Часть III. Начало славных дел. Глава 18. Приключения начинаются (1/1)

?В марте девяносто седьмого выехали в Европу: государь наш Пётр Алексеевич, Петром Михайловым по пашпорту значившийся, самые приближённые к нему?люди?— генерал Лефорт и боярин Головин. Данилыч,?— куда без него! —?в первейших рядах был. Много, много народу компанию составили: и рабочие, и переводчики, и несколько московских батюшек, мне незнакомых. А также?и мы?— спутешествовавшие царю благородные юноши-добровольцы. Всего нас таковых порядка двадцати человек нашлось. Из всей нашей дружной компании поехали только двое. Колька по болезни не смог, а Михейку в Москве при Ромодановском в войсках оставили как самого надёжного. Из остальных же взяли меня лишь и Матвея Белозольского. И то могли дома оставить: едва не провалили испытания трудные по навигации. Но нет, не сдадимся пред лицом любой опасности!Две ночи сидели с ним в избе в Преображенском. Неизвестно сколько свечей сожгли, неизвестно сколько яблок мочёных и хлеба всухомятку съели, но к утру всё выучили железно. Спрашивали сурово, но Бог милостив, и вскоре вместе с другими ребятами покидали мы просторы страны родимой. На беду нашу и врага нашего тайного, Германа Шварца, будь он неладен, с друзьями его, тоже в поездку взяли, а посему поклялись мы с Матвеем держать ухо востро, держаться достойно и козням его не поддаваться. Стремление к знаниям перевешивало все обиды и негодования. Страстно желали наукам обучаться, но более всего?— ощутить дух свободы и неизвестности. Подобно птицам диким, орлам и ястребам, воспарить над привычною жизнью.Главною целью государя было убедить монархов европейских в целесообразности дальнейшей кампании против османов и освобождения земель константинопольских. В том я всецело полагался на волю его и горячо надеялся, что не оставит государь народа нашего греческого, басурманами пленённого.Нелегкий, опасный путь пролегал через Тверь и родной мой Новгород, где Франц Яковлевич в то время числился наместником. С тех самых пор моё появление в родных краях стало более частым, но оттого не более мирным и спокойным. Как помню, осенью девяносто шестого вызвался я показать новому градоправителю всё, чем славен город наш древний. Франц Яковлевич охотно согласился, и на рассвете, оседлав коней, мы двинулись в путь. Показал Кремля стены крепкие, непробиваемые, по берегу Ильмень-батюшки проехали, любуясь, как тающие льдины сверкают в лучах восходящего солнца. Святую Софию?— издали показал, внутрь зайти побоялись: не ровен час, выведут из родного, любимого храма, за басурман немецких приняв. Возвращаясь обратно, по домам, все же получил я свою долю ?нечестивца немецкого?: комок грязи бросил в меня отрок, поразительно моего товарища Гришку, пловца отчаянного, напомнивший и тем несказанно меня огорчивший. Но все же спаси его Господь?— мог и камень бросить.По пути в столицу Ливонии останавливались мы на постой Бог знает где: на сельских постоялых дворах, на хуторах, забытых Богом и здешним правителем, а, бывало, и в повозках на пустыре ночевали, от холода едва не коченея. Но разве привыкать нам? На одном из хуторов прибалтийских мужик один, крестьянин именем Урво, по-русски не разумеющий, показал мне зрелище любопытнейшее: змею чёрную, гадюку болотную, за хвост поймал, голову отсёк и в бутыль с вином ячменным полностью засунул. Дескать, мощное снадобье от любой заразы будет. Впечатлился тем тогда несказанно и на всю жизнь запомнил. Ночевать с Матвейкой остались у тех крестьян гостеприимных, коим царь повелел принять усталых путников. Угостили нас тогда знатно, большие плошки хлебной похлёбки на стол поставив и вина смородинового по чаркам разлив. Ох, и объелись тогда!..Помню, сидели поздним вечером с Урво на крыльце избы, не по-нашему сложенной, разговаривать толком не могли, друг друга не понимая. На небо смотрели, где громадная серебряная Луна светила нещадно, и сотни ярких звёзд рассыпались. Хорошо. Эх, хорошо же! Вспомнил я… вспомнил многое. Вздохнул, но ничего не сказал и молча спать отправился. Время позднее. На рассвете?