Глава IV (1/1)

— Вынужден тебя разочаровать. Я не дьявол. И не посланник дьявола. Дьявол мало интересуется судьбами единиц.?— Если ты не дьявол… Значит, ты прибыл… От того, другого… О Боже…?— И снова тебя разочарую. Этот судьбами единиц интересуется еще меньше.? Анджей Сапковский?— ?Башня шутов?—?Гилберт,?— улыбнулась Мери-Энн одной из тех самых своих улыбок, которыми еще в шестнадцать она могла заставить растаять толпу парней лет на десять постарше,?— тебе вовсе не обязательно меня провожать. Тут недалеко.Гилберт чертыхнулся.На улице было темно, холодно, дождливо, промозгло, словом, очень противно.Гилберт сощурился:?— Да пошла ты лесом! Будет она мне тут еще по темноте переулками одна шмонаться! Недалеко ей! Сказал, провожу?— значит провожу. Ишь, чего удумала!Мери-Энн снова улыбнулась. На этот раз искренне.***Я шла по трамвайным путям и ревела в голос… Не лучшее окончание первого в жизни свидания, правда?Мне было пятнадцать, и здоровяк Том Хендрикс позвал меня в кино. Кино было ужасным?— с чего он вообще взял, что мне понравится мордобойное, грязное и кровавое дешевое кинишко? —?но в тот день меня это не волновало, меня ж выгуливал самый классный парень в школе, футболист, любимчик учителей и все такое… Да любая б на моем месте от счастья писалась! Я-то чем, спрашивается, хуже?Вот я и радовалась.В какой-то момент мне показалось, что своим поведением после сеанса, он скомпенсировал неудачный выбор фильма; а он-то был джентельменом: помог (как умел, так и помог, тут важен сам факт) надеть плащик, угостил молочным коктейлем (ну и что, что калорийно, зато угостил), неуклюже чмокнул в щеку под фонарем (вау!). Я была готова растаять окончательно и грохнуться в его объятья?— пятнадцатилетней мне много не надо было, чтобы влюбиться и потерять голову, но тут он совершил недопустимейшую, с моей нескромной точки зрения, ошибку: он наотрез отказался меня провожать до дома.Да-да, детка ты супер, ну я пошел, тут недалеко, а твоего папаши с ружьем я боюсь, аривидерчи, крошка.Примерно так и сказал.А я что? Я не гордая, сама дойду.Вот и пошла по трамвайным путям напролом, зная, что трамваи в это время уже не ходят, хлюпая носом, ревя в голос и размазывая по физиономии жалкое подобие макияжа, украшавшее мою физиономию в кинотеатре и под фонарем.Я шла и ревела, проклинала собаку-Тома, дурацкое кино, на которое я угрохала целых два часа своей единственной и неповторимой жизни, это клятое мироздание и звезды, которые где-то там не так встали. Легчало. К первому повороту трамвайных путей, метров через тридцать от того места, откуда я начала, мне для полного счастья не хватало только мороженого. Клубничного. Или ванильного. Или двух сразу?Мысль о мороженом для поднятия моего и без того уже неприлично хорошего настроения прочно засела в моей голове: теперь уже я достаточно серьезно размышляла о том, не стоит ли мне посыпать свое счастье шоколадной крошкой или воздушным рисом. Поэтому Робина, вышедшего ко мне из ниоткуда, я не заметила.Робин увидев меня зареванную, стал меня утешать, от души обругал Тома и вызвался меня проводить. Я, само собой, растеклась в лужицу розовых соплей и согласилась, боготворя мужественность Робина.Он довел меня почти до дома, только буквально на улице через дорогу я остановила его и честно сказала, что ему не следует меня провожать дальше: ружье у папы, излишне трепетно оберегавшего мою невинность, действительно было, и провожание меня до самого порога могло выйти Робину боком, а мне тогда очень не хотелось, чтобы такой славный парень пострадал из-за меня. Робин какое-то время отнекивался и храбрился, но мне все же удалось его уговорить.Тогда я гордилась собой, гордилась тем, что смогла его отговорить. Говорю же, совсем дура была.