VII (1/1)

Масацугу тянется за поцелуем, едва за ними успевает закрыться входная дверь; перед глазами у Канбея немедленно мутится, и он почти не помнит, как именно они избавляются от верхней одежды. Очнуться удаётся лишь тогда, когда тот из них, кто называет себя художником, вспоминает, зачем они оказались тут вдвоём — по их спонтанной договорённости.— Идём, — Масацугу вновь ведёт его за руку к себе в мастерскую, и это уже начинает походить на традицию; послушно повинуясь, Канбей уже нисколько не удивляется царящему в знакомом ему помещении хаосу. Вокруг, всё так же, куча листов с набросками и пятна краски — разве что теперь весь этот великолепный беспорядок беспорядочного великолепия окрашен в намного более яркие тона. — Да, да… это ты меня так навдохновлял… — прерывистым голосом отвечает всё ещё запыхавшийся Масацугу блуждающему и, скорее всего, слегка изумлённому взгляду своего гостя. — А теперь… снимай рубашку.Канбей мешкает — не то из-за смущения, не то из-за того, что до последнего верил, будто Масацугу шутит по поводу ?холста?. Однако уже через мгновение он совершенно не против того, чтобы именно его тонкие пальцы торопливо и вместе с тем по большей части неловко разбирались с его пуговицами. Выходит раза в три дольше, чем если бы Канбей сам, спокойно и без лишней суеты, взялся за дело, однако теперь уже начинает казаться, что затягивание времени с последующей компенсацией в виде эмоциональных всплесков — их общая страсть. И действительно — прикосновение обжигающих (как же долго он терпел?) ладоней к груди и следующий после этого жадный поцелуй в губы становятся достойной наградой за ожидание. Грубые объятия возле стены, прикосновение языком к нежной коже шеи — и отклик в виде рваного, беспомощного вздоха окончательно развеивает страх быть сегодня отвергнутым.— Ты ведь ни с кем мне за этот месяц не изменял? — низко выдыхает Канбей, не в силах не пропустить хотя бы небольшую толику искренней ревности в голос и уже через секунду — едва ли не сгорая от полноценной её меры, растекшейся по венам горячим ядом.— А мысленный поцелуй с красавицей-невестой считается? — издевательски ехидным голосом отзывается Масацугу, вжимаясь в стену и тем самым вынуждая сокращать расстояние. В глазах его — пьяные искры, губы — до мычания сладки, и вместе они, будто вино, дурманят, лишают рассудка и в то же время вызывают невыносимую жажду, не позволяющую остановиться.— Мне хватает уже того, что вы с ней вместе работаете, — шепчет Канбей на ухо, терзаясь и едва не дрожа от негласного запрета прикасаться к тому, что под его одеждой, до выполнения уговора. Он терпит ровно до того порога, когда желание нарушить условности и взять его немедленно, прямо у стены, достигает критической отметки — и резко отстраняется сам, не веря собственным мыслям и собственной горячности. Дышать почти невозможно, и Канбею едва ли не смешно от попытки взглянуть на себя со стороны — всё такого же спокойного и холодного внешне, пусть даже и с расстёгнутой рубашкой. Масацугу — единственный, кто разводит его внешнее и внутреннее настолько далеко друг от друга, что Канбей сам себя не узнаёт.Наверное, потому что этот художник видит — именно так.Немного отдышавшись, Масацугу подводит Канбея к наиболее освещённому углу слегка потрёпанного дивана цвета вина. Неотрывно глядя в глаза и закусив губу, стягивает с его плеч рубашку — нарочито медленно, чтобы прохлада касалась новых участков тела с обжигающей неторопливостью, а жажда близости всё ярче вспыхивала перед глазами. Кожа будто плавится под ладонями, когда Масацугу, коснувшись груди, без слов приказывает лечь на диван; тихая просьба:— Закрой глаза, — сначала вызывает лёгкое недоумение, однако затем Канбей осознаёт истину. Масацугу просит его довериться — совсем как весь прошлый месяц они беззаветно доверялись друг другу. На душе воцаряется умиротворение — кажется, теперь всё именно так, как надо? — и не остаётся выбора, кроме как повиноваться; смежив веки, Канбей заставляет себя расслабиться.Вот только дыхание и сердцебиение его выравниваются отнюдь ненадолго: как только Масацугу, оставив его на несколько мгновений, возвращается — и, вклинившись коленом между ног, нависает сверху…— Доверься мне, — просит он уже прямо, с необъяснимой толикой грусти в голосе, и Канбей кивает, лишь хватаясь от переизбытка чувств за мягкую обивку. Прежде он и подумать не мог, что будет настолько возбуждён, оказавшись под, а не над — однако теперь осознаёт: своя прелесть есть в каждом из возможных положений.