Глава 22. На краю Европы (1/1)

В начале марта, на рассвете, ?Престиссима? причалила в Порту?— крупном портовом городе, ?северной столице? Португалии. Здесь планировалась первая за два месяца высадка экипажа на сушу. Два месяца в открытом море, вдали от дома, в полной неизвестности о своей дальнейшей судьбе казались Фосфорину вечностью. Потому, при первой же возможности, как только шхуна встала на якорь недалеко от впадающей в океан полноводной Дору, вместе с несколькими матросами покинул корабль, чтобы посмотреть город и немного встряхнуться. Капитан Моретти поначалу ворчал, матросов отпускать не хотел:?— Только отпусти этих негодяев, разбегутся как тараканы, и не соберёшь потом! А этого грека… Нет, нельзя совсем! Хитрый народ, за ними глаз да глаз! А он мне пять страниц ещё должен!Но Вашку уверил старика, что присмотрит за младшим товарищем. Тот как раз и дожидался своей судьбы около штирборта, перстень аметистовый, на свадьбу государем подаренный, тупо рассматривая и на волны синие мощные, временами взгляд бросая.?— Не беспокойтешь, сэньор,?— задорно отвечал Вашку. —?Никуда от нас Педру не денется, коль сбежать надумает?— найдём, доставим на место.?Тоже мне, дядьки вреднющие нашлись! Дитя я им малое, что ль? Как из монастыря сбежал двунадесяти лет, родной батюшка не спохватился, а тут чужие немцы?— и так заботятся! Видать, и вправду хорош я в своём деле?.?— А мне бы домой наведаться,?— осторожно сообщил Вашку. —?Родные стосковались.?— Ладно, навести. Только чтобы завтра ровно в полдень на борту был! Не явишься вовремя?— три шкуры спущу, а остаться вздумаешь, слабость проявишь?— стыд и позор тебе будет.?— Куда я денусь,?— буркнул Вашку и, оправив кафтан, двинулся за остальными к шлюпбалкам, свистнув Фосфорину, мол, следуй за мной. Но на полпути притормозил. Проникновенный, беспокойный взгляд огромных тёмно-карих глаз, под которыми виднелись синяки, встретился с пылким, испытующим, тёмно-стальным. —?Поклянишь, что не сбежишь,?— сурово промолвил Вашку. —?Судьба ?Престиссимы??— в руках каждого из наш, и покуда мы её экипаж, то служить обязаны ей и флоту неаполитанскому.?— Клянусь,?— не моргая, смотря прямо в глаза португальцу, с жаром ответил Фосфорин, до белой пряди на правом виске дотрагиваясь. —?Памятью и честью предков клянусь. Слово патрикия.?На шлюпках доплыли до берега и по одному высадились на каменную набережную. Ну здравствуй, славный град Порту, отец первооткрывателей Нового Света! В порту многолюдно и шумно, более, чем в Амстердамском. Люди разные: загорелые, страшные, высушенные на солнце, бледные, как снег, аристократы, купцы круглощёкие румяные, арапы лицом совсем чёрные, молодые и старые. Аж в очах зарябило!?Сквозь толпы продравшись, вышли ребята вскоре на центральную площадь города. Ослепительное, огромное южное солнце палило нещадно, хоть и жары нестерпимой пока не было, белые стены и рыжие крыши домов казались раскалёнными. В ярко-голубом весеннем небе отчаянно вопили белоснежные чайки. Фосфорин следовал за товарищем, иногда прикрывая глаза и вдыхая резковатый, как будто уже забытый запах: пыли, плесени на каменных стенах, жареной рыбы и свежего хлеба из близлежащих лавок?— запах города.?— Смотри под ноги, Педру! —?грубо, но не зло прикрикнул на него Вашку, когда спутник его чуть не споткнулся о торчащий из мостовой булыжник.?Площадь как площадь. Тот же шум, крики, лавки, торговцы. Вон, кажется, позорные столбы вдалеке стоят, парни в колодках и цепях. Ну такого я и в Амстердаме насмотрелся. Хорошо, хоть висельников нет?.?— Это ?пелуриньо?,?— пояснил Вашку. —?К нему приковывают за кражу, даже мелкую. Бывает, что и прутьями хлещут до смерти.Фосфорин вздрогнул?