***Гилберт честно, по-джентельменски, проводил Мери-Энн к новой подружке, которой та обзавелась в Сейнт-Чарльзе, потом встретил и проводил до дома, стараясь не обращать внимания на хихикание и ехидные комментарии пресловутой подружки. Вопросов о той самой ночи Мери-Энн больше не задавала, не спрашивала ни про свои бредни, не пыталась выяснить про таблетки. Словно и не было ничего.Сам Гилберт, который хоть и хотел выкинуть все это из головы, сделать это почему-то не мог. Где-то в глубине души он даже знал почему именно, но всякий раз отмахивался от услужливого подсознания, не хотел признавать очевидное.Само собой, ему было любопытно, что из сказанного ей было правдой, а что?— пьяным бредом. Да, Мери-Энн честно пояснила что по пьяни либо рефлексирует, либо пристает ко всем подряд, но… Но ведь эти ее слова про: ?Не тебя, а с тобой, всегда-всегда? разве похожи на банальное домогательство?Несомненно, иначе и думать было глупо, трезвая она бы этого не сказали ни за что на свете. Так насколько правдиво было то, что она ляпнула спьяну?***?— У тебя есть какие-нибудь родственники? —?лукаво улыбаясь, спросила Мери-Энн.Они готовили ужин: она, как всегда, мариновала мясо, он терпеливо и педантично нарезал тонкими ломтиками шампиньоны. Гилберт оторвался от своего увлекательного занятия, приподнял голову и мрачно уставился в стену. И с чего это ее потянуло на такие разговоры??— У меня есть сестра,?— изрек он, наконец.?— Какая она??— Она… твоя ровесница. Быть может, плюс-минус год, я уже точно не помню. Мы давно не виделись, так уж вышло… У них в монастыре строгие правила. Монастырь женский, значит, никаких мужчин, будь ты хоть брат, хоть отец.?— Она так религиозна??— Католичка. Сомневаюсь, что она в самом деле искренне верит. Думаю, это больше похоже на привычку?— ей когда-то пришлось прожить так несколько лет, вот она и втянулась. Если в ее жизни произойдет что-то важное, она об этом забудет вмиг, но пока… ей и так хорошо. А я боюсь вмешиваться.?— Ты, получается, тоже веришь? Не замечала. Ты не похож на добропорядочного христианина, не находишь??— Я не верю в Бога.?— Почему??— Потому что я отказываюсь в него верить.Мери-Энн посмотрела на него как-то очень неоднозначно, оценивающе, словно бы и поняла его, но и отказывалась понимать одновременно.Гилберт стоял, повесив голову, и спрашивал про себя, где же был этот Бог, когда они с сестрой лежали в подвале больные, не могли пошевельнуться и старались дышать через раз? Где был Бог, когда они буквально молили о спасении, потому что больше уже ничего не могли. И почему, когда он, наконец, услышал их молитвы, по их душу был прислан дьявол во плоти?***?— Гилберт,?— жалобно протянула девочка лет восьми,?— можно я сниму это? —?попросила она, затеребив плотную толстую куртку, которая была совсем некстати в летний зной. —?Мне так жарко…?— Нельзя,?— отрезал мальчик пятью годами старше, ее старший брат, одетый так же не по погоде. —?Это сейчас тебе жарко, а зимой станет холодно. Ты не сможешь долго нести куртку в руках, а на спине у тебя рюкзак с самыми необходимыми тебе вещами. У меня тоже. И у меня заняты руки. Мне тоже жарко. Потерпи. Ни ты, ни я не сможем нести наши теплые вещи в руках. Придется их нести на себе.?— Братик? Почему мы должны ходить по улице? Почему мы не можем пойти домой? Мы ушли далеко. Мы не заблудимся??— Потому что. Так надо,?— отрезал он. —?Уж лучше так,?— бросил Гилберт сквозь зубы.Девочка, тоненькая, ладненькая, черноволосая, грустно затеребила один из коротеньких хвостиков, завязанных у затылка. Раз братик говорит, что надо, значит, надо. Он умный, врать не станет. Ведь не станет же?