Прикосновение холодной кистью к разгорячённой коже — будто сметает любые мысли напрочь; Канбей слегка прогибается в спине — и упирается пахом в колено возлюбленного. Он понятия не имеет, какой на него ложится цвет — однако неизменно видит под собственными веками слепящие вспышки багрово-алого вперемежку с золотисто-рыжим.— Какой же ты… — шепчет Масацугу и, не отнимая кисть от кожи, проводит свободной ладонью по его боку; на контрасте, холодное и горячее ощущается особенно ярко, и с губ почти срывается сухой стон. — И это мы ещё не пробовали традиционного воска со льдом.— А хочется? — с глухой насмешкой выдыхает Канбей — но осекается, едва ладонь спускается ниже. Масацугу хмыкает.— Какая разница, если кое-кому этого ?хочется? и без меня? — произносит он, игриво поглаживая ткань брюк пальцами. По телу пробегает волна дрожи, и Канбей пытается ослабить охвативший его трепет хотя бы через вопрос:— Что ты рисуешь?— Узнаешь, когда закончу, — хитро отзывается Масацугу; он постепенно спускается кистью всё ниже и ниже, от плеч — к груди и животу. — И, на самом деле, я пишу.Канбей пытается недоверчиво вскинуть бровь, при этом не открывая глаз. Со стороны это наверняка выглядит крайне неуклюже.— Значит, ты всё-таки хитрил, — тем не менее произносит он. — Ну, и что же пишешь? Неужто гадости какие?Масацугу смеётся в ответ и выдыхает:— Прекратите портить момент, господин Курода. А то укушу.Кисть как раз добирается до линии брюк — и Канбей, вздрогнув, невольно подаётся вверх, когда Масацугу слегка стягивает ткань.— Ты и там собираешься?..— А ты против? — всё ещё насмешливо. Канбей молчит в ответ — лишь едва-едва дышит. Однако уже вскоре чувствует прикосновение к руке: — Садись.Он поднимается, не открывая глаз, и чувствует, как Масацугу опускается позади. Холодные прикосновения уже к спине заставляют постепенно запрокинуть голову; они же — вновь контрастируют с тем, как приятно-обжигающе пальцы Масацугу вплетаются в волосы; как сжимаются в слабый кулак, причиняя до мурашек обезоруживающую в своей лёгкости боль. Поддавшись умопомрачительной смеси ощущений, Канбей даже не замечает, как Масацугу склоняется к его уху.— Ты бы превосходно смотрелся снизу, — шепчет он, отчего глаза изумлённо распахиваются сами собой. — Однако я предпочитаю тебя над собой.Он не отпускает волос и, приподнявшись на коленях, склоняется к лицу для непривычно нежного поцелуя. Канбею бы окончательно растаять, однако он, вопреки всему, не может отделаться от вдруг охватившей его тревоги: почему-то именно сейчас ему кажется, что происходящее больше похоже на сон, нежели на действительность.— Почему ты избегал меня? — осмеливается спросить Канбей, когда Масацугу вновь оказывается за спиной — и чувствует, как тот напрягается от его вопроса.— Говорил же — творческий запой, — наконец раздаётся натянутое. Канбей, пусть он даже и ожидал такого ответа, едва слышно вздыхает.— А на самом деле?Масацугу особенно невесомо проводит кистью под лопаткой, после чего кладёт ладони на плечи и склоняется — достаточно близко, чтобы дыхание касалось свеженанесённых линий. Канбей давится воздухом.— На самом деле ко мне приезжал отец, — словно сквозь толщу воды, слышит он. — Решил лично узнать, насколько плохо у меня дела.— И насколько же? — спрашивает Канбей слегка дрожащим голосом; на сердце у него становится тревожно. Масацугу, отстранившись, вновь начинает писать и совершенно бесцветным голосом отвечает:— Достаточно хорошо, чтобы не произошло скандала. Достаточно плохо, чтобы они с матерью решили перебраться в центр.Канбей, окончательно придя в себя, напрягается ещё сильнее. Теперь ему уже нисколько не нравится ни тон Масацугу, ни его подозрительно-обтекаемые формулировки. Изо всех сил подавляя нарастающие чувства, Канбей как можно твёрже спрашивает:— Что именно их интересовало? Они говорили с тобой по поводу женитьбы?В груди становится до жуткого холодно от своих же слов.— И это тоже, — всё ещё с нарочитым безразличием отзывается Масацугу. — Спрашивали о творчестве… о работе. О том, каковы мои планы на будущее.