7. О бегущем по урезу моря, личинке в коконе и сломанной курительной трубке (1/1)

1618гОт тяжелого дыхания серых камней трава - чахлая, бедная на этой высоте, - застывает и делается недвижима. Не шелохнется ни травинка - хотя ветер свистит где-то рядом, в скалах. Ищет.Ветер ищет его - или же ищет человека, ради которого он сюда пришел и который спит сейчас под защитой густого волчьего меха и густой, как горькое горе, волчьей силы. Надо крепче прижаться боком к его спине - волчьим, густой шерсти боком к гибкой и сильной, несмотря на прожитые годы, спине под ветхой дырявой, почти не согревающей тканью. Сколько ему может быть лет - за тридцать, за сорок? Годы в сознании слипаются, наслаиваются друг на друга.Когда же они встретились впервые?.. Кажется, это было во время его мытарств в Марино. Каменный мешок без окон, с одною лишь дощатой дверью, сквозь которую пробивался тусклый свет, обозначающий наступление нового дня. Да, это было в тот день, когда он молился в последний раз в жизни - стоя коленями на каменном полу того сарая, где его держали, голый, грязный, голодный. В тот же вечер из него выбили тягу к молитве - и более он не молился никогда. Когда его принесли после ужина у колонновского щенка, он с трудом осознавал реальность. Все двоилось, троилось, множилось в глазах бесовской радугой и расплывалось мертвенно белым светом; этот свет перетекал в него и раздирал тело будто зверь когтями. Он был уверен, что умирает, когда белесая пелена разодралась острыми ошметками, открыв человека - полуголого, с запекшейся раной в груди - слева, чуть повыше темного соска. Черные волосы и темные нездешние глаза. "Возьми его и иди" - властно шепнул ему чей-то голос. И он послушно сжал смугловатую сильную кисть, готовясь вести человека куда-то в этот серо-белесый мглистый морок.Но тот неожиданно подался назад, пытаясь вырваться, дернул руку. "Отец... дворец... придут..." - взбросилось в сознании, всплеснуло безумной жаждой вырваться, сбежать. Он отпустил руку, успев ощутить мозолистую жесткость пальцев, привыкших к мечу. "К тетиве, не только к мечу". Он отпустил человека, ощущая горечь - тянуло уйти в сонный серо-белый покой, уйти от боли и крови, от разрывающей изнутри отчаянной ненависти к самому себе, к своему испоганенному, оскверненному телу. И тот, смуглолицый, кажется, понял. Уходя, оглянулся через плечо, взглянул чуть виновато. "Мы еще встретимся. Живи".Он проснулся в том же каменном мешке, от вполне живых боли и холода - и не помнил ничего. Он тогда выжил. Но взгляд темных глаз остался с ним; остался до тех пор, когда спустя много лет, уже сбежав от смерти, лишившись всего - родины, близких, даже имени, - содрав с себя прошлую жизнь, как змея сдирает старую кожу, он погрузился в недоступные прежде знания и смог вспомнить. Вспомнить и ту, первую встречу, и последующие, которые считал просто снами. Вспомнить и уходящую вдоль морских заплесков цепочку следов на песке - ту самую, что мучительными и блаженными грезами приходила к нему, когда он осаждал Фаэнцу, когда горел в лихорадке в замке Сант-Анджело, когда приходил в себя, переламывая хребет смерти, на маленькой наваррской винодельне. ...А сейчас человек, которого он согревает, спит. Сон его беспокоен и полон смутных видений, переливающихся из образа в образ, как вода переливается по колесу водяной мельницы. И он красив. Несмотря на уродующий лицо ожог, несмотря на седые прядки в черных как смоль волосах. Несмотря на серую печать безнадежности легшую на лицо. Потому что все это - маска. А под ней... Точно знаешь, что под ней - смуглолицый юноша, бегущий рядом с тобой по урезу моря.А серые камни, те, что переползают с места на место незаметно для человеческого глаза, толпятся вокруг, надвигаются и морят холодом зашедшего в их владения. И так трудно сдержать их напор - переплавить холод в тепло. А тот, кого греет волчий мех, спит. И в волчьих глазах чулком, будто кожа со змеиного гибкого тела, слезает обличье грязного отщепенца, бродяги с опаленной рожей - а под ней обнажается тот, кто привиделся в страшную ночь в Марино. Тот, с кем они встречались потом на сияющем морском берегу, с которого этот человек никак не желал с ним уходить. Смуглолицый, юный, с искорками в темных глазах, он идет рядом по берегу, босые ноги едва не по щиколотку зарываются в мягкий белоснежный песок. Но стоит мигнуть и все возвращается на место, и снова спящий таков, каким его видят сейчас другие люди - оборванный бродяга с обожженным лицом....Близится рассвет, и ему скоро нужно уходить. Потому что тот, который не захотел идти с ним тогда давно, тот, с которым они встречались потом, разбивая цепи времени и пространства, не хочет его вспоминать.*** 1658г.