***Гилберту было непросто: месяц назад пришло письмо о том, что его отца, военнослужащего, отправленного служить в Ирак, не стало. Вроде как, разорвало вражеским снарядом?— так было написано в письме, которое их с Клео мать спрятала в ящике комода.Когда Гилберт письмо нашел?— по чистой случайности, честное слово! —?чернила, которыми оно было написано во многих местах расплылись в неприятные кляксы, делавшие его почти нечитаемым, бумага, которой полагалось быть гладкой, была похожа на рябь на воде. Гилберт понял, что его мать уже давно, украдкой, чтобы ни он, ни Клео этого не увидели, рыдала над письмом.Через неделю после этого, Гилберт, пришедший домой раньше времени?— решил на свою голову прогулять уроки?— и не надеявшийся никого застать дома, обнаружил собственную мать в петле, повесившуюся. Гилберт не представлял, как, почему, зачем, за что? Минут пять он молча смотрел, как мамино тело покачивалось в петле, переводил взгляд на кухонную табуретку, перевернутую у нее под ногами, а потом осел на пол, грузно, как тяжелая хозяйственная сумка, поставленная, наконец на твердую поверхность.Он не проронил ни слезинки?— не до конца понимал, не до конца верил в происходящее. Просто в ступоре сидел на холодном полу и остекленело смотрел на мамины ноги, покачивающиеся прямо у него перед глазами.А когда он осознал, что же произошло, он не смог реветь и кататься по полу, не позволил себе жалеть себя?— вспомнил, что у него осталась Клео, что у Клео остался он, что друг у друга они остались одни, и решил во что бы то ни стало уберечь ее от всего на свете. В том числе и от созерцания материного безвольного тела в петле.Гилберт собрал их вещи, какие мог, самые нужные, отыскал родительскую заначку, выпотрошил и сдал в ломбард все-все мамины украшения?— понимал, что нужны были деньги?— кроме жемчужного кольца, которое она давно обещала отдать дочери и часто приговаривала, что Клео наденет его на свадьбу, а потом Гилберт встретил Клео из школы, надел на нее теплые вещи, которые бы не смог тащить в руках долго, и сказал, что они уходят гулять. Куда-то.Плохая, конечно, была идея вот так вот уходить из дома. Но Гилберт страшно боялся потерять еще и Клео. Он не говорил этого вслух, и тем более не говорил этого самой сестре. Он очень-очень старался себя убедить в том, что делал это ради нее?— ну что бы Клео смогла без него делать, ну? —?но на самом деле это Гилберт боялся остаться один. Боялся, что их разлучат. В самом детдоме этого бы, скорее всего, не случилось, но в приемные семьи, если б зашла речь об этом, их распихали бы в разные.***?— Посиди тут, я договорился об этом вон с той тетенькой за прилавком, поняла? Вот,?— Гилберт снял с книжной полки учебник родной речи, раскрыл его и ткнул пальцем в какое-то упражненьице,?— прочитай этот текст, ответь на вопросы. Устно. Сделай вот то и вот это упражнение. Тоже устно. В книжке ничего не пиши?— она не наша. Приду?— проверю.?— А куда ты уходишь??— Зарабатывать деньги. Купить еду. Переночуем здесь?— нам разрешили, помыться вечером тоже?— нас впустят в служебное помещение, а пока сиди и учись.?— А что такое служебное помещение??— Это такое место, куда могут заходить только сотрудники этого конкретного заведения.?— А-а-а… А кто такие сотрудники?Вопрос был глупый, странный для девчонки ее возраста?— Клео это даже понимала?— такой же бестолковый, как и предыдущий: ответы она знала и сама. Но раз за разом спрашивала. Не хотела отпускать брата. И ничего лучше, чем спросить какую-то ерунду придумать не могла. Это становилось традицией: спросить у Гилберта что-то, не важно что, прежде чем тот уйдет.?— Это люди, которые там работают,?— отрезал Гилберт. —?Все. Хватит. Я пошел.