— в путь дальний, в края неизведанные?.Вскоре на спад пошёл неистовый восторг юного новгородца, поутихла буря страстей, притупились пылкие порывы: долгой и утомительной оказалась дорога, конца и края ей не виделось. Погода была дождливой, дорогу то и дело размывало, колёса вязли в грязи и весенней слякоти, повозки плелись вереницей, как ?стадо верблюдов?. Всё больше ?великое посольство европейское? напоминало Петру Фосфорину изнуряющие скитания еврейского народа по пустыне. ?Но нет, лучше скитания, нежели несвобода: лучше годы юные провести в дороге, в поиске, чем томиться под игом власти старой, дремучей. А может быть, для нашего же преображения внутреннего царь, подобно Моисею, водит нас по землям, нам неведомым?..?Дальнейший путь лежал через Ригу, столицу шведской Ливонии, где всех участников посольства разместили в предместье ?Castadien?, расселив всех по отведённым для них домах. Молодые, пылкие, желающие приключений отчаянные парни, конечно же, не захотели отсиживаться на квартирах и толпами бродили по городу, заглядывая во все лавки и мастерские, а под вечер, возвращаясь из кабака, горланили песни, чем тревожили горожан. Однажды на недостойное поведение нажаловались Лефорту, сообщив, что, ко всему прочему, ребятам взбрело в голову изучать план города и глубину рвов, по сравнению с чем пьяные дебоши на улицах?— просто младенческий лепет. Франц Яковлевич пообещал приструнить вконец распоясавшихся парней и устроил им выговор. В числе провинившихся оказались и Фосфорин с Белозольским. У обоих изъяли многочисленные наброски местных домов и улиц и ?надавали по шапке?.Время в предместье коротали по-разному: царь всё больше с инженерами чертежи корабельные обсуждал да с дипломатом Головиным?— порядки европейские, толком не слушая и цепляясь за наиболее яркие и любопытные особенности. Так, к прибытию на земли Голландские сформировалось у него стойкое мнение о Европе в целом, как о большом предпортовом городе, по берегам усеянном верфями и заводами, утыканном питейными заведениями и населённом лихими матросами и пиратами. Дерзкий образ оказался настолько привлекателен, что впоследствии его уже ничем было не вышибить из пылкого сознания молодого монарха.Покончив с делами, царь вызывал к себе Лефорта, который, несмотря на сильнейшую травму, всегда был не прочь поддержать непринуждённую беседу. К вечеру к ним являлся Данилыч с богатым ?уловом??— вин разных, закусок, не скупясь, на деньги из царёва кармана в ближайших лавках закупленных. А повезёт?— то и девиц местных, не пойми где найденных, словно из воздуха наколдованных, приводил, подмигивая обоим товарищам. После чего запирались все в каморке, и слышались оттуда всю ночь смех, звон посуды, стоны девичьи и скрип кровати. Один раз даже штукатурка на нижнем этаже посыпалась, и грохот из ?покоев? послышался: не выдержала хлипкая койка страстей неистовых.Фосфорин всё это слышал, но внимания старался не обращать и не думать о происходящем, дабы не очернять дорогие сердцу величественные образы. Сам же с другими ребятами в подобных мероприятиях не участвовал?— иные и без девушек справлялись известно каким образом, и пополнять их ряды наш герой не хотел. Взамен тому забаву нашёл безобидную: в углу, в коридоре за столиком или так, на полу пристроившись, с Матвеем от скуки в шахматы и морской бой до поздней ночи, как полоумные, на щелбаны играли до хоровода пешек и барок мелких в глазах.Также вздумал Фосфорин за время разлуки с супругой юной французский язык выучить, чтобы Лафонтена перечитать и дураком в её глазах не выглядеть. С этим вопросом в один из дней путешествия он обратился к Лефорту, которому слово скажешь?— вовек от разговора не отделаешься. Но ведь ради поставленной цели можно и потерпеть речи бурные, восторженные? Как бы то ни было, через некоторое время, благодаря увлечённому и многословному учителю, Пётр Фосфорин уже понимал кое-какие фразы. Вот только что значит ?жатем мон трезор?, Франц Яковлевич по рассеянности так ему и не сказал.