Снова начался снегопад. Джунго тянется всем телом, черно-серая шерсть его, густая и пушистая по зимнему, встает дыбом чтобы тут же лечь. Он любит греться, и старику порой кажется, что его пес мнит себя котом. Джунго соскучился по охоте - он мастер выкапывать из-под снега спрятавшихся там мышей и прочую мелкую и беззащитную тварь. Лис и росомах он слегка трусит, и старик до сих пор не привык, что щенок, казавшийся ему так похожим на того, волка, вырос в добродушнейшего домашнего пса. Старик снова насыщает кисть тушью и продолжает писать."В горах осень приходит гораздо скорее, чем на равнине. Холод рождается в сердце камней, несмотря на то, что горы находятся много ближе к солнцу, нежели равнины. Холод поселился и в сердце моем по мере того, как прочитывал я дневник господина Гёсана. Я не мог сидеть в хижине, читая все это - потому я шел на полянку за домом, шагах в пятидесяти, где два камня служили мне сиденьем и столом. Когда же дошел я до того, как господин Гёсан принял решение заменить недугующего еще государя двойником, во всем Гёсану послушным, столь нечестивое решение наполнило меня негодованием. Все доводы о том, что государь подобно своему отцу подвержен приступам необоснованной подозрительности и что способен он так же жестоко, как его отец, прежний государь Сонджо, расправиться с теми, кто лишь покажется врагом его распаленному воображению - все это не производило на меня ни малейшего впечатления. Я вспоминал Мэн-цзы, писавшем о некоем ханьском мудреце, который изгнал правителя, как не следующего заветам его отца, и позволил ему вернуться лишь когда правитель поумнел и исправился. Значит ли это, что когда правитель недостаточно мудр, мудрый человек, будучи его слугой, может отправить его в изгнание? (1)С теми намерениями, которые были у Иъиня, это возможно, ответил Мэн-цзы. В противном случае это будет узурпация трона. Узурпация трона - истинно так, думал я. И в этом негодовании я, кажется, равно обрушивался на собственную глупую доверчивость и на нечестие бывшего моего покровителя и наставника. Поистине в нашем мире граница, отделяющая достойный и недостойный поступок, проходит в таких опасных корчах, где трудно приходится не только людям заурядным, вроде меня, но и самым умным ученым мужам. Неверный шаг - и ты летишь в пропасть. И все же я продолжал разбирать записи Гёсана, не смея нарушить данное ему слово. С болью в душе читал я о том, как приказал господин советник тайно вывезти настоящего государя в далекий дикий горный край, как велел ожогом покрыть старую рану, оставленную на груди картечью, как после того велел слугам избить "шута, дерзнувшего выдавать себя за государя". Случалось такое, говорили мудрые, чтобы нечеловеколюбивый получал в свои руки государство. Но никогда не бывало такого, чтобы нечеловеколюбивый получал всю Поднебесную. Однако мне случилось самому быть свидетелем того, как нечеловеколюбивый получил всю страну - ибо сколь бы ни был я тогда юн и наивен, но все же даже я не верил в то, что сам двойник не имел касательства к жестокой участи, постигшей истинного государя.И по мере того, как я читал это все, я слышал словно бы невнятный шум, рваное дыхание за спиной. Кто-то читал в моем сознании то, что разбирал я. И я понял это по той сверхъестественной тишине, какая воцарилась вокруг меня. Казалось, замерло все - и ветер, и то неуловимое движение, какое всегда присутствует, обозначая, что ты жив. Было лишь чужое рваное дыхание и стук моего собственного сердца. Но страха я не испытал, хотя ранее сама мысль о демоне приводила меня в дрожь.Он сидел в стороне, за левым моим плечом. В своем волчьем обличье - хотя я и посейчас не знаю, какая из личин его ввергала меня в больший трепет."Вот так, значит, оно было", - услышал я. Вновь, как и раньше, это были не слова, но словно бы чужие мысли, проявляющиеся в моем сознании. И мысли эти сейчас были полны сдержанной болью и яростью.- Кто ты? - снова решился я спросить. Застывшая тишина, окружавшая нас, лишала страха - словно я уже перешагнул черту, где страху места нет."Ты уже спрашивал и получил ответ". Он лег, уложив голову на лапы, и светлые глаза его сделались прозначны, как вода горной реки. Он ждет, догадался я, более правильного вопроса.- Кем был ты, прежде чем стал волком?Мне показалось, что он оскорбился этому допросу, но потом решил, что такой ничтожный червь как я, не стоит даже укуса. Я не ожидал, что буду удостоен ответом и еще менее того ожидал подобного ответа. Он сел и начал свой рассказ. И я с удивлением слушал текущие в моем сознании слова о том, что он был незаконным сыном царя царей, короля королей, императора императоров. Того, кому властители земель почтительно целуют туфлю. И что родился он далеко отсюда, за морем, в землях, что лежат в сотнях ри от наших земель."Я жил там более сотни лет тому назад. Не знаю, Бог, боги, дьявол или демоны столкнули меня с..."Он бестрепетно назвал имя - простое и короткое, и я не сразу уразумел, что он так поименовал самого государя. Не придворным церемониальным именем, а простым и домашним. Какое носят многие (2). Будто приятеля."