Глава 25. Тревоги и надежды (1/1)

?Три дни до Пасхи провёл в гостинице, в одном помещении с капитаном Моретти. На суше капитан пуще прежнего за мною следить стал. Даже из гостиницы выходить одному не позволял. До белого каления довёл старый хрыч, прости Господи! Половину ночи молитвы читал вслух гнусавым скверным гласом, затем спать ложился и во сне храпел, как медведь зимой в берлоге,?— аж задушить хотелось! Поднимался же до рассвета и продолжал молитвы бормотать, а затем бумаги свои перебирал со всем усердием. На рассвете же меня будил, не выспавшегося за ночь и посему злого на весь мир, ставил на колени пред образами и тоже заставлял на латыни читать?— видать, хотел в римскую церковь переманить. Да только отвращение к ней и городу вечному вызвал, ничего больше. Одно радовало: обещал cavaliero Анджело сразу же после Светлого праздника нас в Неаполь на первом же, следующим в те края, парусном судне отправить. Пока что таковых в порту, как назло, не находилось. Невыносимо стало. Помышлял как можно скорее уйти от него, супостата, к рыбакам в поселение?.В среду Страстной недели Пётр, дождавшись, пока старик уйдёт по своим, неизвестным ему, делам в город, предпринял попытку заняться наконец полезным делом, чтобы немного развлечься и не терять навыков. Притащил откуда-то громадное бревно и в течение часа выпиливал из него диковинную рыбу. Почувствовав вскоре, что шея и плечи затекать начали, Фосфорин решил немного размять мышцы и приступил к нехитрым упражнениям, которые затем перешли в подъёмы тяжёлой чугунной утвари.Порядком вымотавшись и вспотев, наведался Пётр в располагавшуюся на нижнем этаже прачечную, где позаимствовал ведро воды, кусок мыла и медный таз. Пока никого в комнате не было, предпринял попытку по-быстрому вымыться. Как раз тогда-то Моретти вернулся в гостиницу и узрел ?картину маслом?: худощавый и жилистый парень с мокрыми, закрывающими лицо волосами, воду из кувшина на себя со смехом выливающий. Застав соседа своего в таком виде, капитан вначале картинно прикрыл глаза рукою. Затем же?— страшно рассердился:?— Что я вижу, маэструколо Пьетруччо[1]! Дрянной мальчишка, тысяча чертей вас побери! Как вы смеете показываться пред очами почтенного старца в столь непотребном виде?!?— В непотребном?! —?тут уже Пётр вспыхнул и, обернув вокруг пояса тряпку, повысил голос на капитана, давно уже ему досаждавшего, изъясняясь на смеси латыни и ломаного неаполитанского. —?Да на себя вон в тот поднос взгляните!?— Ах так? Как отведаешь-то розги, мало не покажется!?— Не покажется! Прощайте, господин Моретти!Залихватски смеясь, Пётр поспешно оделся и направился было к двери, но в ответ услышал лишь сдавленный смешок старого неаполитанца и, обернувшись, увидел нечто знакомое в его руке. Да неужто?..?Как оказалось, пашпорт мой, на имя московскаго столяра Петра Фосфорина, и все, что были, сбережения мои при себе держал, пряча неизвестно где, дабы не сбежал к местным грекам и с ними же в поход военный на хлипкой барке не отправился?.?Старый клоп!??— в бешенстве скрипнул зубами Фосфорин и, не помня себя от гнева, со всей силы толкнул старика к стене. Тот, потеряв равновесие, пошатнулся и упал прямо в ящик с мусором, от неожиданности глаза вытаращив на несносного ?московского пленника?.?Испугался старик, вернул пашпорт. Да и я устыдился: видать, перегнул палку. Поклялся тогда, до пряди седой своей дотронувшись, что не сбегу с греками?.—?Будет тебе, грешник окаянный. Как ещё раз при мне в неподобающем виде предстанешь, так в мастерскую Чамбеллини отправлю!?— Кто таков Чамбеллини? —?усмехнулся Пётр, в глубине души не воспринимая всерьёз старика Моретти.?— Скульптор бездарный. Дуралей редкостный. Вторым Аристотелем себя мнит. Самых скверных и невыносимых юношей себе в ученики выбирает да и спаивает у себя в каморке! —?возмущённо воскликнул капитан. —?Страшно сказать, даже сына единственного, твоего ровесника, к яду змия зелёного приобщил!?