Клео угрюмо проводила Гилберта взглядом. А раньше он был совсем не такой. И что с ним такое творилось?Гилберт появился довольно поздно, когда на улице зажглись фонари, а Клео успела сделать не только то, что велел брат, но и на пять заданий больше. В маленькое детское сердечко закралась тревога, которая никак не рассасывалась, пока дверь не скрипнула и в книжный не зашел брат Клео. В руках у него был большой пакет. С пончиками! Боже, как давно она не ела пончиков! Даже таких вот: пустых с сахарной пудрой. Клео уже давно привыкла к тому, что питаются они хлебом без ничего, и не просила купить ей пирожное всякий раз, когда видела свое любимое лакомство на витрине. Какие уж тут пирожные, когда в иной раз братик совсем не ест и отдает все ей??— На, лопай,?— небрежно заявил он, махнув рукой на пакет.?— Гилберт? Откуда это??— Помог одному пацану газеты разнести, он и угостил. Тут все тебе, я свои уже слопал.Гилберт врал. Врал нагло и неизобретательно. Так же неизобретательно, как когда отдавал ей, Клео, последний кусок хлеба и говорил, что не голодный. Так же неизобретательно, как когда Клео задавала глупые вопросы, силясь удержать брата рядом еще на пару минут.?— Их тут десять штук,?— промямлила Клео,?— я столько не осилю, а ты большой, в тебя много поместится, бери и ты, ладно?Гилберт молча и самоотверженно покачал головой. ?Ну ладно?,?— подумала Клео?— ?Вот съем семь штук, раньше ж ты не согласишься, и закачу истерику, что объелась. И только попробуй тогда отказаться.?***Гилберт раскашлялся. Надрывно, громко, с придыханием. Кашлял долго, минут десять, все никак не мог остановиться. Клео отвела глаза и прикусила губу: ей было больно смотреть на то, как мучается брат, страшно за него, и очень хотелось помочь. А Гилберт накричал на нее и велел не лезть и вообще не подходить к нему. Понятно было зачем, даже ей, Клео, понятно, но обидно, досадно и больно от этого меньше не становилось.Клео видела, что Гилберта трясло и колотило, от него даже на расстоянии веяло жаром. Он осунулся, похудел, под глазами у него залегли глубокие тени, а щеки сделались такие красные, словно их клюквой измазали. Он почти ничего не ел, все отделывался своим ?не голодный? и частенько кашлял кровью. Когда откашливался в кулак, окровавленную руку он стыдливо прятал за спину, а иногда так не получалось, и Гилберт сидел, скрючившись, и орошал кровью бетонный пол.И каждый день он уходил куда-то, совсем о себе не думая, приносил буханку хлеба, от которой не съедал почти ничего, и какие-то таблетки для Клео. Говорил, что не хочет, чтобы и с ней что-то случилось.Клео заболела две недели спустя. То есть, заболела она, возможно и раньше, а поняла это только тогда. Голова сделалась тяжелая, такая, что трудно было оторвать ее от пола, бросало то в жар то, в холод, а ночами становилось невыносимо душно. Был и кашель. Сильный, страшный, такой, что когда Клео откашливалась, ее маленькая ладошка оказывалась вся забрызгана кровью. Сначала ей было страшно, а потом она привыкла и смирилась, жалела брата, которому давно было куда хуже, и который не смотря на это все ходил и ходил куда-то……пока однажды просто не упал в подвале и не смог встать. Клео и сама еле шевелилась, но все же смогла уложить брата в ?постель??— два тонких пледа, которыми был устелен бетонный пол, в меру своих скудных сил и познаний постаралась ему помочь, а потом, однажды, и сама не смогла подняться, испуганно смотрела на брата, который то заходился в приступе кашля, то, казалось, переставал дышать, смотрела стеклянными глазами и глотала соленые слезы, пока просто не перестала что-либо видеть и чувствовать.