— вот не дай Бог здесь Александру Даниловичу оказаться! Узнают блюстители порядка о страсти постыдной, непременно к столбу прикуют! И придётся ему, бедняге греку новгородскому, подобно Гераклу освобождать русского Прометея от наказания сурового.?А чуть дальше от площади какое-то каменное сооружение. Из любопытства подошёл поближе. Гляжу, там бабы и девки бельё стирают с видом суровым, сосредоточенным. Васька им помахал, поздоровался?— вмиг расцвели, улыбками жемчужными лики загорелые украсив.С площади свернули на узкую улочку, до того узкую, что карете едва места хватало проехать. С неким возмущением стены домов оглядел: все потрескавшиеся, обшарпанные, плесенью покрытые. Хоть Васька и рассказывал?— мол, почти пятьсот лет тем домам, но что с того? У нас в Новгороде даже древнейший наш Кремль опрятен, белоснежен, свежей краскою всегда покрыт. Да и в Москве такого безобразия не встречал. Здесь же каждую трещину, каждый изъян берегут как зеницу ока! Странный народ?.—?Ночевать где-то надобно. Наши все в гостинице недалеко от центра остановились. Я же поеду на ночь домой.?— Далеко ехать? —?полюбопытствовал Фосфорин, наблюдая как загорелая черноглазая девица развешивала бельё на подоконнике.?— Нет. Если к кому-нибудь попутчиками напросимся. А вон, кто-то едет! Сто-о-ой! —?всячески начал тормозить Вашку старую скрипучую повозку, запряжённую неповоротливой буланой кобылой-тяжеловозом с густой гривой.?— Что за безобразие! А ну, валите отсюда, разбойники! —?прогремел возничий?— средних лет мужик: конопатый, рыжий и грузный, под стать своей лошади?— и попытался прогнать ребят плёткой.?— Никакие мы не разбойники, мы честные моряки! —?расправив плечи, крикнул в ответ Вашку. —?Что же, не узнаёте, сэньор Пирес??— Вашку? Ты, что ль? Не признал! А он кто??— Гость из Московии, хороший парень.?— Забирайтесь, поехали! —?гаркнул Пирес, и Пётр с Вашку, обрадованные, мгновенно запрыгнули в повозку, отчего та как-то надрывно заскрипела. —?Н-но, Эстрелинья*, погнали с ветерком домой! —?грубо прикрикнул на лошадь возничий.Сеньор Пирес, как рассказал Петру Вашку, торговал зарубежной тканью, которую за большие деньги сбывал в городе и ближайших пригородах. Он был знаком ещё с покойным отцом Вашку, который тоже занимался торговлей и старшего сына пытался научить. Но тот ещё в двадцать лет, обладая крутым нравом, сбежал на корабль Моретти и уплыл с неаполитанцами в Англию, где провёл свои ?худшие три года?.?К полудню прибыли в небольшой приморский городок с ещё более узкими, грязными, зловонными улицами и облезлыми невзрачными домами. Из окон временами высовывались мужики и девки, громко кричали, смеялись, свистели. Никогда такого у нас ни в дремучем Новгороде, ни в Москве угрюмой, ни даже в Амстердаме, вольном, лихом?— не видел, не слышал. Столько огня в очах иссиня-чёрных, столько страсти в речах многословных, как песня, льющихся! Как есть?— дети Ареса воинственного!??— Поберегишь! —?едва успел крикнуть Вашку и резко прижал Петра к стене старого дома.Фосфорин было рассердился столь бесцеремонному поведению друга и вторжению в личное пространство, но потом с удивлением осознал, что Вашку спас ему жизнь. Послышался жуткий рёв и топот копыт, и через несколько секунд прямо перед глазами удивлённого Фосфорина промчалось несколько всадников в ярких одеждах, на лузитанских конях, а следом?— стадо разъярённых быков. Животных гнали по улицам города на тораду?— местное жестокое развлечение, о котором Пётр узнал впоследствии.?К вечеру утащил Васька меня на тораду?— посмотреть, как сосед его с хутора, Роберту, с неистовым быком справляется. Охотно согласился. Сам в подобном ещё в Преображенском участвовал, представлял, что за игры жестокие, кровь кипятящие, иметь место будут. Вот только о том не сказал товарищу?