— Что ж, с радостью бы опрокинул с ним чарку-другую доброго вина,?— рассеянно промолвил Пётр, вспоминая с тоской попойки дружеские в Амстердаме, особенно последнюю, за которую заплатил слишком большую цену.?— Даже не думай! Он с негодяями и еретиками дружбу крепкую имеет. Как только земля неаполитанская их носит…?— Ежели его друзья такие же негодяи, как и великий мастер Альберто Прести, то я сочту за честь познакомиться с ними,?— воодушевлённо начал было Фосфорин.?— Даже заикаться о нём не смей! —?прикрикнул на Фосфорина Моретти. —?Тем более, когда в Неаполе будем! Как из столицы[2] инквизиторов пришлют, так и сгорит в мгновение ?луч звезды утренней?!?— Почто кричите на меня? —?на мгновение вспыхнув от гнева, но быстро себя в руки взяв, с жаром вопросил Пётр. —?Коли в скверном каком деянии замешан, так и мне о том знать следует, дабы при случае держаться подальше от мастера того.—?Всей правды не скажу, ибо сам не знаю. Но о главном поведаю, поскольку убедился в твоём благородстве и верности.?Из рассказа господина Моретти я узнал, что упомянутый мастер Альберто Прести в чародействе поганом замешан и страшный громадный сундук в подвале хранил, никого, кроме некоего певца ушлого, именем Паолино, туда не допуская. До некоторого времени друзья близкие покрывали все его нечестивые деяния пред властями гишпанскими, с коими шутки шутить?— что сразу самому в пекло отправиться. Как почуял неладное, так и попросился к наивному старику на корабль, дескать, младшим механиком. А как в порту аглицком для проклятого сундука своего на разбойничьем судне новые запасные части прикупил, так в Амстердаме остановку попросил да и втихаря сбежал неизвестно куда. Вот таковую гишторию мне поведал капитан Роберто Моретти?.?— Я глубоко сожалею, что связался с этим безумцем и всю команду втянул в его опасное дело, большую прибыль сулившее. За то и наказал всех нас Господь, шхуну и часть команды погубив, остальных же без гроша на чужбине оставив.В четверг Великий, поднявшись ещё на рассвете, отправился Фосфорин в греческую церковь святого Николая, о которой поведал ему рыцарь Анджело. Эту церковь, и ещё другую, в честь Пресвятой Богородицы, по его словам посещало всё греческое население Мальты?— чудом добравшиеся сюда беженцы из Османской империи, пленники с турецких кораблей, разгромленных христианами у берегов острова. Большей частью то был простой народ?— рыбаки и ремесленники, реже?— купцы разорившиеся и аристократы обнищавшие. Горько усмехнулся Пётр, себя в их ряды мысленно записывая. Дабы внимания лишнего к себе не привлекать, Пётр попросил Анджело предоставить ему платье простое, греческое, из тех, что местные столяры носили. С радостью внял благородный рыцарь просьбе юноши, сокрушаясь, что не может столь бесстрашного и способного к наукам себе на воспитание взять, чтобы впоследствии вступлению в Орден поспособствовать. Посему и желал всё возможное для спасения его души сделать.Весеннее солнце золотой тартаной медленно выплывало в тёмно-сизые ?воды? небесного океана, по которому ветер гнал похожие на барашки облака. В другое время Фосфорин непременно бы оглянулся вокруг и восхитился дивной живой картиной, но сейчас не до того было. По пути ругал себя Пётр на чём свет стоит?— за непослушание отцу, за измену благоверной своей, за провинность перед государем, дерзость перед старшими и безрассудство юношеское. Но всё же теплилась надежда?— в таинстве покаяния все тревоги свои излить Богу. Подходя к церкви?— светло-жёлтой, едва заметной среди таких же стен, словно из песка воздвигнутых,?— мысленно успокаивал себя, пытаясь смирить ум и чувства, простить тех, кто неправедную ярость вызывал. Умиротворённый, вошёл Пётр в храм. Но, едва лба пальцами коснувшись, внезапно в притворе, в углу самом дальнем, увидел того купца-грека. Рука опустилась невольно вниз, мимо груди широкой. Гнев багровым покрывалом застелил глаза.