***Клео очнулась в какой-то комнате, непривычно светлой, сияюще-чистой, настолько, что глазам становилось больно. Она лежала на какой-то странной кровати, вокруг которой стояли странные ящики с экранами и длинные штуковины на колесах, на которые были повешены пластиковые пакеты, толстыми прозрачными проводами соединявшиеся с ее телом. Первое время Клео не чувствовала почти ничего, много спала и ни с кем не разговаривала, потом начала узнавать в себе знакомую боль, которая мучила ее раньше никак не меньше месяца. К ней подходил какой-то человек в белом, а иногда не он, а какая-то тетенька, оба они спрашивали, как она себя чувствовала, кололи ей какие-то уколы, подсоединяли с ней пластиковые пакеты болючими иголками. Они же ей и рассказали, что произошло.Она заболела какой-то страшной болячкой со сложным, длинным названием?— подцепила от брата, а где ее он надыбал, никто не знал; и ей еще повезло: не так упахивалась, пока болела, не так долго болела, вот и пришла в себя быстро, и поправиться должна была быстрее Гилберта, который и вовсе впал в кому. Что это за ?кома? такая, ей не сказали, пояснили только, что брата она увидит нескоро. Если увидит вообще.Их нашел в каком-то подвале какой-то дядька, богатый, влиятельный?— ему кто-то настучал, что там давно поселились какие-то беспризорники, вот он и пошел проверять, а там лежали они с Гилбертом, оба насквозь больные и живые едва-едва?— еще бы день со своей проверкой промедлил, и в подвале бы обнаружили два детских трупа. Дядька этот назвался Алвином, был весь такой добренький, оплатил их с Гилбертом лечение, взял их под опеку.Клео, когда она поправилась, он сдал в закрытую школу при монастыре, сказал, что там де хорошее могли дать образование, и что случилось с Гилбертом она не знала до тех пор, пока он однажды ночью не заявился к дверям ее пристанища и не велел собираться. Зачем было надо собираться Клео с его слов так и не поняла, но по старой памяти и по привычке послушалась. Гилберт предложил ей на выбор: остаться с ним в городе или жить дальше в монастыре, в другом, да, но все же. Клео подумала и выбрала монастырь?— понятия не имела, как надо жить в городе, потеряла способность ориентироваться в лабиринте из улиц, разучилась дышать городским воздухом, отвыкла от людей?— вот и предпочла привычный ей уклад жизни.***В себя Гилберт пришел уже в больнице, слабый, беспомощный, осознававший?— не разумом даже, нутром?— что жить ему осталось недолго. А жить хотелось. Хотелось ходить, неважно, где и куда, дышать воздухом, хоть каким, хоть прокуренным и вонючим, смотреть на все на свете, радоваться каждому пустяку и жить, жить, жить… Жить хотелось даже не сердцем?— желание угнездилось где-то в кишках, в печенке, где-то глубоко внутри, было почти инстинктивным, животным… И, видимо, поэтому и было таким сильным.Когда Гилберт очнулся, над ним нависала медсестра?— хохотушка с чудными розовыми кудряшками, вся такая жизнерадостная и неземная?— она и сказала ему, что он, Гилберт, был болен туберкулезом (в чем он, честно если, и не сомневался) из-за чего три недели пролежал в коме?— слишком уж запущенным было заболевание. Медсестра с кудряшками утешала его и успокаивала, говорила, мол, самое трудное уже позади, убеждала, что уж он-то теперь точно выкарабкается, да, времени понадобится много, но хоть так, рассказывала ему про Клео, которой не разрешали с ним видеться?— она вообще была хорошая эта девица с розовыми волосами, этакий ангел хранитель, образец милосердия. Неудивительно, что такая сердобольная девочка выучилась на медсестру.Вот уж честное слово, побольше бы таких медсестер…На выздоровление ушло без малого полгода. Все это время к нему в палату мотался какой-то мутный дядька. Дядька назвался Алвином и заявил, что взял под опеку их с Клео. Этим на какое-то время и купил доверие и расположение Гилберта.