Канбею приходится подождать около минуты, прежде чем он находит смелость произнести:— И… каковы же твои планы на будущее?Канбей нисколько не удивляется тому, что ответом становится ещё более затяжное молчание, чем его собственное; он желает обернуться, однако рука Масацугу предупреждающе опускается на его плечо — слишком вовремя для растерянного человека.Выходит, он знает ответ.И, выходит, не желает отвечать?..Ненавидя самого себя за догадливость, Канбей закрывает глаза. Это просто не может быть правдой… То есть нет, не так.Он ведь знал, что именно так всё и завершится. В конце концов, у него у самого есть Теру. Но…Но казалось, что у них будет больше времени — больше встреч, больше возможностей, больше свободы…Хотя откуда? С чего бы? Уж точно не в их стране; уж точно не в это время; уж точно не с их ответственностью — ждать подобного.И тем не менее — была ведь надежда, была; призрачная, глупая, наивная, совершенно неприемлемая — для него, сурового логика…?Проклятье… Неужели я и вправду думал, будто всё это может продолжаться вечно? Что мы действительно сможем…?Масацугу, словно почуяв — и желая любыми силами отвлечь, дразняще целует за ухом; тихо шепчет:— Ты ведь и сам прекрасно знаешь, какие у нас обоих ?планы?. Планы, составленные отнюдь не нами…Канбей безумно хочет ему возразить. У него даже пальцы на правой руке начинает покалывать от ощущения, что прямо сейчас он упускает его — тот самый миг, когда что-то ещё можно изменить. Когда ещё можно сказать ?нет? обычаям и замыслам, когда можно взбунтоваться и — вместе — пойти против всего, что кажется незыблемым испокон веку. Он даже, не открывая глаз, почти вскидывает ладонь…Однако затем она резко опускается. В сомкнутых веках не остаётся смысла. На сердце становится необъяснимо легче.И происходящее внезапно начинает забавлять — будто совершенно несерьёзная игра.— Я закончил, — как раз вовремя произносит Масацугу и тянет плечо на себя, призывая развернуться. Окинув оценивающим взглядом расписанные грудь и живот Канбея, на которые тот послушно не опускал глаз, он усаживается к своему временному напарнику, любовнику, источнику вдохновения — и так далее, кроме нужного — на колени и страстно приникает к его губам.Теперь они целуются так, будто лишь для этого и пришли сюда сегодня.?А для чего, собственно, нам ещё оказываться настолько близко друг к другу?? — Канбей привыкает к этой мысли слишком быстро, а потому почти немедленно тонет в поцелуе, кусая чужие губы, принимая чужой игривый язык и стараясь не думать о том, насколько чужая близость может быть… близкой. Им жарко — не тепло. Они безоговорочно доверяются друг другу.Но, видимо, теперь уже ничуть не доверяют?..Кажется, будто отдышаться они решают только через пару бездонных вечностей, а то и через целых три — чёрных, будто ночное болото. Масацугу взглядом предлагает всё-таки оценить его творчество. Канбей, хмыкнув, молча соглашается стать его первым и единственным зрителем на сегодня.— Йо-ши-та-ка, — читает он, наскоро сориентировавшись в перевёрнутых, змеящихся символах у себя на коже, и поднимает на Масацугу недоверчивый взгляд. — Ты серьёзно?Тот внезапно смущается.— Остальное на спине, — бормочет он и пересаживается на диван. Канбей понимает, что это глупость полная, однако всё равно зачем-то пробует взглянуть на себя сзади. Масацугу, фыркнув, вновь кладёт ладони ему на плечи и разворачивает спиной к себе. После чего, по слогам, произносит — тихо, будто боясь невидимых наушников:— Я-те-бя-люб-лю.Канбей едва не теряет дар речи.— Что?.. — с трудом выдыхает он после минуты натянутого молчания.Обернувшись, он совершенно растерянно смотрит на Масацугу. Внутри у него всё перекручивает, когда на бледном лице напротив вспыхивает румянец. Упрямо пряча глаза, Масацугу произносит робким едва ли не шёпотом:— Конечно, было тяжело выбрать между этой глупостью и розовыми цветочками, но…Но Канбей уже не слушает его стыдливых оправданий: эмоции захлёстывают его с головой, и он прерывает Масацугу поспешным, отчаянным поцелуем. Нет, это вовсе никакая не игра… Ещё ничего не потеряно…И они всё ещё по-настоящему, беззаветно доверяют друг другу…Оба оказываются на диване, в уже привычном для них положении; надежда, что недавно виделась погибшей, оживает в груди — и, плавясь, растекается по венам раскалёнными ветвящимися потоками. Чувства натягиваются струнами; эмоции вспыхивают солнцами; сомнения гаснут бледными звёздами-отголосками на их пылающем фоне. Канбей вжимает запястья Масацугу в мягкую обивку — не желая отпускать; шепчет имя, безотчётно, на сбитом выдохе — будто страшась забыть; торопливо расстёгивает пуговицы, едва не отрывая их — словно боясь не успеть; и с силой прижимается кожей к коже — как если бы иначе мог потерять. И не хочется даже думать о том, что всё это может быть временно, ведь в глазах напротив — бездонная вечность под именем ?