5. Об охотничьем псе, колодце снов и черном волке (1/1)

1618г"Пишет недостойный Чжу, племянник вашей младшей супруги: испрашивает, как здоровье его досточтимой тетушки..."Министр с отвращением просмотрел начало, в нем не содержалось ничего интересного, как, скорее всего, и в остальном письме - однако министр взял за правило от начала и до конца прочитывать все письма, которые его верный, но не слишком-то умный секретарь считал своим долгом ему показывать. И в куче сора может найтись жемчужина. Он читал необходимые по долгу вежливости родственные изъявления чувств, и те были словно шум ветра в опустевшем доме или же постукивания по готовым фарфоровым чашкам, коими мастер проверяет их качество. Но вот ветру изменил ровный его тон, и дребезгом отозвалась скрытая трещинка в тонкой фарфоровой стенке.Читая об ученом молодом человеке, направляющемся на восток, в горы, и остановившемся в том же монастыре, где ныне слушал "Восемь поучений" чей-то провинциальный родственник, министр ощущал себя охотничьим псом, вышедшим на потерянный было след. По дурной привычке, читая, он обкусывал корки на губах и почти с наслаждением ощутил во рту металлический солоноватый привкус крови. Уже не вспомнить, кто именно во дворце сказал, что он, министр Ли, схож с охотничьим псом - умеет найти путь к добыче, не сознавая хорошенько, для чего добыча нужна. Но вместе со сходством имелось и огромное различие - "пес Ли" никогда и никому не служил, кроме себя самого, а потому неумение просчитывать вместе с тактикой и стратегию налагало печать обреченности на все, чем он занимался. Вот и теперь, бросая все напряжение своего ума на поиски сбежавшего секретаря казненного недавно государственного советника Хо, министр не думал - или почти не думал, - о том, как и каким образом собирается он использовать увезенные секретарем сведения, не думал, для чего ему непременно нужно найти человека, место которого на троне сейчас было занято самозванцем.Разумеется, министр Ли не верил ни в какие божественные качества, приписываемые государю - или же сам себя убеждал в то, что не верит. Государь - человек, из плоти и крови, такой же, как и сам министр. Он ест, пьет, совокупляется и испражняется, он так же испытывает холод, голод и жажду, испытывает боль и может умереть, как и самый бедный крестьянин. Так к чему тогда цепляться именно за этого государя? Вместо самоуверенного гордеца, что мог постелить мягко, но так, что жестко было спать - не лучше ли было иметь на троне шута, самозванца, чье самозванство является таким удобным рычагом для умеющих управлять? Так думал министр Ли тогда, когда понял, что государь на троне сменился шутом. Но шута, двойника выручала непредсказуемость. Она делала его почти неуязвимым для подобных Ли, ибо даже для мудрых невозможно предсказать деяния беспечного глупца. Шут был как заигравшийся ребенок. И его непредсказуемость была до времени прочным щитом для него самого и для всего, что он делал. Сегодня он вводил в стране в употребление курение заморского пахучего зелья, что давно уже принято в варварской Японии и пришло туда вместе с носатыми круглоглазыми западными купцами; вводил, несмотря на возражения всего совета, на бесконечные "Государь, просим переменить ваше решение!" - и заодно с этим нововведением в немилость попадали все, кто возражал против этого взбалмошного решения. А завтра, следуя нашептываниям советников из "больших северных", двойник на троне послушно, как покорный наставнику отрок, лишал звания королеву-мать, обвинив ее в подготовке измены. Такого не придумал бы и величайший из хитрецов, думал Ли - противники боялись пикнуть и обрести смертельных врагов в лице не только государя, но и могущественной придворной партии, а сторонники опасались стать противниками в следующем тихом сражении. Государь, вернее тот, кто носил его титул, играл в людей, как на ярмарке шуты играют деревянными куклами, и дворец был похож на закрытый тяжелой крышкой котел, который поставили на огонь. Нельзя бесконечно подкладывать под него дрова и все увеличивать лежащий на крышке груз - министр понимал, что внутреннее напряжение грозило этот котел разорвать.