Судьба? (1/1)

?Не делай глупостей, Томми. ?Не делай глупостей?, — сказал мне флаинг-офицер Фред Аддерли, заметив, как нарочито я выдерживаю дистанцию со своим напарником. Мы больше не занимались вместе, не сидели вместе в столовой, не ходили вместе в клуб — мы вообще перестали делать что-либо вместе. Мне как будто перерезали страховочный трос, и если раньше я парил над пропастью полыхающей военной громады, смеясь над ничтожеством крохотных точек, которых с неба называют людьми, то теперь я шёл под куполом неба, как неопытный мальчик-акробат, запинаясь, размышляя над каждым шагом. Я стал чаще смотреть вниз. Мне стало казаться, что я непременно упаду. Никто не ждал меня на противоположном конце трапа, чтобы подхватить в конце пути, когда публика грянет овациями и моё напряжённое тело перестанет мне подчиняться, чтобы дать мне возможность победоносно улыбнуться. И я перестал улыбаться публике в конце пути. Наверное, моё неприветливое сосредоточенное лицо смотрится неуместно в свете прожекторов. Я, как запущенный механизм, прохожу свой путь над землёй, не чувствуя замирания сердца, не слыша радостных возгласов с трибун. Всё, что я чувствую, — тупое зудение за грудиной от того, насколько сильно я ненавижу свою жизнь. ?Не делай глупостей?, — сказал мне флаинг-офицер Фред Аддерли, и я не делал. Разумеется, он сказал это, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить мою непонятную, неизвестную офицерам ношу, но в тот момент я почти возненавидел и его. Он стоял передо мной, высокий, резкий, гладко выбритый, со сверкающими глазами и крупной лентой на запястье*, и я проникся к себе ещё большим отвращением, что укрепило мою неприязнь к нему. Я даже не понял, почему Аддерли вдруг заинтересовался мной, жалким и немощным, таким несовершенным, и почему именно сейчас, когда я почти разбил свой ?спитфайр? на первом же вылете — я слышал, его шасси выворотило с корнем после приземления. Со мной, впрочем, теперь можно было делать, что угодно. Наверное, я мечтал, чтобы Аддерли перевёл меня в свою группу, каким-то удивительным образом догадавшись, насколько мне это нужно. А мне это было нужно.Мне было невыносимо видеть собственную комнату, собственные вещи, собственное окошко с улицы, даже если Фарриера не было в доме. Мне было невыносимо видеть Фарриера. Ненавидел ли я его? Мне было бы легче — всё моё агонизирующее существо требовало от меня этой ненависти, и я впервые в жизни молился об избавлении от искушения, которому так сложно противостоять! Чем больше мне хотелось ненавидеть Фарриера, тем больше я ненавидел себя. Я боялся того, как станем мы жить под одной крышей после моей неосторожности. В первую ночь после нашего возращения я так перепугался, что ушёл в главный корпус и прошатался там от вахты к вахте до рассвета. Не знаю, вернулся ли в нашу комнату Стенли в ту ночь, но, когда мы встретились с ним утром, он посмотрел на меня тяжёлым, ни о чём прямо не говорящим взглядом, от которого нутро моё сжалось. Я разозлился, я мысленно требовал относиться ко мне как ко взрослому самостоятельному человеку, я жаждал ссоры, но на все мои прозрачные выпады он реагировал одинаково сухо, как в разговоре с капризным ребёнком. И тогда мне стало не по себе от охватившего меня отчаяния. Он был прежним старшим лейтенантом Стенли Фарриером, суровым, требовательным и немного неповоротливым, а меня, как сорную траву, будто вырвало, выкорчевало неосторожное чувство. Это был больше не я?.***На обратном пути из главного корпуса, куда Коллинза вызывало командование, его неожиданно нагнал Билли Степлтон, с которым они когда-то соседствовали. Отфыркиваясь и на бегу пытаясь разжечь сигарету, полуночник сменил шаг на прогулочный, и Коллинзу пришлось сделать то же самое. На душе стало неспокойно. Билли был добрым малым, исполнительным, но из-за эпилепсии ему было отказано везде, кроме резерва — в мирное время, впрочем, он не прошёл бы и призыва. Его любили главным образом за то, что он был немногословен и чужие взаимоотношения занимали его меньше остальных, однако его ?пять копеек? всегда попадали в цель.— Томас! — он сконфуженно засмеялся. — В смысле Томми… Рад видеть тебя.Степлтон замялся.— Живым! — прибавил Коллинз, дружески хлопнув того по плечу. — Я тоже рад встрече, Билли. Рад, что судьба благоволит тебе. Полуночник искоса бросил на него пронзительный будто удивлённый взгляд.— Не знал, что ты фаталист.— Нет, я… — лётчик пожал плечами, смешавшись. — Я не фаталист, просто…— Просто наша работёнка не из лёгких, да, Колл? Ничего. Мы с тобой просто везунчики, если посудить. — Ты думаешь?