сейчас?. Во вздохах под собой Канбей слышит зеркальное эхо того, что начертано — временно — на его теле и отпечатано — навек — на его сердце; и сам он каждым движением, каждым поцелуем и касанием стремится выразить все чувства, что так долго не имели могли облечься в настолько простое, краткое…— …Я тебя тоже.Масацугу, всё ещё не успевший прийти в себя после близости, замирает под ним. Растерянно смотрит ему в глаза. А через показавшееся вечностью мгновение — закрывает лицо ладонью. Со стороны его раздаётся рваный вздох, больше похожий на сдавленный всхлип; Канбей спешно приподнимается на руках и хочет уже спросить, в чём дело, однако Масацугу прерывает его на полуслоге. Подняв свободную руку, он щёлкает пальцами — и не глядя стягивает всю краску с кожи Канбея на собственную ладонь. После чего рука его безжизненно обвисает, испачканная безобразно-пугающей кляксой — его же словами любви, смятыми, будто ненавистное письмо, за ненадобностью.— Прости меня… — сдавленно выдаёт он дрожащим голосом, всё ещё не отнимая другой ладони от лица. Канбей, окончательно потерявшись в происходящем, сипло спрашивает:— За что?И грудь, раскалённым мечом, будто пронзает глухое:— За то, что я всего лишь воспользовался тобой. Ты и правда был для меня лишь новым опытом, новым источником вдохновения… который, как я только что убедился, безнадёжно устарел…?Нет… нет, нет, нет, только не это!?— Да что ты несёшь! Чёрта с два я в это поверю! — в сердцах восклицает Канбей — и, грубо схватив Масацугу за предплечье, заставляет его открыть лицо. Сопротивление со стороны художника оказывается достаточно сильным, чтобы оба оказались в сидячем положении, однако так даже легче — высказать всё, что накипело. — Что с тобой происходит?! — восклицает он. — К чему это всё?! Сначала ?нравитесь?, потом ?люблю? — а теперь ты хочешь просто взять и сбежать?! Я ведь тоже люблю тебя! Люблю и хочу быть с тобой!Когда по обледневшим внезапно щекам, сорвавшись с ресниц, скатываются две слезы, от сердца будто отрывается осколок.Затем — ещё один.И ещё…Канбею едва не становится дурно, когда он окончательно признаётся себе в неизбежном.Всё — потеряно.Этот день — он был последним. Их не ждёт никакое светлое будущее. Разлука не где-то далеко, за горизонтом. Она здесь — в этой комнате, в день их последнего, самого печального свидания. Глаза начинает жечь, как если бы в лицо метнули пылью — и Канбей смотрит на Масацугу беспомощно, мысленно умоляя лишь об одном.?Прошу, скажи, что мои догадки — сущий бред. Скажи, что у нас ещё есть время…?Однако жалеть друг друга, верить в иллюзии и надеяться на то, что весь мир внезапно, по щелчку пальцев, забудет о правилах и законах, глупо. Час пришёл. И всё, что у них осталось теперь, — это беспощадная действительность. Масацугу протягивает руку к лицу Канбея, касается костяшками пальцев его щеки; опускается к ключицам, будто пытаясь частично ответить его мысленной просьбе и оттягивая минуту истины.Однако затем, подняв голову, избирает — сам — со всем этим покончить.— Я тоже хочу быть с тобой, — произносит он одними губами, неотрывно глядя в глаза. — Никому в жизни я не доверял так, как тебе…В глазах его, в последний раз настолько близких и искренних — боль, от которой сердце Канбея разбивается окончательно.— Нет, прошу, не нужно… — умоляет он уже вслух, ненавидя себя за трусость и зажмурившись — лишь бы не позволить эмоциям взять над ним верх вновь.Но сколько ни закрывай глаза — горькая истина останется на месте. Она не исчезнет, сколько ни обманывайся. И однажды, обязательно, настигнет тебя. Возможно, в виде настоящего стихийного бедствия. Возможно, в виде разногласия, что перечеркнёт прошлое раз и навсегда.А может, всего лишь облечённая в три слова — которые навсегда опустошат твоё сердце:— Послезавтра я женюсь.