Уже и не помнил, как, словно ядро из пушки, выскочил из церкви, на ступенях каменных будто каменный же истукан застыв, одержим лишь одним желанием: купца того подкараулить и нос его длинный расквасить, превратить в горбатый, орлиный, как у самого с тех пор, когда друг сердешный Матвейка по дурости и обиде кулаком вмазал. Долго злился Фосфорин, проклятия негодяю-соотечественнику посылая, рукоятку кинжала, в кармане спрятанного, крепко сжав.?— Γιατ? στ?κεστε εδ? γιο? μου [3]??—?послышалась за спиной родная речь.?Обернулся, увидев на входе в притвор маленького старичка-монаха. Горбатый, плешивый, лицо смуглое, всё в морщинах. А в глазах, добрых, смеющихся?— словно отблески солнца. Стыдно перед ним стало: этакий верзила, а сам себя испугался и, будто трус последний, из дома Божьего сбежал. Скрепя сердце, ответил ему по-гречески.?— Грехи тяжкие. Видать, не пускают.?— Поспеши же. Отец Феофил вот-вот последнего кающегося отпустит. Ещё не поздно…??Ещё не поздно?,?— повторил про себя Пётр; зубы стиснув, вернулся и встал в конец очереди, ни на кого стараясь не смотреть и на молитве сосредоточившись. Но вскоре, непроизвольно подняв взгляд и бегло осмотревшись вокруг, купца того таинственного уже не увидел. Удивился несказанно: то ли наваждение было, что дурной соотечественник теперь всюду мерещился, то ли узнал его и поспешил скрыться, дабы на разговор неприятный не нарваться.***Таковой разговор случился в тот день на родине Петра, в далёком Новгороде. Казалось бы, ничего не предвещало беды: тихо и мирно, как ладья по Ильмень-озеру, шла жизнь в доме Фосфориных; Великий Пост к концу приближался, серебристые бархатные цветы вербы вовсю цвели, новая, яркая трава зеленела по берегам золотистого ?небесного озера?. Вот-вот Светлый праздник наступит, луч радости в непроглядной мгле печали сверкнёт, люд простой от работы тяжкой отдохнёт, вдохнёт полной грудью пряный весенний воздух, на последующую летнюю пору силы дарующий. Знал о том Иван Алексеевич, не хотел челяди и домочадцам праздник портить видом хмурым и лицом от горя почерневшим: как бы ни старались то скрыть, но дошли в ночь на Лазареву субботу до любящего отца вести дурные из Голландии. Кто-то записку под дверь подбросил странную, как будто почерком самого Александра Даниловича написанную. А говорилось в ней, дескать, уплыл с пиратами да и пропал без вести Пётр Фосфорин, а разыскать не представляется возможным.?Как чувствовал. Пропал мой орёл юный, улетел с коршунами-разбойниками в края тёплые, южные, на погибель верную себя обрёк… Господи, ежели слышишь меня, недостойного, прошу, меня погуби, но помилуй Петрушу неразумного! Всё, всё как Ты хочешь, сделаю!?Не смог тоску свою преодолеть Иван. Три дня подряд пил, не просыхая, мёд хмельной ржаной водкой разбавлял так, что уж сын старший то с верёвкой на шее, то с ножом в сердце и невидящим взглядом являться начал. И до того страшно становилось, что уснуть не мог в темноте без горящих в его спальне подсвечников и присутствия кого-либо из прислуги рядом. В конце концов, не выдержав, к середине недели в Юрьев монастырь пешком отправился, ища поддержки в горе безутешном. Там, немного успокоившись, в себя придя среди братии, в молитве непрестанной пребывая, и встретил Воскресение Христово.Тем временем, воспользовавшись отсутствием Ивана Алексеича, власть взяла в свои руки цепкие и жилистые Ирина Фёдоровна, заручившись бесценной помощью ?пса верного??— Мартына Агафоныча. Поперёк горла ей встала Софья?— белокурая, светлоокая, всегда доброжелательная и улыбчивая. Раздражала непомерно своей искренностью и заботой?— о братьях, о слугах, даже о маленькой золовке своей, Ефросинье, которую за озорство мать на конюшню жить выгнала, о чём та, впрочем, и не жалела: старику Евсею и его малолетним внукам помогала. Со смехом и песнями ребята лошадям гривы расчёсывали да навоз лопатами убирали. Из всей семьи навещали неугомонную шестилетнюю оторву лишь племянники, с которыми они вместе игры военные чинили, да Софья, ?