— не ровён час, самого на арену вытолкает свирепым быкам на растерзание, а повторять ошибки юности ранней не хотелось. Не мог себе позволить сейчас погибнуть, хоть и с честью. Нет, домой, домой, на Родину вернуться надобно, любой ценой!?Лишь завидев Роберту на арене, помахал ему с улыбкой лучезарной Вашку?— мол, явился скиталец к берегам родным. Роберту лишь гордо вскинул голову, смоляные кудри на ветру развеяв и зелёную шапку нахлобучив, направился к месту ожидания, где собрались остальные бойцы. Пётр невольно восхитился храбрым форкаду, пожалев, что сам в юности оплошал и выжил лишь благодаря Александру Даниловичу.Всё произошло слишком быстро. С грозным рёвом вырвался огромный рыжий бык на арену, и Роберту ничего предпринять не успел?— проткнуло его живот рогами насквозь неистовое животное. Зрители ахнули. Храбрый Роберту, истекая кровью, пал наземь и скорчился от боли. На арену примчались лекари, но было уже поздно: корчась в муках невыносимых, скончался на месте молодой португальский красавец. Фосфорин, не отводя глаз, смотрел, и ужас разрастался в душе его. Вспомнил тот взгляд, тот животный страх умирающего человека. Вспомнил Азовскую битву, юношу турецкого с саблей в груди. Самому страшно стало, перекрестился, обратился к Богу и небесному покровителю, дабы защитили от мыслей навязчивых.Взглянув мгновенно на Вашку, увидел Пётр, как чёрная тень покрыла его светлое, всегда доброжелательное лицо. Оказаться на короткий срок на Родине только для того, чтобы узреть мучительную смерть друга?— это ли расплата за верную службу флоту Неаполитанскому? Это ли награда за верность друзьям и близким??— Пойдём отсюда,?— резко позвал его Вашку, желая как можно скорее убраться с этой кровавой бойни. —?Время позднее.К ночи добрались до небольшого дома на побережье, где жила семья Вашку: мать, двое братьев-подростков, сестра и жена с сыном. Подойдя поближе к дому?— старому, серому, с обшарпанными стенами?— увидел Вашку на крыльце своих братьев. От нечего делать ребята в кости на щелбаны играли. Свистнул им брат старший, мгновенно игру бросили, навстречу кинулись, с восторженными восклицаниями крепко обнимали его. Потом только Петра заметили и полюбопытствовали, кто таков.?— Педру Фосфореш, товарищ мой, мастер корабельный из далёкой Московии,?— представил друга Вашку.?— О, здравия тебе,?— поприветствовал Фосфорина старший из двоих братьев, на вид лет пятнадцати, черноглазый и кудрявый. —?Тёзка нашего короля ведь, хороший знак!?— Короля Московии тоже зовут Педру,?— сообщил братьям Вашку. —?А сэньор Фосфореш?— его придворный столяр и корабельный мастер.?— А я?— будущий пекарь и владелец приморской лавки,?— гордо расправил плечи младший, мальчишка лет тринадцати.?—?Знакомься, это братья мои, Николау и Алешандре, или как мы зовём?— просто Нику и Шанди,?— несмотря на мрачное настроение, всё же улыбнулся Вашку. Ужасное событие настолько опечалило бравого матроса, что и встреча с родными не смогла вызвать бурного восторга.?Алешандре?— Александр, вестимо. Любопытно. Понравилось бы Александру Даниловичу, ежели бы в Порту, а не в Москве жил, и не Алексашкой бы его близкие звали, а Шанди? Николау?— по-нашему, Николай, ?тёзка победы?. Колька, значит. Вновь напомнили мне о друзьях моих. Как ты там, Колька Сурьмин? Выздоровел после ранения тяжёлого? Ласков ли с Машенькой и Глашенькой? А Михейка, светлый да искренний, сестёр своих?— живую и покойную?— больше жизни любящий. Каково-то тебе при старике Ромодановском? Почто со мною не поехал? Возможно, с тобою, чутким да внимательным, не пропал бы я, не попал на чужой корабль. Эх, почто вспомнил, на душе кошки чёрные заскребли. Знал бы Васька, что и гость московский по Родине стосковался, по друзьям, по батюшке с матушкой, по супруге любимой. Что, ежели пропавшим без вести меня объявили да Софьюшку замуж за немца выдали? Нет, нет, не думай о том, Петька. Но коль так?