Не совсем так (1/1)

— Старший лейтенант Стенли Фарриер? Офицер с трудом разлепил веки. Врач в очках с круглой тоненькой оправой сочувственно заглядывает ему в лицо — видать, всё ещё хуже, чем предполагалось. Когда незадолго до экстренной посадки он в последний раз окинул взглядом левую руку, во влажном красном месиве невозможно было различить даже раневое отверстие, теряющееся в вывороченной дублёной коже куртки и липких шматках свитера, но боли он почти не чувствовал, лишь внезапно нахлынула волна неистребимой сонливости. Фарриер сделал движение, чтобы сесть в постели, но доктор жестом остановил его.— Нет-нет, сэр, в этом нет необходимости.Ослепительная улыбка под ослепительно белый халат — одна из тех, которые свойственны исключительно представителям профессии. Одна из тех — для таких вот неловких ситуаций, после которых жизнь раскалывается на ?до? и ?после?: нет-нет, сэр, вы не калека; нет-нет, мой господин, вы ещё сможете восстановиться. От злости лётчик стиснул челюсти и метнул неприязненный ответный взгляд на врача.— Где я?— Военно-полевой госпиталь в Грейт-Окли. Значит, они с Коллинзом дали севернее. — Сегодня четырнадцатое мая тысяча девятьсот сорокового года, меня зовут доктор Мордекэй, — прибавил тот, членя предложение на такие выразительные паузы, будто разговаривал с годовалым ребёнком. Фарриера так и подмывало выдать что-нибудь грубое в ответ, но вместо этого он, собравшись с духом, перевёл взгляд на покоящуюся как не свою левую руку. Уловив движение его глаз, Мордекэй, как ласка, учуявшая добычу, услужливо метнулся навстречу.— О, это ничего, сэр, — промурлыкал он, когда лётчик с трудом сжал одеревеневшие пальцы в кулак. — Вы потеряли много крови: осколок прошёл насквозь, не закупорив рану, но чувствительность скоро вернётся. Тот мальчик (Стенли нахмурился)… э-э-э, лейтенант, который был с вами… должен признать, он вовремя оказал вам первую помощь, и…— Где он? — нетерпеливо перебил его офицер.— Ваш стойкий оловянный солдатик неподалёку, — снова хищная улыбка. — Нам пришлось вколоть ему морфин в качестве успокоительного. Когда вы поправитесь, он навестит вас. Натужный выдох облегчает грудь. Коллинз жив и с ним всё в порядке — это единственное, что Фарриер хотел услышать. Память услужливо возвращала к жизни образ бывшего ?полуночника?. ?Трус, трус!? — скрежетали его зубы. Коллинз стоял в ванной, сгорбившись над раковиной и думая, что сосед не слышит его отчаянного шёпота за прикрытой дверью, а потом открыл кран и припал горячей светлой головой к воде. Он думал, что никто из них — ни Тэйлор, ни Моррисон, ни Гренвилл с Фарриером — не испытывают этого жуткого чувства, когда раздаётся команда на вылет и холодная липкая дрожь пробегает вдоль позвоночника, и не спрашивают себя: а что, если сегодня будет, как тогда? Но они испытывают. Они мысленно обращаются к тому дню, когда стали невольными свидетелями гибели соседа по комнате или местного задиры, который в момент своей смерти стал отчего-то роднее брата. Стенли смолчал, не выдал себя, должно быть, потому, что разговоры откровенного характера никогда не давались ему легко, а теперь жалел.***Дни в госпитале похожи друг на друга, как близнецы. Ближе к вечеру лётчика настигает неизъяснимое чувство тревоги. Он вскакивает в постели, смахивая со лба капли холодного пота — ему опять приснился ?супермарин? и выскакивающий ему навстречу из марева облаков ?мессершмитт?, а потом беззвучные вспышки пулемётов (видимо, его оглушило первым выстрелом), он крепко зажмуривается, чувствуя осыпающиеся осколки и ком ледяного воздуха, от которого сжимаются лёгкие, как будто их засыпает битым стеклом. Заметив его тяжёлое пробуждение, дежурная медсестра торопится сделать инъекцию успокоительного, разгибает его здоровую руку с уродливой россыпью следов от шприца, просит отвернуться, и, хотя в груди неимоверно поднимается тошнота, Фарриер всё равно смотрит, как холодная игла ныряет во вздувшуюся вену, вздыбливая кожу. А потом тело обволакивает незаметно подкравшаяся дрёма, и он проваливается в зыбкую бездну без сновидений. Это похоже на пытку, не имеющую ни начала, ни конца, пока однажды Стенли по пробуждении не находит подле себя Коллинза. Сноп света бьёт в незанавешенное окно, подсвечивая взлохмаченную белую голову, устало склонённую на согнутые в локтях руки: он сидит неподвижно, сморённый той же сонливостью, что неизменно обитает в больничных стенах, но веки его дрожат. Та же рубашка, тот же китель, на котором не хватает ремня, словно всё это произошло вчера. Офицер бесшумно приподнимается на локтях. На тумбочке — сложенное вдвое письмо. В глаза бросается адресант: Эдит Додсон, а сквозь тонкую блокнотную бумагу — ?