3. О том, как один конфуцианец ехал к горам (1/1)

1658гПишет старик, заносит снегом убогую хижину его. Скользит кисть по бумаге, по белой хэджусской бумаге, по незасеянному полю."Поэт когда-то сказал: "Житейские дела словно сон весной — уходят бесследно". И того быстрее стирается память. Если не возьмусь за кисть и не опишу события, свидетелем которых стал — содею грех пред вечным небом. В описываемую пору, счастливо избежав опасности, я, Чан Су Хван, продвигался на восток, к горам Тхэбек, не быстро, не медленно, но так, как и должен продвигаться молодой и здоровый человек, привычный более к сидению за книгами, нежели к долгим путешествиям. В последний раз приходилось мне давать подобный труд ногам лишь в пятый день четвертой луны прошлого года, в Дни поминовения, когда сопровождал матушку совершать обряд весенних жертвоприношений и обметания могил. Из дома я взял все деньги, что успел собрать, и на третий день мне посчастливилось недорого купить коня на постоялом дворе в деревне со странным названием "Три дерева". Странным, говорю я, потому что деревьев вокруг было гораздо более, чем три; когда я спросил игравших у дороги детишек, в чем тут дело, они только захихикали и убежали прочь. Но поспеши же, глупый старик! Не пиши о ненужном, следуй важному. В первый же спокойный вечер, проведенный в придорожной харчевне, я попытался начать выполнять предписанное господином Гёсаном, которого отныне стал считать не только своим начальником, но и учителем. Во взятой с собой книге я сперва не нашел ничего необычного. Трактат "О выдающихся правителях" был читан мною не раз, я пробегал глазами знакомые строки о трех видах, на кои подразделял Гёсан людей в зависмости от того, насколько лояльны они были к правителю. И только в одном месте я заметил, что бумага в промежутках между строчек сильно покороблена, будто на нее пролили нечто жидкое, а затем высушили. И тогда только уразумел я замысел учителя и его последние слова, сказанные мне - "прояви непроявленное". Он писал невидимым для глаз составом, который проявляется при нагревании - возможно, узнав об этом составе из той же книги, что и я сам. И несомненно, учитель рассчитывал на мою память, о которой ему было известно. Я тогда мог прочесть страницу так, что она отпечатывалась в моем мозгу не хуже, чем с печатной платы отпечатывается текст на бумагу, да и теперь, полагаю, не утратил этих способностей.И потекла напряженная работа - я нагревал на светильнике страницу и читал, после чего поспешно записывал на бумагу. Записывал, не вчитываясь, не обдумывая, оставляя это на потом. И все же отдельные строчки оставались в памяти даже во время того беглого прочтения."В первый раз я увидел государя в пору войны. Отец мой был тогда градоначальником в Канвондо, и государь, а тогда еще юный наследный принц, коего неожиданно поставили во главе изнемогающей под тяжким бременем державы, объезжал восточные и южные земли, дабы поддержать и ободрить свой народ и вселить в него надежду. Позорное бегство и неспособность к решительным действиям королевского двора приводили к тяжелым последствиям - люди сбивались в шайки и грабили все, что могли, убивали чиновников и захватывали порой даже военное довольствие. Горе, горе, смерть и несчастье! И появление в этом горе и смерти наследного принца было сродни благодатному дождю после долгой засухи. В ту пору я только готовился к сдаче экзамена на государственную должность, и война встала на пути моих планов. Я находился при отце и до сих пор помню, как он встречал наследника трона. Тот прибыл едва ли не пешком, был одет весьма просто и, лишь прибыв, разместившись и созвав местных чиновников и командиров отрядов "воинов справедливости" (1), изволил переодеться в багряные одеяния, подобающие наследнику. Один из командиров потом сказал, что киноварно-алые одеяния государя подобны льющейся крови, в то время как темные багряные одежды принца подобны крови, благотворно свернувшейся, под коей рана может быть исцелена. Тот командир был ремеслом живописец, однако нрав имел прямой и суровый, воином был отважным и мудрым вожаком для своих людей, которые верили ему и вверялись его началу беспрекословно. Я не раз вспоминал этого командира в последующие годы, когда уже состоял в советниках при государе, бывшем когда-то тем самым принцем, и видел, как вверяли себя государю многие люди - бездумно и бесконечно. Так же, как после вверил себя ему я сам. Было ли благом такое доверие или жа наоборот - благом был конец его? На этот вопрос я до сих пор не в силах ответить.