добрая душа?, как называл её конюх Евсей. Смеялась выходкам забавным Софья, тайком от хозяйки приносила ребятам пряники, яблоки в меду, а Ефросинье?— ленты и украшения из своих сундуков. Да только быстро те ленты в грязи измазывались, а то и в игрищах опасных мальчишеских горели. Тогда лишь разводила руками Софья, журила озорных ребят. Но не злилась никогда, а вечерами сказки им французские и итальянские рассказывала. Видать, узнала о том свекровь, возмутилась поведению недостойному и вразумить решила по-своему.В тот Четверг Великий Софьюшка по причинам девичьим дома осталась и братьев младших, матушкой её почтительно называющих, с няньками в церковь отправила. Ох и разозлилась на неё Ирина Фёдоровна! С укором и раздражением, воротясь с литургии, поучала невестку юную. Дескать, времени другого не нашла для дней скверных и постыдных:?— Вот видишь, то Господь тебя наказывает, Софьюшка. Моя бы воля, ввек сына в ваше общество недостойное бы не пустила.?— Ваша бы воля, достопочтенная Ирина Фёдоровна, лежал бы наш Петрушенька в земле сырой,?— вырвалось у Софьи, вспомнившей, как рассказывал Иван Алексеевич Агриппине Афанасьевне о побеге сына своего непослушного.?— Не смей так сына моего старшего и единственного называть,?— прошипела старшая Фосфорина, зубами скрипнув. —?Токмо Петром Ивановичем или господином.?— Не могу, Ирина Фёдоровна,?— с доброй усмешкой возразила Софья. —?Понеже запретил мне Петруша. И плеть в печку выбросил, рассудив мудро, что не надобна мужу любящему. Христос заповедовал любить, а не наказывать.?— Как заговорила-то, сучье отродье,?— злобно усмехнулась Ирина. —?Дура, а на язык остра. Всё книги басурманские, не иначе. Хорошо же горел твой Лафонтен в печи на прошлой неделе. Давно, ох и давно все их сжечь надобно! Не Библию же тебе читала мать-шлюха…?— Меня хоть палками до смерти избейте, все книги сожгите, а матушку мою?— даже словом не троньте! —?воскликнула Софья, смело взглянув в ледяные глаза свекрови, от души потешавшейся над ни в чём не повинной девочкой. —?Сами не безгрешны, чай!Но та ещё пуще взъелась, словно из воздуха длинный гибкий хлыст достала и хлестнула им невестку, проклятиями всяческими на неё словесно обрушившись. Ловко увернулась Софья, мгновенно улизнув, и за дверью дубовой скрылась, язык показав свекрови. В сенях на верного Кузьку случайно наткнулась?— точно под дверью подслушивал!?— Ах ты разбойник! Напугал! —?надув губки, воскликнула Софья, однако не сильно рассердившись.?— Худо дело,?— потёр щёку заживающую Кузьма.Давеча ему сполна досталось от Ирины Фёдоровны. Юную супругу хозяина доброго защитил, книги Софьины французские от сожжения в печи спас, а сам плетью по лицу получил, шрам в полщеки заработав. После того долго Софья его травами всякими лечила и умоляла держаться от Ирины подальше.?— Бог не оставит,?— поспешила утешить его Софьюшка. —?Продержимся как-нибудь. А там и Петруша вернётся, заберёт нас отсюда в Москву али Преображенское.?— Ежели вернётся,?— вздохнул Кузьма, незаметно моргнув?— слёзы ресницами с глаз светлых смахивая.?— Вот увидишь. Николаю Чудотворцу полночи молилась, а как под рассвет сам батюшка Николай приснился и молвил: жив и здоров Петрушенька, на чужбине вместе с нами молится и родных вспоминает.Вернулась в свои покои?— прохладные и бедно убранные?— Софья. Хоть до последнего крепилась, Кузьку утешая, а всё же не статуя каменная. На кровать упала, глаза руками закрыла и горько заплакала. Всё же жалко книги любимой, в печи сгоревшей, жалко и себя, без любящих матери и мужа в чужом доме оставшейся. ?Одна я здесь, Петрушенька, совсем одна, и защитить некому?.?— Почто нюни пускаешь, сестрица? —?раздался в окне голосок звонкий, детский.Глядь?