К началу мая, по пути в Кенигсберг, остановились в гостинице в некоем прусском посёлке. Дочь хозяина польского происхождения, пани Доброслава, миловидная кареглазая девушка лет пятнадцати, щедро потчевала гостей за небольшую сумму угощениями нехитрыми?— мясом с капустой и пирогами сладкими с вареньем из крыжовника. После трапезы вечерней, поздней участники посольства по комнатам разбрелись, а Фосфорин с Белозольским?— опять в коридор по шахматы. И десять партий подряд резались?— словно не на жизнь, а на смерть. Семь подряд матов?— два из которых были слоном и конём?— поставил боярскому сыну дворянский, семь щелбанов горели на лбу у Матвейки Спиридоновича. Замучил вскоре игрою бесконечной Пётр Матвея. Вспылил сын боярский, в гневе по доске кулаком ударил, фигуры локтем смёл.?— Извёл уже своими шахматами! Нечего на мне пары спускать, чай не ты один по бабе стосковался! Ступай к Данилычу, авось и с тобой кем-нибудь поделится! —?гневно воскликнул Белозольский.?— Так-то? Да, боярин дубовый?! Изнежился вконец с женою своей из постели не вылазя, а мне каково?!Фосфорин не стал терпеть: в ярость от слов товарища пришёл, вмазал кулаком прямо в челюсть, пару зубов с левой стороны выбив. Внимания не обратили ребята, что за углом их сам Герман Шварц жадно подслушивал и слова их себе в книжку записывал.?— Ай… ш-ш-ш… —?зашипел Матвей, за щёку схватившись. Но и сам не промах: дал сдачи, смачно по носу посередине заехав и в ярости воскликнув:?—?Блядское отродье, жену мою не приплетай! Со своею разобраться, чай, не можешь!Удар оказался мощным, кровь из ноздрей хлынула, и в мгновение на прямом, красивом греческом носу Фосфорина образовалась горбинка, будто у какого французского мсье. Позже с горькой иронией вспоминал Пётр эту историю, называя следствием изучения ?языка любви?.Но пока что не до смеха было. Взъелись друг на друга ни с того ни с сего Фосфорин и Белозольский, и так уже морды разбив, так мало показалось! Накинулись дикими зверями, вцепились в плечи, на пол повалились, дубасили друг друга в исступлении, синяков наставили. На шум и вопли прибежала пани Доброслава, но по слабости девичьей не смогла ничем помочь, лишь крикнула в ужасе:?— Pomoc! Dobrzy ludzie, pomoc! —?и с теми словами, подобрав юбки, бросилась бежать по коридору, вдруг бы кто из гостей помог.И до смертоубийства бы дошло, но на радость или на беду им из ближайшей комнаты под грубый смех государя Данилыч еле-живой вывалился в одних чулках, а вслед ему парик его золотистый прилетел. Поднялся с полу, париком наспех срам прикрыв на всякий случай?— мало ли дочь хозяина придёт или сёстры её двоюродные?— благочестивые и добропорядочные. Но тут вдруг увидел ребят дерущихся, сам пришёл в бешенство, с матюгами и подзатыльниками разнял.?— Что творите? А? Что творите-то? Совсем озверели? Идите-ка! —?схватил обоих сзади за шею и толкнул к дверям царских покоев. —?Алексеич пьян в зюзю, зрелищ жаждет. Францу нездоровится, у себя дрыхнет. А я уж не могу более, устал.?— Чего хочешь от нас, Данилыч? —?тяжело дыша и кровь с носа рукавом вытирая, спросил Пётр, искренне раскаиваясь в своей вспыльчивости и даже о переломе на время забыв.?— Того. Девку потешить пред лицом государя. Двух сего дни привёл, одна?— так сладка ягодка, перси с арбуз астраханский размером, сама вся как мёд липовый на солнце от желания растекается… Да не пужайся ты, тоже мне, отрок невинный нашёлся! Ступай! Ты первый ступай, а Матвея потом, ежели что, на подмогу.?— Не хочу,?— взбунтовался Пётр, гневно, очами, кровью налитыми от недавнего побоища, взглянув на наставника своего, на что лишь громкий смех в ответ услышал.?— ?Не хочу?! А вон ?товарищ? твой с тобою не согласен! —?усмехнулся Меншиков, бросив взгляд небрежный меж бёдер Фосфорина, у которого, пылкого и страстного, третий год как в воздержании от общества женского пребывавшего, уже от одного напоминания об ублажении некоей девки предательски колом встал, на горе и позор великий. —?Иди давай! А упираться будешь?— в монастырь отправлю! Был Пётр?— а станешь… отец Навуходоносор!?— Нет таких в святцах,?— угрюмо отпирался Фосфорин, пытаясь гнуть свою линию.?— Нет?— так будет! Первым станешь! Отправлю, вот царской милостью клянусь!