Потом его выписали, Алвин забрал его ?домой? в здоровенный особняк, навороченный до чертиков, оснащенный всякой непонятной техникой и разными удобствами и излишествами так, что дальше некуда. Гилберт, живший и до того, как оказался на улице, довольно скромно, не знал куда и деваться от всего этого изобилия.Клео рядом с ним не было?— на прямые вопросы Алвин отделывался санаторием, в который якобы ее сослал, чтобы она окончательно поправилась. Потом санаторий сменился на частную школу.Ситуация эта Гилберту здорово не нравилась. Связаться с сестрой было почти невозможно: он мог только написать письмо и положить его в конверт, а адрес на конверте писал уже этот Алвин. Обратные письма доставляли уже вскрытыми, без конверта?— этот мутный дядька, похоже, не хотел, чтобы Гилберт мог хоть как-то найти сестру. Почему?— было не понятно и крайне не логично, но поделать с этим было ничего нельзя. Уж точно не четырнадцатилетнему пацану, вынужденному после долгой болезни заново учиться управлять ни на что практически не годным телом, наверстывать все упущенное: от школьной программы, до которой ему давненько не было дела, до выяснения того, а куда его собственно и как занесло.Потом уж он разузнал, сумел подслушать да подглядеть, что Клео упекли в монастырь. Школа при монастыре какая-то и правда была, но что-то Гилберту подсказывало, что вовсе не такая пальцатая и хорошая, как ему заливал Алвин. Идея вызволить сестру возникла внезапно, стала навязчивой, приравнялась к смыслу жизни. Гилберт из кожи вон лез, чтобы выяснить, где на самом деле была его сестра, искал нужный монастырь на всех картах, изучал жизненный уклад его обитателей из всех доступных и не доступных источников, продумывал пути отступления, планировал и выжидал…А когда пришло время осуществить свои планы, удача вновь повернулась к нему задницей.Гилберт заканчивал школу и намеревался сразу же после завершения школьной образовательной кабалы вытащить Клео из ее монастыря и свалить с ней куда-нибудь в город побольше и поперспективней. В Боуи, например. Ну, а что? Его бы взяли на официальную работу, да даже на две, они бы снимали где-нибудь квартиру, ну или хоть комнату, Клео бы училась в нормальной школе, как нормальная девочка… Красота!Окончание школы означало еще и то, что Гилберту, уже железно исполнялось восемнадцать. Это развязывало ему руки и по части трудоустройства, и в вопросах поиска жилья, да и Клео бы ему совершеннолетнему сдали на руки куда охотнее, но… Для Алвина это значило совершенно иное.Алвин пристроил его в универ в Колледж-Парке на зочку, а после еще и на подработку в школу, ?дома?, в Гринбельте, чтобы уж точно никуда не делся. На четыре года Гилберт был связан по рукам и ногам и никуда деться из проклятого города не мог, а ведь очень хотел. Когда Гилберту стукнуло восемнадцать, Алвин выудил из закромов счета: счета за лечение их с Клео, за реабилитацию, за весь свет, который Гилберт сжег за четыре года, за всю воду, которую потратил, за всю еду до последнего куска хлеба?— вообще за все. И за колледж, в который Гилберт?— на тот момент еще школьник?— не поступал даже, Алвин тоже предъявил счет.Счета предъявлялись ни разу не камерно, а вприсутствии двух здоровяков, давно уже работавших на Алвина. Намек Гилберт понял правильно, и добровольно согласился долг отработать.Работа была мерзкая: выбивать из должников деньги, зачастую в прямом смысле, и доставлять дурь?— а Алвин наживался на производстве и продаже наркотиков?— к торговцам, которые ее уже сбывали нужным людям, реже?— транспортировать прибыль. Рыпнуться работать куда-либо еще было невозможно: Гилберт попробовал проявить характер и отделался?