— а это Ефросиньюшка, в рубашонке мятой, грязной, с разодранными коленками, на яблоню, прямо у окна несколько лет назад выросшую, забралась и рожицы смешные невестке корчит. Засмеялась Софья, а потом и заругалась, мигом к подоконнику подскочила, ставни настежь распахнула, озорницу с дерева сняла и пригрозила пальчиком, мол, в следующий раз точно в угол поставит. Рассердилась Ефросинья, бровки насупила, язык показала. Простила её Софья, вздохнув, по голове погладила. Не может сказать дитяте малой о печали своей. О том, как по брату её стосковалась, о том, как от матери её натерпелась. А девчонка бойкая возьми да и скажи:?— А слыхала, какой подарок мы Мартынке, сыну Агафонову, нынче преподнесли??— Нет, милая, не слыхала.Со двора донёсся возмущённый, переходящий в кукареканье, пронзительный юношеский голос: ?Какой негодяй мне утром в окно мешок навоза вывалил?!?***Субботний день близился к вечеру. Солнце, будто громадный диск из красного золота, плавно опускалось за горизонт, исчезая в сверкающих изумрудных волнах и окрашивая в розовый желтовато-белые стены Ла Валлетты. Ночь полупрозрачным чёрным покрывалом опускалась на город. В маленьких полукруглых окнах греческой церкви в посёлке неподалёку от мальтийской столицы тускло горели свечи, словно зовя упавшего духом путника войти и согреть охладевшую, измотанную душу. Таковым путником мог назвать себя тогда наш герой, сравнивая себя с легендарным Одиссеем, в дальние края на долгие годы заброшенным и отчаянно на родину стремившимся.Многих людей города посетил и обычаи видел,Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясьЖизни своей…[4]?Повторял ежедневно пред вечерней молитвой строки из бессмертной книги великого Гомера. Тысячи лет прошли, а всё так же до боли близки и знакомы злоключения царя Итакийского никому не известному греку. Вернусь ли на Родину с честью или с позором погибну на чужбине? Вспомнят ли сыновья отца своего непутёвого?..?Ещё год назад Пётр и помышлять не мог о том, что встретит Пасху в чужих краях, и даже не в Голландии, вместе с друзьями и соратниками, а на далёкой Мальте, среди незнакомых соотечественников. Не отличавшийся в юные годы особой набожностью и усердием в молитве, Фосфорин всё же нашёл в себе силы отстоять до конца всенощное богослужение, по благословению отца Феофила примкнув к немногочисленному хору, состоявшему в основном из стариков. В начале Херувимской песни к партии средних мужских голосов (в наши времена первыми басами называемых) присоединился. Осторожно, боясь потревожить резким голосом благодатную атмосферу, тихо вступил в свою партию.?— Ο? τ? Χερουβε?μ μυστικ?? εικον?ζοντε?…[5]Невероятно обрадовался Пётр чести?таковой?— быть нынче с хором, с тоской вспоминая, как ещё в отрочестве пел вместе с отцом на клиросе. Помнил, как вскоре отец уехал на заработки в столицу, и Пётр оказался совершенно никому не нужен. Он и вовсе забросил хор, проводя всё время с мальчишками на Ильмень-озере. Когда же голос его сломался и стал мужественным, Пётр не счёл нужным возвращаться на клирос, боясь, что соратники засмеют, и вместо духовных песнопений в церкви безрассудно тратил свой дар музыкальный на похабные песни, которым его обучил наставник, денщик царский. Теперь же, вдали от родных, на чужой земле, вспомнил Фосфорин о давно забытой отдушине, вспомнил, хоть и с трудом, слова и мотивы старинные греческие. В унылом и сипловатом хоре старческих голосов раздался вдохновенный, юношеский. В отчаявшемся и тоскующем по родной земле сердце потерянного странника зазвучал отголосок надежды.Под утро возвращался Пётр из церкви в гостиницу, по пути разговорившись с двумя прихожанами?— братьями Андреем и Антиохом, лет примерно двадцати пяти и тридцати соответственно. Первый был рыбаком, на расписной тартарине в море ходил, всё побережье и ближайшие воды наизусть знал. Второй же с юности плотничал и был горд знакомством с неким Дамианом, по словам многих мастерившим самые надёжные и крепкие лодки на всей Мальте. Загорелся Пётр желанием как можно скорее наведаться к мастеру, посмотреть, а может и поучиться новому. Разговор зашёл далее о родных краях, о погибшей империи, возродить которую всей страстной душой мечтал Фосфорин.?