Не шутил Меншиков. Оттого плохо сделалось вмиг Фосфорину. Вспомнил он, и вспомнил жуткое.?— Батюшка Евлампий, ну хоть сухарик! Уж двое суток ничего не вкушал, в очах темно!?— На тебе, псалом пятидесятый читай, сразу страсти поулягутся.?— Голоден я, отче. Не позволь умереть отроку…?— Помрёшь?— так одним грешником на земле меньше станет. Не мешай мне молитву совершать!?Нет! Господи, что же делать-то? Не хочу в монастырь, и дело скверное совершать не хочу! Помоги, Господи, не пропасть же мне, грешному??Грубо и бесцеремонно, смеясь залихватски, наставник боевой начал раздевать Фосфорина, любые его сопротивления пресекая грубым словом и лишь смеясь над многими проявлениями стеснения. Очередную забаву для себя и государя нашёл, и в порыве азартном его уже было не остановить.?Omnia ludus est*?,?— так не раз описывал Фосфорин жизненное кредо Меншикова, который, спустя десятилетия, поставит на карту судьбу собственной дочери и… потеряет всё.—?Девка прусская чудная-страстная, черноокая-чернобровая, моими ласками разгорячённая. Бери сразу, ?с пылу с жару?, не колеблясь,?— наставлял Меншиков, портки с Фосфорина стаскивая и налитый кровью, мощный орган его из плена мучительного освобождая. —?Ай, да хорош! Порадуешь девку-то!Полностью раздел его наставник, кровь в лицо бросилась?— стыдно было в таком виде пред государем предстать. Но пути назад уже не было. ?Коль царь велит?— что угодно сделаю. Прости меня, Господи, грешного!? Делать нечего, поспешил Фосфорин в ?покои? царские, пинком его туда Меншиков проводил, а потом и Белозольского за руку втащил, совсем опешившего от происходящего. Сам же следом зашёл, дверь заперев изнутри.?— Гляди-ка, мин херц, кого привёл! —?весело крикнул Меншиков. —?Сам грек новгородский, и уже готов! —?но царь ничего в ответ не сказал, думу свою тяжёлую думая.?Громовержец, чарами злыми Дионисовыми сраженный, царственно возлежал на кровати?— худой, грубо сложенной, простынёй холщовой, словно гиматием, накрывшись, из кубка глиняного допивал местное вино?— кислое, неразбавленное. А напротив, у столика деревянного, на коем поднос был с пирогами сладкими, со вчерашней трапезы оставшимися и всеми, как один, понадкусанными, две прекрасные нимфы, обнажённые полностью, полные, статные, смеясь, тоже пили, но из горла бутылки по очереди. Как увидел обеих?— невольно в их сторону подался, о грехе своём сокрушаясь и мысленно уже с разумом прощаясь. Данилыч же, прихватив поднос, той, что черноока и черноброва, велел меня приласкать, а другой, русой?— Матвейку. Сам же прямо с подносом на кровать рядом с царём забрался и жадно принялся за пирог, громко чавкая и вареньем липким простыни замарав. На то государь уже рассердился?.?— Алексашка, пёс тебя подери! —?воскликнул Пётр Алексеевич, толкнув под бок лучшего друга. —?Сказано было?— в постель яства не носить!?— Дык я ж,?— чуть не поперхнувшись, оправдывался Данилыч, усы от варенья вытирая. —?Замаялся два часа с обеими, мухи в очах белые… Помру с голоду.?— Вон отсюда! —?прогремел царь, вышиб с кровати Александра, все крошки на пол смёл. —?Подмети и вынеси! А не то заставлю мышей и тараканов ловить и сырыми употреблять!?— Есть, мин херц! —?громогласно воскликнул Меншиков и тотчас же, таракана около ножки кровати ловко поймав, себе в рот запихнул и, тщательно прожевав, язык показал, дескать, съел-таки гадость редкостную.?— Сам-то отведай пирога, мин херц. Чай, старалась хозяйская дочка-то. А то ведь более от нея сладкого не дождешься,?— вздохнул Александр, сокрушаясь, дескать, больно строго воспитанной в католических традициях оказалась юная пани Доброслава и обе кузины её. Вот и пришлось посторонних девиц?— из местного кабака?— тайком привести.?— Не буду. Каждый кусок надкушен кем-то,?— поморщился государь, в простыню заворачиваясь.?— Так то ж я, мин херц. Ради безопасности твоей же,?— пожал плечами Меншиков, убийственной искренности и простоте которого можно было позавидовать.Странная беседа на кровати продолжалась, но Фосфорин уже ничего не слышал и не соображал. Одно понимал?