— довольно легко, могло быть и хуже?— помятыми ребрами, упреками в неблагодарности и… завуалированной угрозой?— Алвин прекрасно знал, где жила Клео, самый дорогой Гилберту человек, знал, кто был в ее окружении и вполне мог организовать ей несчастный случай.Вот так вот. Оказывается, все эти годы Клео была заложницей в его руках.Гилберт занимался этим паскудством четыре года?— тошно и гадко было до одури, хоть вешайся, а поделать с этим ничего не получалось. Долги не уменьшались, кредит ему не давали ни в одном банке, а любая попытка покинуть Гринбельт, не выезжая на ?задание? заканчивалась избиением и напоминанием о том, где была Клео, и как просто было к ней подобраться.Алвин переиграл и надул Гилберта еще тогда, когда он девять лет назад лежал на больничной койке и помирал от туберкулеза. Гилерт работал на Алвина четыре года и все ждал случая, возможности совершить побег.Возможность предоставилась на следующий же день после выпускного: ему доверили перевозку товара в другой город. И впервые так вышло, что до монастыря Клео ехать было меньше, чем до покупателя. И машину отследить было невозможно, ну, то есть, возможно, в теории, но никто не стал бы за ним следить: Алвин был слишком уверен в вынужденной верности Гилберта, слишком привык думать, будто бы он был у него в кулаке, и именно поэтому не замечал очевидного. Именно поэтому ему бы и в голову не пришло, что Гилберт мог вдруг что-то да отколоть.Товар он сбыл, получил деньги, даже больше, чем рассчитывал изначально и просто свернул к монастырю Клео. Все складывалось так удачно, что не воспользоваться этим было просто преступно.Когда Гилберт увидел Клео, он сначала здорово опешил: за девять лет она из гадкого утенка с жидкими волосенками превратилась в юную гордую красавицу с потухшим взглядом и мертвой улыбкой. Она отвыкла видеть людей, отвыкла от него, слишком изменилась: Клео в письмах, которые ему все же изредка доходили, была совсем не той Клео, которую он видел перед собой. Изначально, он и не сомневался, что заберет ее с собой, что они будут жить вместе, но Клео боялась и пыталась сопротивляться, вот и пришлось предложить ей выбор: он, Гилберт, или другой монастырь. И она выбрала монастырь, даже не задумываясь.Гилберту пришлось резко изменить свои планы: он-то собирался поселиться в Боуи или в Колледж-Парке, а пришлось остановить свой выбор на неприметном Ноттингеме, просто потому, что там неподалеку был монастырь, в котором могла бы жить Клео, и в котором бы ей ничего не угрожало.Машину он потом сбросил в овраг, специально отъехал подальше, так, чтобы казалось, будто бы собирался смыться в Боуи, но не доехал, а сам растворился в Ноттингеме.***?— Гилберт? —?заискивающе, почти виновато протянула Мери-Энн.?— М??— Помнишь… тогда, когда я напилась… я…?— Да забей, проехали.?— Я тогда сказала, что ничего не помнила, но… я слукавила. Я боялась спугнуть тебя. Мне бы и в голову не пришло… не признаться даже, я бы, наверное, даже не сообразила, что неравнодушна, но… Но так получилось. Я… я очень признательна, что ты тогда не воспользовался мной, но сейчас я трезвая, а… А думаю я все о том же…Гилберт неверяще, непонимающе вперился взглядом в стенку, где-то глубоко в подсознании прошел ее всю насквозь и смотрел уже куда-то дальше, глубже, в бесконечность. Слова Мери-Энн доносились до него зыбким эхом, в ушах образовался вакуум.?— Гилберт, я… Я хочу тебя,?— выдохнула Мери-Энн, уперевшись руками в кухонную тумбу, и судорожно, жадно вдохнула: так, словно тонула и только-только вынырнула.Он обернулся. Мозг отказывался понимать происходящее, в ушах звенело, а перед глазами снова и снова возникал образ: губы, точеные бархатные розовые идеальные губы, и их движения, которые повторялись снова и снова, складывались в полноценную нормальную фразу, в: ?