Он будет следующим государем, сказал мне в тот вечер отец - имея в виду наследного принца. "Кто бы что ни говорил, он будет следующим государем". И добавил, что служить такому государю будет делом непростым. Когда я стал спрашивать, отчего, отец сказал, что трудно служить тому, кому не требуются слуги. И более ничего не прибавил.Лишь с годами я понял, что имел в виду отец. Прежний государь был ребенком, которому повсякчасно требовалась опека. "Я жалкий и недостойный. Я войду в историю глупым и неспособным правителем, доведшим страну до множества несчастий", - то и дело повторял он. Едва начав служить при дворе, я слышал это от него. Он играл на опережение, вслух произнося то, о чем его советники еще только начинали помышлять. Этим он подкупал их сердца - даже самые прожженые интриганы терялись перед такой податливостью. Лестно быть сильным при слабом, лестно быть взрослым при ребенке. Гораздо более лестно, нежели быть сильным при сильном. Прежний государь не выносил выдающихся людей. Выделиться, стать выше короля означало впасть в немилость и погибнуть. При нынешнем же государе (называю его так, несмотря на все произошедшее) было трудно стать выдающимся - слишком высоко он метил и слишком был беспокоен его нрав..."1618гЧан не был привычен к путешествиям, а уж для того, чтобы скрываться от кого-либо, он вообще был мало приспособлен. Но то ли очень удачно легли в этой игре черные и белые камешки, то ли кто-то с небес взирал на торопливо движущегося по дороге молодого человека, одетого как небогатый горожанин из "чистого люда", с явной благосклонностью, но Чан шел и шел, а вернее сказать - ехал и ехал, ибо ему посчастливилось купить крепконогого конька, который нес его необременительной ровной рысцой.На пятый день пути он рассчитывал остановиться на ночь в придорожной гостинице, о которой ему рассказал прохожий - "вот за леском, лесок небольшой, так за ним прямо и будет". Не вовсе схлынувшая жара ли или что еще помешало Чану продвигаться с достаточной скоростью, или прохожий что-то напутал, но только лес оказался вдвое длиннее, нежели Чан рассчитывал. И солнце садилось вдвое скорее, чем он предполагал - таким вот образом сумерки он встретил в незнакомом предгорном лесу, один-одинешенек.Однако одиночество, как он понял очень скоро, может быть недосягаемым благом - если прерывается оно неожиданно и неприятным образом. Были ли встретившиеся на его пути люди теми самыми разбойниками, россказни о которых сопровождали его последние два дня, или просто толпой бедолаг, Чан не знал. Да и не задумывался - особенно когда заскорузлый смуглый кулак вполне чувствительно коснулся его челюсти.Когда лихие молодцы отняли его одежду и вещи, Чан не сопротивлялся, в собственных глазах он уподобился мудрому и рассудительному страннику, о каких много читал в своих любимых книгах. Однако стоило разбойникам добраться до книг, как всю мудрость и рассудительность словно ветром сдуло. Меча и ножа у Чана не было, да если бы и были - что с ними делать, он знал только из книжек. Но тем не менее набросился на разбойников как дикий зверь. Да только куда ему, слабосильному книжнику? Сидя за книжками, кулаками да ногами орудовать не выучишься. Только смех один. И вот уже от удара разбойника потемнело в глазах Чана, вот вырвали из его рук мешок с книгами... Только внезапно торжествующие возгласы разбойников сменились отчаянными воплями, которые очень скоро стали быстро удаляться. Когда Чан осмелился открыть глаза, в неверных сумерках и вспышках догорающего факела, который выронил кто-то из нападавших, он увидел три слабо подергивающихся в предсмертных судорогах тела да свои разбросанные вещи.Подобрал Чан вещи, сунул в дорожную суму да бросился бежать сломя голову. Шагов через сотню увидел он своего коня - на полянке, луна выкатилась из-за леса и видно его до последней шерстиночки. Но Чану не до того, не до глядения. Вскочил он на коня и что есть духу прочь. Несется и думает, не привиделось ли ему то, что и сквозь шум в голове после разбойного удара успел увидеть. Не привиделось ли темное звериное тело, метнувшееся между нападавшими, не привиделся ли холодный голубоватый свет звериных глаз? И не привиделись ли жесткие очертания хребта и остроухой головы, что провожали его в поспешном его бегстве?*** Умирать непросто. Это искусство - ars moriendi - дать себя нести ветру, лечь на его широкие крылья и лететь, отдаваясь его воле, смотря на оставляемую жизнь. Воля сильна. Сама смерть не в силах противостоять Воле - и вздрагивает раненым зверем мир, из которого ты своею волей изымаешь себя, чтобы уйти в покой.