Боги ли, демоны столкнули нас - но души наши оказались в странном, неясном нам самим созвучии. Я видел его, говорил с ним. Я был в узилище и был триумфатором, я воевал и был пленен, и сбегал из плена. Я плыл по морям прочь от своей земли. Я научился принимать личину зверя. А потом я умер. Не знаю, где был я все это время - пока он не позвал меня..."Слушая его, я почти забыл, что передо мною бесовская тварь - однако мне пришлось вспомнить это, когда солнце выглянуло из-за туч и от моего собеседника протянулась долгая вечерняя тень. Мои страхи сразу же вернулись, ибо я увидел - тень эта не была остроухой тенью сидящего передо мною волка, но переливалась из человеческой в волчью, менялась, ни на мгновение не оставаясь постоянной. "Не бойся", - услыхал я - и сразу перестал дрожать. Покой, нездешний и чуждый всему нашему подлунному миру, струился от демона.- Для чего он тебе? - спросил я. Глупое любопытство, которое было мне свойственно с юных лет, окончательно пересилило страх. Он долго сидел молча, неподвижно, будто старая сосна, неподвластная даже ветру. "Я не знаю, - услышал я наконец. - Он позвал - и я пришел. Так было нужно".Тишина была прежней, и все же я ощущал, что скоро должен был раздаться "крик петуха"(3), и она кончится. Как закончится и тянущееся время спокойствия, какое я познал в течении нескольких дней, проведенных в заброшенной хижине."Он не хочет помнить. Он спрятался в себя, как зимующая личинка прячется в кокон из сухого листа, я не могу пробиться к нему", - снова услышал я.- Как же ты пробился ко мне? - снова мое невыносимое любопытство оказалось сильнее голоса осторожности.Мне показалось, он засмеялся - настолько, насколько вообще оборотень способен смеяться."Ты открыт. Как многие увлеченные и беспечные, ты распахнут настежь, будто брошенный дом - занимай, кто хочет. Это делает тебя доступным и уязвимым. Но уязвимым лишь для сильного и храброго - более трусливый и слабый думает, что это ловушка, и не заходит".*** 1618г.Министр Ли ненавидел упускать то, что полагал законной добычей. И получив от своих людей весть о том, что почти все посланные схватить Чан Су Хвана поплатились своими жизнями, он в бешенстве сломал бамбуковую трубку для "южного зелья", которую крутил в пальцах. Треск, с которым разломилась тонкая бамбуковая вставка, отрезвил его, приведя мысли в обычное состояние холодной сосредоточенности. Манеру курить мелко нарезанные сушеные листья заморского растения ввел государь - вернее, тот, кто занимал трон. От трубки мысль министра Ли паутинной нитью протянулась к курительному зелью, совсем недавно пришедшему из Страны Ва(4), а после к самим ва. Министр никогда не отличался чрезмерной и беспочвенной подозрительностью, никогда не пытался искать заговор там, где его быть не может. Но мысль о том, что нынешнее положение вещей возникло по чьей-то сильной враждебной воле, не отпускала его. В оборотня, о котором рассказывали, стуча зубами от страха, немногие вернувшиеся, он не поверил. Ли был человеком весьма образованным и знал, что воскурение некоторых трав может дать человеку впечатление, будто вокруг него творится некая чертовщина, тогда как в действительности не происходит ничего выходящего за границы действий обычных существ подлунного мира. Если собрать воедино, рассуждал Ли, все, что ему известно, получается что-то вроде партии в падук(5), разыгранной человеком не последнего ума. Или людьми, сказал себе Ли. Некто знает и о подмене государя двойником, и о записках покойного советника Хо. Некто ищет настоящего государя, а может, просто не желает, дабы его нашли другие. Этот некто умелый и хитрый воин, вовсю использующий человеческий страх и умело его внушающий. И в то же время он умеет исчезать, не оставляя следов, возможно, владеет даром внушать иллюзии или же умеет применять для этого некие зелья. Тонкое серебряное оконечье сломанной курительной трубки обвиняюще глядело на Ли черной ямкой чашечки, и министр снова подумал о ва, про лазутчиков которых ходило множество невероятных слухов - даже будто те обладают даром превращаться в животных и птиц. Даже если ва не имеют к этому никакого отношения, решил министр - на страхе перед ними можно при необходимости сыграть. Но найти того, чей трон сейчас заняли, или хотя бы найти записки советника Хо необходимо.И Ли написал человеку, знавшему государя еще в пору его бытности наследным принцем. Человек тот, бывший офицер в отряде личной охраны и прекрасный разведчик, лишившийся на войне с южными варварами левой руки, давно уже жил на покое и министра презирал, однако на написанное в письме откликнуться должен. Должен, тем более, что от Ли он этого письма ожидать не может никак. Ли знал людей, и знал, что человек этот и теперь при надобности отдаст за государя всю кровь до капли. А еще этот человек жил в Канвондо не столь далеко от места, где люди министра потерпели поражение.И министр Ли, отослав гонца с письмом, взял в руки обе половинки трубки и подумал, что бамбуковую вставку можно заказать новую. Тогда трубку снова можно будет курить. И он найдет и самого государя, и записки советника.