— на всё воля Божия?.***Тем временем в Москве, в деревянном доме с зелёными ставнями тревога и беспокойство царили. Дошли до вдовы-купчихи Доброславиной вести дурные, дескать, уходят с её суконной фабрики московской люди, проклятия шепча хозяйке и государю, по их словам ?всяких басурман и нечестивых блядей в свите своей содержащему?. Огорчалась Агриппина, мысленно и на исповеди каялась в своём прелюбодеянии, в прегрешениях перед Господом и мужем покойным, милостыню подавала нищим, но и те от неё ни копейки брать не хотели.Слова Михейки помнила, всячески стараясь защитить дом свой, охрану новую наняла. Но можно ли доверять им? Время такое?— заплатит охраннику со стороны некий боярин или купец, враждебно к новой власти настроенный, и сам тот охранник дом подожжёт спокойно. Как на иголках пребывала всё это время Агриппина, размышляя: в столице оставаться, ждать, когда государь вернётся и защитит, или же домой, в Ярославль возвращаться, всё же спокойнее. Склонялась уже ко второму, но тут внезапно вести из дома пришли.?Все здесь против тебя, Агриппина,?— в письме сообщала купчихе нянька старая Софьюшкина. —?Лишь ради памяти светлой приснопамятного Василия Доброславина работают, о тебе и думать не хотят. Ненавидят тебя здесь, предательницей считают. Не приезжай, родимая, не приезжай, Агриппинушка?.Делать нечего. Выход один?— напроситься к кому в Слободу Немецкую на временное жительство. Так и сделала, к Луизе, подруге своей, в девичестве Ван Захт, обратившись. Та очень быстро нашла некоего Ламмерта из Фландрии, тридцатилетнего бездетного вдовца, искавшего жену русскую. Скрепя сердце, согласилась Агриппина с ним познакомиться. Да вот только?— куда детей девать? Софьюшку юную, чей муж пропал без вести. Данилу и Гаврилу, сыновей незаконных, внебрачных. Павлушу, милого мальчика-музыканта, усыновить коего пришлось. Недолго думая, решилась Агриппина на безумие: Павлушу с собою на Кукуй забрать, а Софью и мальчишек в Новгород к родителям Петра отправить. Там, как она думала, будет спокойнее и безопаснее, чем в столице. А в Новгороде, вдали от страшных событий и волнений, повзрослеет Софьюшка, о Даниле и Гавриле, как о собственных детях заботясь и тем самым достойной супругой Петру становясь. Да и сами сыновья скучать не будут, с тёткой своей малолетней, Ефросиньей, будут в играх и забавах время проводить. С мыслями подобными и написала письмо Ивану Алексеевичу, и тот не смог по доброте душевной отказать. Весть дурную о Петре, якобы без вести пропавшем, она ему, впрочем, не сообщила.***?После ужина?нехитрого?— жареной сардины под вино красное, водой разбавленное?— отправились спать. Комнату свою старую, холостяцкую, Васька мне предоставил, сам же с женою своей в спальне уединился?— стосковался по ней, по объятиям мягким, жарким. Криво улыбнулся я, пожелав счастия товарищу старшему и губу прикусил, ругая себя за мысли недостойные. Два с лишним месяца вынужденного воздержания сводили с ума, кипятили буйную кровь, картины живописные сами собой рисовались в воображении. Какие только девицы не снились за последнее время?— и недели не хватит описывать. Белокурые, рыжие, черноокие, хрупкие и полные, пышногрудые, русские и немецкие. Перси мягкие и нутро девичье горячее осязать хотелось?— страсть, глушил грешные порывы в труде непрестанном до вечера, а после?— в молитве нощной покаянной. Тогда лишь отпускало немного?