Откуда бы ни ушел - из камер ли Терра-Нуово, из казематов ли замка в неприютной Медина дель Кампо, из дождливого ли полного врагами наваррского леса, из бедной комнатушки винодельни, из-под сени невиданных в твоем привычье дерев далекой страны - ты уходишь, видя летящих белых птиц. Каладриев(2). Говорят, каладрий бел, ибо не имеет в себе ничего нечистого. Иные же думают, что это сам умирающий смотрит на каладрия, ловя в его глазах смерть или жизнь, думают, что каладрий - всего лишь хитрый ворон, прикинувшийся белым, дабы полакомиться вкусной человечьей слабостью. Врут и заблуждаются и те, и другие - ибо белый цвет-нецвет есть не более чем знак смерти.Но сны, странные сны, что виделись при жизни, бывают солоны и горьки и после смерти. Их помнят твои закрытые веки, их помнят ветры. И молчат до времени - пока не очнешься от тихого, невнятного зова, пока не бросишь своего уютного посмертия.И развеянный ветрами пробежавшей мимо тебя сотни лет, ты снова сберешься в целое, ибо воля твоя сильна и ты умеешь помнить. Помнить белый свет - колыбель всего и всего же смерть. И то, как проростает белый свет формами, зарождая их по следам сознания. Помнить, как в белом свете появляется лицо, шепчущее твое имя - без звука, без выражения, одной лишь волей. И тишина, и покой перестают иметь для тебя ценность, ты перелистываешь их, снова собравшись из развеянной ветрами пыли. Собравшись в тело, изменчивое как море. То самое море, которое ты помнишь, которое замывает следы на белом-белом песке, на песке цвета мертвых распавшихся во прах костей.Нет случайностей, случайность - всегда чье-то решение. Воля прийти, вернуться по острым камням и белым ветрам смерти, всегда готовой подхватить на крыло владеющего силой и волей.Ты восстаешь, и снова солнце плавится для тебя на закате и отвердевает на рассвете, снова оно ищет тебя, и снова узнает, пусть и в нечеловеческом обличьи. Ты бежишь по сгоревшему прошлому, которого у вас - у тебя и у того, кого ищешь ты, - никогда не было. А что было? Какие-то осколки, стекляшки, неверные и хрупкие - ценнее и чище для вас обоих любых драгоценных камней. Ты ищешь. Ты идешь. Ищешь перекинутый через пропасть небес мост. И знаешь, что если бегут по вновь отвердевшей для тебя земле вновь обретшие телесность твои ноги - значит, нет другого пути.Ты ищешь, и волчьи глаза твои видят во тьме как днем, и волчьи клыки твои рвут плоть добычи. Рвут горло того, у которого руки пахнут страданиями искомого тобой. Рвут плоть людей, сгрудившихся вокруг маленького слабого человечка, который совершенно неожиданно пахнет твоей целью.***1618г.Чан мчался прочь, пока его конь не встал, не в силах сделать более и шага от усталости. Умное животное не желало дать загнать себя, а у Чана не хватило злости и страха, чтобы принудить его. Он сполз с седла и бессильно привалился к дереву, озираясь и дрожа от страха. Так продрожал он до рассвета, и отовсюду чудились ему не то глаза разбойников, не то глаза того зверя, что избавил его от разбойников. Только когда солнце выкатилось из-за гор, Чан добрался до того придорожного постоялого двора, где собирался заночевать. Там, усталый и перепуганный, он получил кров, еду и питье. И там же услышал разговоры, которые стоили многих прочитанных прежде книг.- Это пес-оборотень, он карает грешников, - говорил один.- Нет, это оборотень-лис, - возражал другой. -Третий же, до времени молчавший и невозмутимо попивавший рисовое вино, сказал, что тварь, которую видели то тут, то там, несомненно волк.- У нас таких почти не водится, а вот на севере и на западе, в земле ханьцев и дальше, в степях, их много, - говорил этот знающий человек. - Но те, что севернее, светло-серые. А те, что в степях - меньше раза в полтора. Но волк с темной шерстью такой величины - такого еще не видывали в наших краях. Чан слушал, ни жив ни мертв. Путь, что ему предстояло пройти, стал в его глазах еще опаснее. Он никак не мог принудить себя покинуть харчевню, ел медленно-медленно, думая - если повернуть назад, то нужно снова проезжать через тот страшный лес. А если ехать вперед... Был уже полдень, когда он, наконец, отвязал коня - и погнал его прежним путем, дорогой на восток. Быть может, думал он, зверь обитает в этом лесу и не выходит за его пределы. Быть может, это вовсе не волк.Чан ехал и проклинал свою нечеловечески цепкую память, в которой намертво впечатался отрывок из записей Гёсана - о сне государя и о звере, что был в том сне. О волке, что был в том сне. "Меня преследует один сон, советник, - сказал как-то государь. - Я вижу зверя, что выходит из моря. Это черный волк, вроде тех, что водятся на пустошах севернее земель хань, и глаза у него цвета голубого льда, что бывает иногда в горах. Зверь огромен, и когда он подходит, я вижу, что его льдисто-голубые глаза это глаза человека".