Следовало действовать в двух направлениях, кои были связаны между собой - стараться обрести влияние на занимающего трон изнутри дворца и одновременно с тем найти настоящего государя. Найти, чтобы иметь собственные ниточки для управления куклой, сидящей на троне.Никто не знал, жив ли еще настоящий государь, никто не ведал, оставили ли его в живых. Но министр Ли хорошо знал советника Хо Гюна, знал его особое отношение к государю. К настоящему государю. Любой другой, и он сам также, оказавшись в подобном положении, приказал бы убить ставшего ненужным, ставшего помехой - даже если это был бы сам государь. Любой - но не советник Хо и не этого государя.Об этом думал министр Ли, когда в его покои входили вызванные и, получив распоряжения, с поклонами удалялись - чтобы спустя короткое время по дорогам к востоку помчались верховые. Об этом думал - а еще думал о том, что в государе... да нет, еще в наследном принце Кванхэ порой проступало что-то потустороннее. Министр не верил в подобные вещи, но не мог не видеть, как в час особого напряжения воли, когда нужно было склонить на свою сторону людей, сквозь жесткое остроскулое лицо государя словно проглядывал иной, не вполне принадлежащий человеку лик. Дракон. Пугающий и притягивающий одновременно.В двойнике же не было этой пугающей потусторонности - если что и проступало в нем, так бессмысленная крашеная маска, носящий которую может вершить подвиги лишь в своем воображении.***...В колодце тихо, куда бы он ни вел. Колодец снов, колодец небытия, в котором вот уже сотню лет как утихли бури. И не отблескивает золото на вороненых доспехах, не пронзается солнцем золото волос, не кровавится пурпур кардинальских мантий или бело-золотая парча папского одеяния. Спит. Более сотни лет спит - после долгого-долгого пути с каталонского берега в далекую заморскую страну, после теплого белого песка под ногами и после того, как остался в этой далекой стране один. Бури молчат. А время словно цветной витраж - окрашивает воспоминания лазурью и киноварью, медной зеленью и кармином. Воспоминания о том, что было - бои и сражения, тайные и явные, то, как падали камни со стен Форли, разлетающихся под ударами тяжелых ядер его бомбард, омоченные в вине багряные влажные губительные губы красавиц, смертельная вспышка стилета, вкрадчивое сверкание золота, холодный острый блеск мысли, устремляющиейся к честолюбивейшим высям. Мимо, мимо! Отчего же тогда, обрушившись с тех самых высей, он не разбился? Отчего, лежа в жару и бреду на маленькой забытой Богом виноградне, вспоминал не только утраченную власть и разбитые надежды, но и что-то иное, что брезжило на самой границе жизни и смерти, яви и сна...Из этого пограничья всплывали только какие-то фразы, вычурные, пустые и почти ненужные, плеск морских волн да соленый висок под губами, в которые лихорадочно стучится кровь. И ради того, чтобы вспомнить это, обрести - или вернуть? - стоило выжить. Стоило обрести знания. Стоило насмеяться над запретами времени и пространства. Витраж времени заливает все тьмой, льет тьму на юный рассвет, отливает пули из тьмы. А воспоминания - те, самые смутные, такие, что в реальность их не веришь, - стираются. Особенно тогда, когда он перестает видеть тот морской берег - когда понимает, что его более не зовут. И это страшнее всего. "Не говори, что ты забыл. Ты звал. Звал, не давая мне остаться в моем уютном личном аду. Но теперь поздно молчать, поздно. Я успел услыхать. И успел откликнуться. Тихо в колодце моих снов. Но память, память - есть..." *** Дни пошли отсчитываться по другому. По новому. По-волчьи. В первый день конь Чана испуганно всхрапывал, неся всадника через предгорные леса, заполаскивающие уже кое-где осенней краснотой и желтизной. Всхрапывал конь, чуя волчий дых, слыша, как касаются земли мощные мягкие лапы. Самого волка не видать, он бежит вдоль дороги, лесом, так что и не слышно его с дороги, и так легко Чану забыть о том, что он видел. Притвориться перед самим собой, что ничего не видел.