сумерки (1/1)

А однажды вечером, когда он читает книгу и в принципе пытается спокойно жить свою жизнь, из его шкафа прямо на пол вываливается переломанный Кевин, как его теперь здесь называют, Зарксис Брейк. Пачкает кровью ковер и полосы заката на нем, оставляя красное на красном.Он выглядит так же, как раньше, но вместе с тем?— неузнаваем. Растрепанная челка не закрывает отсутствующий глаз, изумленно сощуренный, глаз присутствующий тоже изумленный и совсем немного испуганный, а все вместе это перекашивает его лицо в какую-то совсем уж дикую гримасу?— прямо как ласка, попавшая под колеса кибитки. Или случайно наткнувшийся на нелегального контрактора прохожий. Или не случайно?— и не то что бы прохожий. Да, наверное, так, только с другого ракурса.—?Упс,?— нервно смеется он,?— кажется, я ошибся дверью. Пойду, пожалуй.Руфус, так и не поборовший до конца первичный ступор, сдергивает себя с софы и осторожно приближается к Брейку, который пытается подняться?— это сложно, когда у тебя рассечено бедро, но Брейк, бело-зеленый от боли, пока стоически держится, все так же припадочно скалясь, словно у него тик или еще не совсем отлаженная психологическая защита от незнакомцев.Незнакомцев.Руфус мысленно смакует это слово?— оно пахнет дождем, прибитой к земле пылью, гарью с заводов в промышленном квартале, травяным шампунем, овсяным печеньем и розовыми летними рассветами.Брейк с опаской хватается за протянутую руку, опирается о подставленное плечо. Они медленно ковыляют до софы, и Руфус чувствует, как его брюки пропитываются кровью из чужой раны. Новые, красивые, вельветовые брюки. Когда Брейк устраивается на софе, то сразу же поднимает голову, смотрит пронзительно и неверяще, как будто у него внутри разом плещется тысяча тысяч вопросов, как будто у него немое горло и тяжелое сердце; Руфус даже не может улыбнуться успокаивающе?— отводит взгляд и уходит за бинтами.—?Раздевайся,?— безразлично говорит он: ему кажется, нет нужды специально менять тон голоса, чтобы скрыть какие-то эмоции?— там уже давно не осталось ничего, кроме подавленной тревоги,?— и показывай, где еще тебя зацепили.У него не дрожат пальцы, когда он чистит порез на его бедре от прилипших ошметков ткани, промакивает его влажным от перекиси водорода бинтом, когда поднимает ногу, чувствуя, как под чужой кожей напрягаются мышцы и перекатываются выпирающие коленные суставы, когда делает перевязку и длинными ножницами, похожими на шею аиста, обрезает махровые края. Тонкие белые нитки ссыпаются на софу.Брейк задирает вверх темную рубашку, под которой?— неглубокая царапина на боку, наливающаяся цветом подгнившей сливы ссадина у ребер, белые шрамы потертого рыцарского прошлого. Руфус почти облегченно вздыхает. Могло быть хуже.Руки встречаются у Брейка за спиной, шершавость марли возвращает к реальности?— виток за витком, приходится наклоняться к нему, чтобы перехватить бинт, Руфус замирает на тянущееся бесконечностью мгновение, это похоже на объятие и максимально далеко от него идейно, кольцо столкнувшихся локтей испуганно вздрагивает и распадается, почувствовав непрошенное соприкосновение; закат кровит платиновые пряди даже больше, чем дурная драка.—?Зима будет холодной… и долгой, очень долгой,?— шепчет Брейк как будто бы в никуда,?— посмотрите, герцог, какое яркое солнце?— совсем что рябина.—?И правда.—?Что, даже не спросите, кто это меня так?Ножницы щелкают в последний раз?— секунда в секунду со сбивчивым выдохом, отпечатавшимся на шее Руфуса. Он отстраняется, их опирающиеся на софу ладони практически соприкасаются, между ними нет и полуметра расстояния, между ними?— все семь океанов и сотня морей, глубоких, черных, полных безмолвных призраков и неискренности.—?Нет, не спрошу. Я помог вам?— теперь вы вольны остаться до утра или уйти сейчас, а у меня еще много работы.Он отворачивается, дергает вниз рукава рубашки. Не интересоваться Брейком?— необходимость его сломанного мозга и дело принципа, но это сложно, когда привык интересоваться всем вокруг, и во стократ сложнее, если это именно он, как будто насмешливо восставший из глубин его сознания, а на самом деле?— в знак злобной иронии над ними обоими и всем этим миром. Застывшая во времени память вновь приходит в движение: янтарь становится текучей смолой, восстанавливаются камень за камнем храмы давно забытых богов, а он наполняется не вином?— виной?— до самых кончиков краснеющих ушей.Брейк не просит у него остаться, а Руфус не предлагает. Стук створок захлопнувшегося шкафа звучит так, будто все правильно, как и должно быть.