Поспешили ребята пораньше лечь, до полуночи: подъём ранний, к полудню на борту обещали быть. Как бы ни любил Вашку дом родной, жену и матушку, сына и братьев, всё же предан был флоту неаполитанскому, морским волнам, кипятившим кровь юную, приключений жаждал и опасностей. Иначе рассуждал Пётр, ранее морем грезивший, нынче же всей душой мечтал о возвращении на Родину, о службе воинской, сожалея о том, что оказался не в то время и не в том месте. Тяжким грузом стало это путешествие для Фосфорина, пожалел сто раз, что мечтал о службе во флоте. Не знал, что мечты сбываются, но не так, как мы того хотим.Не спалось Петру, мысли тяжкие о судьбе своей и своей Родины мучили. Колотилось сердце в такт с шумом прибоя. Почти что час пролежав без сна, вспылил, выбросил одеяло, с кровати поднялся. Не одеваясь, в одной рубахе вышел Пётр из дома на побережье. Зелёные волны вздымались и шумно ударялись о побережье. Вспомнил Пётр Яузу-матушку и Ильмень-батюшку, вспомнил, как заплывал глубоко на дно в поиске сокровищ. А тут?— океан Атлантический, бескрайний, чудный, о мифическом Посейдоне и чудищах тритонах мысли навевающий.Выйдя на песчаный берег, раскинул руки. Ветер нещадно развевал смоляные, с белой прядью, кудри и края грубой полотняной рубахи, словно паруса. Страсть как захотелось искупаться, смыть волной мощной всю накопившуюся в душе скорбь и тоску. Скинув рубаху, бросился Пётр навстречу волнам?— чистым, искрящимся, холодным, восторг непонятный ощутив. Опьянённый безграничной свободой и юношеским страстным порывом, сливался с волнами, частью самого океана себя ощущая, возбуждение плоти юной гася в объятиях ледяных волн. То было не сравнить ни с чем. Лишь вопли надрывные белоснежных чаек опускали с небес на землю, напоминая о том, что домой возвращаться надобно.?— Чего не спится? —?окликнул Петра ломающийся мальчишеский голос.Обернувшись, увидел Фосфорин юного Шанди. Усмехнулся, вышел из воды на берег и рубаху вокруг бёдер обмотал.?— Любо мне здесь,?— хрипловато ответил Фосфорин. —?Была б моя воля, всю семью перевёз бы сюда, на берег океана. Да только по Родине всем сердцем стосковался.?— Как брат мой. У того только Родина на корабле,?— улыбнулся Шанди.?— Поплывёшь с нами? —?вдруг спросил Пётр.?— Нет. Не лежит душа к волнам океанским. Хочу дело отца покойного продолжить. Он пекарем был, такие пироги с треской и зеленью продавал?— сама королева Мария хвалила. Открою лавку нашу, закрытую уже шесть лет, заброшенную, стану тоже пироги печь и продавать. С тем мне друзья обещали помочь и Луиша?— возлюбленная моя, дочь сэньора Пиреса.Слушал речи страстные юношеские Пётр, и на душе радостно становилось. Как есть, португальский Алексашка растёт! Хотел крепко обнять Шанди, да только боялся?— не поймёт иностранец. Потому, лишь по щеке потрепав и пожелав на ломаном португальском удачи, вернулся в гостевую комнату и вскоре уснул под грозный шум прибоя и отчаянные крики чаек.***На рассвете покинули Вашку и Пётр прибрежное пристанище, поспешили в Порту, где дожидалась их ?Престиссима?. Бросив беглый взор на город, забрался Вашку в шлюпку, чувство странное испытывая, лицом мрачнея и оттого вопросы у товарищей своих вызывая.?— Не вернусь домой,?— хрипло промолвил Вашку, в шлюпке вместе с Фосфориным на корабль возвращаясь.?— Почто мысли подобные? —?удивился Фосфорин, помогая грести в сторону корабля.?— Не знаю. Предчувствие нехорошее,?— бросил Вашку. —?Забудь. О себе лучше подумай.Отплыли к вечеру. Большинство матросов опоздали к назначенному часу. Моретти рвал и метал, но Вашку и Петра ругать не мог?— те успели вовремя. Как назло, погода испортилась, тучи сгустились, дожди хлынули, но упрямый Моретти не стал ждать, повёл ?Престиссиму? на юго-восток, меж Испании и Африки, к Гибралтарскому проливу. Нескоро ещё достигнет шхуна конечной точки, нескоро закончатся, а может, только начнутся новые приключения Петра Фосфорина.