Следующую ночь, и день, и следующую за тем вторую ночь провел Чан на постоялом дворе, прохватило ему спину так, что не то что на коне ехать - встать было непросто. Пил Чан горячий чай, ел лепешки, натирался мазью, что дала ему сердобольная хозяйка-вдова, и разбирал записи Гёсана.Прочел Чан о том, как искал его учитель двойника для государя, как услышал в одном "цветочном домике" шута, что в деревянной большеротой маске развлекал непристойными песенками певичек и их гостей. Шут пел и шутил о государе - не то по недомыслию, не то по жестокой и как всегда непонятной прихоти судьбы. Шут орал дурным голосом о том, как государь по ночам лазит в окна к своим подданным - а у господина Гёсана от этих песен едва не слезы на глаза наворачивались.В этом месте Чан позволил себе не поверить строчками записей своего господина и учителя. Не такой человек был господин Гёсан, чтобы от пения у него на глаза наворачивались слезы - даже от самого прекрасного, не говоря уж о шутовских похабных песенках. И сам не заметил Чан, как принялся читать проявляющиеся, нагреваясь над пламенем светильника, знаки вслышь, шепотом, так что все написанное звучало равно и в комнате, и в его голове. "Неспособный достичь желаемого, если он глуп, подменяет свою цель подделкой. Чтобы иметь хотя бы видимость обладания желаемым, его подменяют куклой, подделкой. Так поступил и я.Кукла, кукла - но и кукла могла напитаться моей волей и обрести собственную жизнь. Я не верил в росказни о шаманах, помещающих свою волю в пустую куклу, но теперь... клянусь всем, что дорого мне, я в это верю. Государь, государь мой, простите своего бездарного, глупого и самонадеянного советника! Государь, не прощайте его и по смерть!"Чан оторвался от чтения - у него пересохло во рту, так что пришлось отхлебнуть воды из тыквы-горлянки, что стояла рядом. "Шут, которого я посадил на трон, сперва был смешон в одежде государя - и не будь я уверен в том, что люди склонны более верить внешнему, одежде, нежели прозревать внутрь, я ни за что не решился бы на столь дерзкую подмену. Из всего Государственного совета, кажется, лишь министр Ли И Чом и советник Пак Чун Се заподозрили неладное. Однако последнему не достало храбрости вначале и выдержки в конце, что и привело к его гибели. Но более всего ему не достало наблюдательности и умения делать выводы из даже самого странного из увиденного. Ведь знал же он, не мог не знать о том расположении, какое вдруг стал оказывать государь - шут, шут! - одной из низших служанок, что должны были отведывать предназначенные для него блюда. Не мог не знать, поскольку сам нанял в осведомительницы старшую над этими служанками. Но, видно, Пак Чун Се считал себя птицей слишком высокого полета.И потому, когда девчонка пала жертвой яда, пала жертвой своей преданности - на виновного немедленно обрушился гнев не просто оскорбленного монарха, но гнев страстного человека, которого лишили мишени для его привязанности. А размотать клубочек было легко - потому что как раз министр Ли наблюдательностью отличался и весьма. И ему несложно было незаметно подсказать занявшему трон, кто виновен в гибели его прирученной маленькой дворцовой зверушки.Да, у двойника было горячее сердце - но весьма безрассудное и не стремящееся обрести сколь-нибудь значимую гармонию между горячкой желания и холодом намерения. И его стремление ко благу очень легко оборачивалось злом, потому что даже при выборе движения в должном направлении двойнику не доставало сил и умения это направление удержать и оборонить. Прекраснодушие его скоро стало замешано на крови. В тот день, когда двойник приказал расследовать гибель девчонки, рядом с ним случился министр Ли, который умело использовал горячность сидящего на троне, выставив всех, желавших умеренности и взвешенности, в роли едва не виновных в злоумышлениях. Я помню, как вышагивал двойник меж привязанных к пыточным креслам окровавленных людей - я видел среди них и второго секретаря Государственного совета, молодого и весьма дельного человека из рода Лю. Слишком дельного, по мнению министра. Я видел и младшего зятя главнокомандующего - не это ли послужило толчком к тому, чтобы главнокомандующий потом примкнул к вспыхнувшему бунту, после которого полетели головы и Пак Чун Се, и других?.."