Дорогой Томми! Какая большая удача…?. — Доброе утро, — бывший ?полуночник? приподнял голову и теперь смотрит на него сонными, мягко сощуренными глазами. — Ой! — суетливо прибирает письмо.— Коллинз, — после чувственного ?Томми? обращение по фамилии как железом по стеклу.Фарриера передёргивает. Помнит? Не помнит? У юноши краснеют щёки. Чёрт возьми. — Как ты? — спешит разбавить напряжённую обстановку Коллинз.Он садится на стуле прямо и, непринуждённо улыбаясь, кивает на перебинтованную руку напарника.— В последнее время тебе совсем не везёт — одни лазареты, — смеётся, но в голосе чувствуется оголённый нерв. — Отсюда даже моря не видно!Стенли выдал натянутую усмешку, которая, впрочем, вышла совсем уж неискренней и тотчас исчезла в уголках рта. Офицер взглянул исподлобья на лётчика, и ему стало дурно: те же тонкие упрямые губы и та же родинка на шее, которая, думал он, ему приснилась, как это уморительное ?Ли? и медленные поцелуи, растворяющиеся в остановившемся времени треснувшего циферблата его часов. — Томми, я…— Уж я тебя вытащу из этого унылого местечка! — не унимался Коллинз, скручивая нервными пальцами пуговицу у себя на манжете и изображая отчаянную весёлость, чтобы оттянуть неминуемый разговор. — Томми, послушай! — громче повторил Фарриер, и в груди у него что-то оборвалось. Должно быть, лётчик что-то понял по его суровому лицу, потому как тут же замолчал, вытянувшись на стуле, и взволнованно поджал губы.— Томми, то, что было там…— Я знаю, я не должен был, но это…— Ты был сам не свой, я понимаю.— Нет же! — Коллинз округлил глаза, но старший лейтенант раздражённо подался вперед, сверкнув глазами.— Не перебивай меня! — зло парировал он, а, когда юноша покорно сомкнул губы, снова смягчился. — Слушай, Томми, нам было непросто: ты был сам не свой, я был ранен. Мы были на нервах, понимаешь? Такое бывает, и я не виню тебя, — пилот запнулся, чувствуя, что доказательная речь превращается в околесицу школьника, не выучившего урок. — Чёрт… Ты же понимаешь меня?Глаза Коллинза оставались неподвижны, словно кто-то превратил их плещущуюся водную лазурь в стекло. — Томми?— Ты… ты имеешь в виду, что это всё было бессознательно? — лётчик суетливо шевельнулся, моргнул, зачем-то пряча руки в карманы. — Всё было не совсем так, как на самом деле? — Ты же знаешь, — распаляясь от бессилия, отозвался Фарриер с плохо скрываемым нетерпением. — Мы солдаты, и мы выполняем свой долг, не больше. Ты ведь это хотел мне сказать?Коллинз вдруг дёрнулся, вскочил излишне поспешно, опрокинув алюминиевую кружку с тумбочки, схватился за голову. Дышит, будто задыхается, хватает ртом воздух. Китель на согнутой спине натянулся. Он подрос за этот месяц или осунулся? Острые локти, худые запястья. Как действительно трудно дышать. Боже, неужели?.. Неужели? Разворачивается, бросая вороватый взгляд на дверь, кривит рот, выдавливая развесёлую улыбку. — Да… — беззвучно смеётся, смахивая ладонью волосы с вспотевшего лба. — Ну, конечно… Разве может быть иначе?..— Коллинз…Фарриер настороженно садится в кровати, упираясь руками в мякиш одеяла, не сводит с его изломанной фигуры взгляд, ожидая, что тот снова вернётся к койке, но лейтенант, прикусив стиснутые в кулак пальцы, шарахается к выходу.— Коллинз! ***— Если вы по-прежнему будете чувствовать себя лучше, вас выпишут сегодня вечером.Медсестра идёт не спеша, стараясь подстраиваться под размеренный офицерский шаг, и всё норовит подставить ему руку для опоры, но сколько бы она ни предлагала, старший лейтенант Фарриер не берёт. С присущей женщине, избравшей эту профессию, чуткостью сестра Айрис изучает его серьёзное лицо и не может не подметить, что на фоне общего видимого глазу улучшения в нём появилась какая-то скованность, углубляющая морщины возле крыльев носа и тянущая уголки его рта вниз.— Хотите, я оставлю свой адрес? — вдруг спросила она, накрыв ладонью его грудь.Возвращаясь в четвёртом часу утра от Айрис, Фарриер по привычке свернул в знакомый сквер, засаженный цветущей черёмухой, за которой начиналась больничная ограда. От густого, вязкого аромата кружилась голова и во рту становилось липко. Прислонившись к стволу дерева, офицер закурил, надеясь перебить привязавшуюся сладкую горечь запахом сигарет, и, затянувшись, запрокинул голову. Среди тяжёлых душистых гроздей он неожиданно разобрал очертания застрявшего между ними бумажного самолётика. Мрачно усмехнувшись, он выудил его из сплетения ветвей, осыпав белые цветки себе под ноги, и почувствовал, как в груди замерло сердце. На крыле чернело расплывчатое ?Дорогой Томми! Какая большая удача…?.