Казалось, впервые за несколько безвылетных дней Коллинз вспомнил о гремящей на противоположном берегу войне, и какая-то невыносимая уже родная тоска занялась у него на сердце. Война. — Мы с тобой по-прежнему целы. — Разве ты никогда не чувствовал вины за своё благополучие? Знаешь, перед ранеными и убитыми. Ты здоров и жив, а они нет. Билли сделал долгую затяжку, размышляя.— Если бы я думал обо всех, кто остался позади, я бы, пожалуй, повесился или застрелился из собственной ?Астры?, — ответил он, помолчав. — Я не хотел предать их память, но моя свела бы меня с ума. Ты… ты вспоминаешь Маккензи? Коллинз побледнел, остановился, на бедре тихо звякнула ?Астра?.— Не помню, когда последний раз не видел его во сне, — признался он, потупившись. — Смерть забирает лучших. У меня четыре брата, и я не хочу думать, сколько из нас останется сидеть за семейным столом после войны. — А Виктор? — вдруг поднял голову Фортис. Лицо Билли помрачнело. Он как-то жалко пожал губы, неопределённо поведя ладонью с зажатой между пальцами сигаретой. — Умирает от гангрены, — упавшим голосом отозвался он наконец. — Ему отняли обе кисти из-за ожогов, а теперь хоть режь до плеча — бесполезно. Сепсис. Коллинз почувствовал, как в груди что-то отяжелело и снова заныло. Харрис обходился с ним, как последний подонок, но такого он не мог пожелать ему даже в гневе. Он не желал ему смерти. Всё, что ему сейчас хотелось, — вернуться на несколько месяцев назад, где он делит ?этажерку? (так они называли двухъярусную кровать) с Уиллоуби, шагает в ряду с полуночниками на построении и завистливо поглядывает в сторону ?Фортис?. Хотелось даже, чтобы там был Виктор — ежедневные стычки с ним помогали чувствовать себя живым. А ещё Фарриер, ни о чём не подозревающий Фарриер. — Ты к нему? Степлтон кивнул. — Я пойду с тобой. ***Виктор умирал ужасно. С порога им в нос ударил терпкий больничный запах лекарств, стирального порошка и ещё один — на фоне остальных он почти терялся в обонятельном сгустке, но был настолько непривычен, что отличить его от остальных не составило труда. Кисловатый, затхлый, мёртвый. Так пахнет разлагающаяся плоть. Харриса лихорадило, он забылся бредом, никого не узнавал и уже не реагировал ни на какие просьбы. Коллинз осторожно оглядел его исхудавшее тело, обрисовывающееся под одеялом, и до боли укусил губу — из плечистого кареглазого красавца он превратился в его с трудом узнаваемое подобие, и тем больней было подмечать произошедшие изменения. Его руки были укрыты одеялом, но даже так бросалась в глаза тоскливая пустота в месте, где предплечья обрывались уродливой культей. И вдруг лётчика охватило такое отчаяние, что он, плохо соображая зачем, подался вперед, к постели умирающего. Его перехватила за плечо медсестра.— Вам нельзя, — испуганно сообщила она, и ему ничего не оставалось, как упасть на стоящий у противоположной стены стул.Пока Степлтон тихо, обречённо беседовал с медсестрой, Фортис всё никак не мог оторвать взгляд от измождённого, покрытого крупными градинами пота лица бывшего соседа. Виктор больше никогда не встанет с этой постели, не узнает ни его, ни чьего бы то ни было лица, не отпустит злую шутку — Коллинз не был уверен даже, что он придёт в сознание. В горле смешалась тошнота и горечь. Наверное, Харрис, несмотря на его откровенно дрянной характер, придавал им всем бессознательной уверенности в завтрашнем дне, который непременно наступит и непременно начнётся с его колкостей. Но если даже такие, как Виктор, уязвимы к яду этой проклятой войны, то кто же тогда сможет её остановить?..?— Я бы отдал всё, чтобы он снова встал на ноги?, — поймал себя на безысходной мысли лётчик. — ?Всё, лишь бы он поднялся и снова был тем, кем был. Господи, как же мне страшно?. Когда они собрались уходить, он в последний раз обернулся. ?Прости меня, Виктор. Я желал тебе только хорошего. Неровен час, мы встретимся?. Неведомая сила швырнула его из затхлых стен госпиталя на улицу прямо в душную майскую ночь, встретившую его упругими объятиями застоявшегося запах сирени. Оставив Билли далеко позади, он летел в часть, с упоением ощущая, как встречный ветер хлещет его по раскрасневшимся щекам. Вперед, вперед, пока смерть ещё не настигла, пока мы ещё живы! О, этот зыбкий хрупкий мир! Судьба не сбережёт для тебя дорогого, любимого — так бывает только в книгах, а в жизни дорогого, любимого нужно отвоёвывать у этого несчастного мира, вгрызаться, прорастать в нём всей кровью, хранить его так трепетно, как хранишь ребёнка. Подстёгивая себя призрачной опасностью, Коллинз бежал, боясь задержаться хоть на минуту, надрывая грудь глубоким судорожным дыханием, а, достигнув знакомого дома, жадно впился глазами в окно на верхнем этаже. В раме трепещет чуткий огонь лампы. Не помня себя, лётчик взбежал по лестнице. Фарриер сидел за столом спиной к выходу; он не обернулся, но поднял голову и выдохнул с облегчением.