Поднял голову Чан - масляный светильник начал коптить, и тени метались по тесной комнатушке, то вытягиваясь, то осыпаясь на грязный пол ошметками тьмы. Тени метались, острые, будто остроухие волчьи головы. Будь Чан хоть в малой мере воином, он заметил бы раньше... 1658г.Джунго прислушивается - видно, где-то под полом шуршит мышь. Потом потягивается, зевает, разевая алую пасть, и снова ее захлопывает. Снова укладывает голову на лапы. Старик смотрит на его загривок - остроухий, которому, однако, не достает волчьей жесткости. Старик умакивает кисть в тушечницу и продолжает писать."Будь я мужем, искушенным в воинском искусстве, я наверняка заметил бы его сразу. Но сколько он сидел за моей спиной, я не знал - лишь наткнувшись взглядом на странно неподвижную остроконечную тень, я присмотрелся и разглядел, что кажущееся тенью от коптящего светильника было сидящим за моей спиной человеком, в уже знакомом мне темном одеянии, частично скрывавшем голову. Тень от этого покрова снова падала на его лицо, так что я снова видел только крепко сжатые тонкие губы. Да глаза мерцали в темной глубине покрова. Светлые, будто морская вода. - Тебе пора, - тихо, как и в первый раз сказал он. И только сейчас заметил я, что губы его при этом остались неподвижны.А снаружи загремело, замерцали огни факелов, затопотали лошади, и я не знал, что мне делать, потому что я не был воином и меч сроду в руках не держал. Но незнакомец незнамо как вытолкнул меня из комнатушки прямо в окно, и бросившиеся мне наперерез двое в одежде местной губернской стражи пали наземь, будто подрубленные рисовые колосья. - Кто ты? - крикнул я на бегу моему спасителю, догадываясь, что появление губернской стражи есть прямое следствие моей глупой неосторожности и слишком длинного языка в обществе того молодого человека, Чжу. Но ответ незнакомца едва не вынудил меня отказаться от его помощи и отдаться в руки преследовавших меня. - Я - волк, - сказал мне он."Уплыл я один, возвращаюсь - с луной", как говорил поэт. Луной отблескивали клыки огромного черного волка, что, стелясь по земле и бесшумно перемахивая камни и рытвины, несся вдоль дороги вместе с моим конем, не отставая, но и не обгоняя.Двое стражников нашли свою гибель от его меча. Еще один упал с рваным горлом, обливаясь кровью, став жертвой его клыков. Человек, становящийся волком - о таком не писал ни единый из державших кисть в нашей стране. И в стране Хань также не слыхивали о подобном - насколько мне, недостойному невежде, известно. И вы, кто прочтет эти записки, конечно же сочтете рассказаное выдумками глупого, выжившего из ума старика. Но погодите обвинять пишущего - он лишь передает как умеет то, что видели его глаза в пору юности.Мы скакали к горам, скакали до самого рассвета, и лишь когда солнце показалось над острыми верхушками гор Тхэбэк, конь мой, мучимый ужасом, не вынеся бешеной скачки, пал наземь, и кровь хлынула у него из горла. Тогда я снова услышал голос демона, коим, без сомнения, являлся страшный мой спутник: - Брось свою поклажу, возьми лишь самое необходимое, да не забудь ту книгу, из которой читал ты все минувшие ночи. Не смея ослушаться его, дрожа, будто сухой лист, я повиновался, лишь испросив разрешения сложить в мешок все книги, что вез с собою, и зарыть тут же в сухом укромном месте. Что и было мне демоном дозволено. Зарыв драгоценные мои книги, я двинулся вслед демону, который вел меня, без сомнения, известной ему тропой. Для чего понадобился я этому порождению мрака, я не знал и про себя уже прощался с жизнью, кляня себя за глупость, дерзость и безрассудство. И, решив, что хуже уж не будет, осмелился спросить это у моего спутника.- Я ищу того, о ком ты читал сегодня, - отвечал он - тем же голосом, что звучал в моей голове, не покидая его рта. Да и может ли говорить волк?"