— Поведайте, уважаемые, имеются ли среди нашей братии на острове Мальте проживающей, юноши греческие, дерзкие да отчаянные, духом свободолюбия преисполненные??— Юноши?— имеются,?— отвечал с некоторой усмешкой Андрей. —?И весьма способные в ремёслах всяческих.?— Премного благодарен буду, ежели поможете мне собрать их всех в отряд военный. Искусствам боевым обучу, науке воинской и морскому делу,?— Пётр не заметил, как в воодушевлении говорил всё громче и громче. —?С собою в Московию их возьму, царю нашему представлю. Вместе убедим его на Константинополь идти…?— Не поедут,?— махнул рукой Антиох. —?Как помощники мастерам и купцам в делах торговых?— хороши. Но воины из них?— что из меня мальтийский cavaliero.?— Быть того не может! —?удивился Фосфорин. —?Потомки славных героев ахейских, полмира завоевавших?— и нате вам, ?не поедут?!?— Героев древних знаем,?— согласился Андрей. —?Да не в их породу, видать, сородичи наши. Ты посмотри, каковы нынче ?орлы??— хилые, болезные и убогие. Из полона турецкого живым бы вернуться, не то, что в добром здравии.?Зело разочарован был унылыми речами братьев, особливо?младшего. Но крупицы надежды земли родные когда-нибудь отвоевать?— не терял. Нынче же другие цели имею, грешный, ?потерявшийся соколёнок?, как в отрочестве Колька меня звал. Домой вернуться надобно, да как можно скорее. Пока труды и заслуги мои пред государем, а значит, и Московией, крёстной дочерью Родины нашей, супостаты в Лете не утопили. Не меньше же и за родных тревожился, всячески гнал от себя дурные мысли, лукавым в ночи приносимые: как бы батюшка, Иван Алексеич, окончательно не слёг? Как бы супругу мою, Софьюшку, в монахини насильно не постригли? Как бы сыновей басурманам в полон не продали?! Нет, нет, не о том думай, Пётр. Что хочешь сделай, а на Родину?— воротись!?С нетерпением ожидал Пётр распоряжения капитана Моретти об отплытии в Неаполь. Но что-то тянул с тем распоряжением старик, три дня подряд после Пасхи проводил вместе с Анджело и другими рыцарями в гостях у одного из них, по его же словам, лимонады фруктами закусывая, при том ?мальчишку? с собой взять не счёл нужным, вместо того вручив ему очередную стопку греческих рукописей для перевода на латынь. Злился Пётр на столь пренебрежительное к себе отношение, словно лава в проснувшемся вулкане, бурлила в нём ярость, смешанная с отчаянием. Решил сам взяться за строительство лодки, на которой всю команду в Неаполь вывезет, и пусть что угодно ему высказывает капитан.Стремясь всячески на свободу, но в то же время помня о клятве, данной Моретти, в четверг Светлой недели покинул Пётр гостиницу города Ла Валлетта и ушёл в рыбацкую деревню, где вся команда ?Престиссимы? благополучно поселилась. Как узнал Пётр, кое-кто и вовсе ?корни пустил?, найдя себе невесту среди мальтийских девушек, а именно французский матрос Жан каким-то образом, не зная языка, договорился с хозяином о грядущей помолвке с его младшей, пока ещё не сосватанной дочерью. Но Фосфорина всё это не интересовало. Пылкий, но забытый всеми корабельный мастер жаждал чего-то нового?— новых знаний и впечатлений.?Пришед на светлой седмице к новым знакомым своим, братьям Андрею и Антиоху, дабы познакомили с упомянутым корабельным мастером, а тот бы научил лодки дивныя, ни на что не похожия, строить и краскою всяческой расписывать. Согласился хозяин, к корабельному мастеру, именем Дамиан, седовласому мальтийцу привести. Обещал последний обучить меня строительству чудных живых лодок с ликами, подобными девичьим. Лодку, именуемую здесь ?ла дайса?, выкрасил золотым и синим, синие же очи у носа нарисовав и назвав в честь супруги возлюбленной?— ?София?. Несказанно обрадовались местные мастера такому имени, вместе со мною, вероятно, о судьбе собора Константинопольского подумали?.