Я хочу тебя?.***Она сидит на кровати, отведя назад руки и выпятив грудь. Она делает вид, что готова, пытается в этом убедить, уже не важно кого из них двоих, а сама стыдливо сводит колени, сутулится, прижимая плечи к туловищу.Он садится к ней, придвигается поближе, ласково и осторожно проводит пальцами по ее подбородку, скользит рукой по шее к груди, минует ложбинку на животе, прикасается к бедру.По ее спине пробегает волна мелкой дрожи, мурашки.Она так близка и так реальна, что можно почувствовать ее сердцебиение губами, едва касающимися ее груди. Настолько, что можно почуять аромат ее кожи, прижимаясь щекой к ее мягкому округлому животику.Арбузный…Она разводит плечи и смиренно прикрывает глаза.Она изгибается серебристой рыбкой, часто и мелко дышит, а на ложбинке между ее сведенными лопатками образуются мелкие бисеринки пота.Раздается всхлип.Короткий. Жалобный. Приглушенный. На выдохе.Она почти перестает дышать, замирает хрустальной статуей.Дрожат и вибрируют ее мягкие, едва приоткрытые, отдающие грушей и шоколадом губы. Подергиваются темные ресницы.Она раскрывает глаза.Они сияют. В них отражаются звезды.***Гилберт выбежал из дома за сигаретами. Да, на улице был дождь, да, за ними пришлось ехать аж в Сейнт-Чайрльз, потому как в Ноттингеме?— вот угораздило ж поселиться в такой дыре! —?даже сигаретных ларьков ни одного не было, да, Гилберт, вроде как, завязал с этим гадством, да, он с завидной регулярностью распекал за эту пагубную привычку Мери-Энн… Но что он мог поделать, если когда-то приучил себя к тому, чтобы курить после секса? Приучил, как оказалось, качественно, настолько, что даже не получалось оценить в полной мере свалившееся на него счастье, без завершающей все сигареты. Он вполне мог бы и забить, переприучить себя заново.Мог. Но не хотел. Не с Мери-Энн. Только не с ней.Дождь хлестал, что было силы, холодные потоки воды заливались за воротник плаща, пропитывали собой пижамную рубашку, прилипавшую к телу скользкой змеюкой, но все это было не важно, не имело никакого значения в сравнении с какой-то противоестественной легкостью, с желанием творить безумства, с единственной?— и возможно последней, научится же он рано или поздно обходиться без них?— за целый год сигаретой……Что-то тяжелое ни с того ни с сего очутилось под ребрами, вышибло из Гилберта дух?— он повалился на мокрый асфальт, в дождевые потоки, бегущие по улице. Долю секунды, бесконечно долгую, препоганую, он силился дышать, но не мог: не получалось ни вдохнуть, ни выдохнуть, легкие, казалось, зажало в тисках, а боль от груди расползалась и разбредалась по всему телу, пульсировала в висках, чувствовалась неприятным тремором в кончиках пальцев. Когда вдохнуть, наконец, удалось, в бок прилетел очередной сгусток боли и тяжести. Что-то хрустнуло?— вдох оборвался на середине, застрял в горле, в перед глазами вспыхнул на миг черный цвет. Гилберт зажмурился и позволил себе приглушенно застонать?— со стоном внутрь проник долгожданный воздух.Гилберт разлепил глаза и поднял взгляд: над ним нависал здоровяк из числа Алвиновых прихвостней, пришел по его душу, гад…Гилберт старался даже не задумываться о том, почему судьба была к нему так немилосердна и послала к нему этого громилу именно тогда, когда он уже был крепко уверен в своем счастье, привык к сумасшедшей, бесспорно, но веселой и все же спокойной жизни. Хотелось просто, чтобы здоровяк увлекся и забил его своими ножищами досмерти, не успев приволочить Алвину его еще живым.В ребра легонько ткнули тупоносым ботинком. Тревожный признак.?— Встал,?— приказным тоном пробасил громила.