрел на него и говорил что-то о том, как важно помнить свое место и знать себя, знать кто ты такой. Это, мол, очень важно.Те, кто не знают этого, кто не умеет покопаться в себе и управлять собой, вряд ли сумеют грамотно копаться в чужих кошельках и уж точно не им копаться в чужих жизнях. Ненависть - нехорошая штука, говорил Фор. Отвлекает, расхолаживает. Ничего полезного не несет для вора.Фор говорит - все это внутренняя слабость. Она питает ненависть, а не страх и боль, покалечившие в прошлом.Слабость основа и опора всей дряни, какую только можно придумать и вообразить. Все самое плохое и опасное из слабости.Гаррет припоминает прошлое год за годом, отыскивая крупинки слабости в себе. Каждый раз, когда страх и азарт сжимают нутро, и когда стража наступает на пятки, и когда ноют полученные неосторожно раны, и когда ужас так силен, что сковывает его всего. Когда наблюдает облавы, уже как зритель, не вмешиваясь и все еще холодея весь, как в детстве. Он верит Фору беспрекословно, и Фор оказывается прав: именно ненависть, выросшая из слабости, губит их Басса.Он перебирает прошлое, как бусины украденного ожерелья: он ищет в себе зачатки того, что приведет его к гибели.Вспоминает, как масляно блестит черная вода у доков, скрывая сотни искаженных лиц мертвецов, ушедших на дно с камнями на шеях. Как солдаты отрубают руки ворам на площади, приложив запястьями на первый попавшийся прилавок или оградку фонтана. Какой серый цвет кожи у вымерзающих насмерть бродяг, и как снег собирается белыми озерцами в их приоткрытых бездыханных ртах, как покрывает мертвые глаза.Гаррет-Тень иногда даже слишком приветлив для вора, для того, чья жизнь зависит от тьмы и тишины. За ним ничего не видно, и он никем не хочет показаться.Потом приходит опыт, которого так не хватало в детстве, и уже здраво размышляя о тех, у кого почему-то есть всего намного больше, чем у тебя, кому почему-то дано и тепло, и власть и богатство вообще незаслуженно и с рождения, Гаррет не находит в себе ненависти к ним.Ненависти к Бассу, который их кинул.Солдатам, на его глазах для развлечения расстреливавших из склотов детей в ветхих лачугах.Он вообще в себе ничего не находит.Будто в нем ничего и нет.