— сейчас грех совершится, пусть и не по его воле, но стыдно и плохо будет потом ему. Но менять что-то было уже поздно. Нежное прикосновение, томный взгляд, тяжёлый вздох, расплывающиеся в глазах очертания незнакомой, нелюбимой, но почему-то желанной женщины. Усадил её на стол, разведя пухлые колени. Вошёл в неё резко, внимания не обращая на девичьи стоны и судороги, быстро и ритмично скользя в ней, грубо плечи белые, покатые сжимая и зубы стиснув.?— Да поверни ты ея спиной к нам! Заслоняешь девку ведь! Кроме твоей тощей задницы не видать ничего! —?с кровати командовал Александр, корку от последнего пирога доедая.Послушался. Повернул девицу, сам с другой стороны стола встал. Каких-то два или три движения на всю длину?— и, содрогнувшись, едва опомнившись, вышел из неё, белые капли по полу разбрызгав. Сердце словно подпрыгнуло в груди, как телега, тюками нагруженная, на колдобине. Кольнуло. Кольнуло больно. В глазах потемнело, всё куда-то поплыло…Очнулся Фосфорин уже в кровати, в комнате, куда его с Матвеем и нескольких других ребят заселили. В груди уже не кололо, но ощущалась слабость в мышцах и сонливость необъяснимая. А ещё над локтем словно укус?— то ли ноет, то ли чешется. Глянул?— рука тряпками перевязана, сам от пояса и ниже одеялом накрыт, а у кровати сидит старик в парике и пенсне на носу. Приподнявшись на локтях, Фосфорин взгляд ничего не выражающий на незнакомца бросил и рядом на тумбочке увидел медный таз, на дне которого густая багровая кровь виднелась.?— Слава Богу, очнулся,?— облегчённо выдохнув, перекрестился Матвей. —?Думали уж, помирать вздумал, после воздержания длительного девку приласкав.?— О нет! Как я мог? Что государь скажет? —?закатив глаза, простонал Пётр.?— Ничего не скажет, сам умаялся, крепко уснул после четвёртого кубка?— хоть из пушек стреляй, мы даже припухли от неожиданности. Девка та русая даже портки с меня снять не успела, и тут грохот послышался. Бросились тебя поднимать, без сознания ты был, сердце то билось отчаянно, то останавливалось. Выволокли в коридор, позвали Доброславу, она за лекарем сбегала.?— Что лекарь? —?безучастно спросил Фосфорин, пот со лба вытирая.?— Кровь тебе пустил. Видать, полегчало. Ох, и напугал ты нас, Петька!..Ничего Пётр Фосфорин не ответил Белозольскому. Лекаря по-латыни поблагодарил, а сам крепко задумался, что же теперь о них с Матвейкой соседи будут говорить. Как бы до Шварца с его компанией слухи о произошедшем не дошли! С тяжёлыми, неутешительными мыслями уснул Фосфорин и проспал до следующего утра. Предстоял очередной утомительный, изнуряющий переезд в Пруссию.***В Бранденбурге гостей московских ждал торжественный приём в блистательном дворце Фридриха Третьего. Впечатления о приёме кратко описал наш герой, Пётр Фосфорин, упомянув о том, что поразило его мечтательную натуру. Именно во дворце курфюрста впервые познакомился с оперным искусством, которое возлюбил всей душой и оставался верным этой любви до конца жизни.?Что за диво слышал я при дворе курфюрста! Словно в раю побывал: музыка чудная лилась, как ручей весенний, на солнце переливающийся, как птицы диковинные в песне многоголосой сливающиеся, проникновенные и за душу берущие. Очи закрыл, в садах Гесперид мысленно оказавшись и музыку упоительную слушая. Но все звуки те померкли, когда услышал я пение ангельское. Очи открыв, увидел невероятное: девицу статную, лицом юную, круглолицую, чернобровую… в мужское платье одетую и высокую невероятно. Не буду врать, ростом была с Петра нашего Алексеича.Девица закончила петь и удалилась из залы, и я был столь растроган, что немедленно, Данилыча разыскав, поделился с ним увиденным и услышанным. Тот лишь, увы, пальцем у виска покрутил, мол, дурью маешься, чем несказанно меня огорчил. После же расспрашивал первого попавшегося мне престарелого вельможу, мол, откуда такое диво и как звать? Усмехнулся вельможа, но ответил: Консолоне из Рима. Больше ничего, как ни пытался, я от него добиться не смог. А вскоре Матвей за мной пришёл, ругая, что задержался, и мы поспешили в гостиницу, где я долго не мог уснуть, вспоминая пение чудное?