Глава 16. Разочарование и триумф (1/1)

Подготовка к осаде длилась более двух месяцев. За это время главнокомандующим удалось как следует выстроить войска и отладить схему наступления. Основным преимуществом в повторном походе было наличие созданного за краткие сроки первого в России военно-морского флота. Участники похода, солдаты Преображенского и Семёновского полков, считали за наивысшую честь оказаться в числе войск, возглавляемых Лефортом.Наш герой не попал в их ряды. Неужто напрасно проводил дни и ночи в Преображенском, а затем в Воронеже за выпиливанием сложных деталей под руководством австрийских и голландских мастеров? Напрасно мечтал, подобно аргонавтам, пройти долгий путь по речным путям к желанной цели? Напрасно участвовал в поспешном усовершенствовании легендарного ?Апостола Петра?, спущенного на воду недостроенным?..Поначалу искренне рассчитывал на одном из двух больших кораблей, названных в честь его небесных покровителей, в путь отправиться, видя себя в будущем превосходным мореплавателем. Но потом, когда списки участников увидел и понял?— не на что надеяться, слёзно молил Бога хотя бы о том, чтобы гребцом на ?Принципиум? или другую галеру, да хоть на мелкий струг бы взяли! Нет. Не услышал Господь его мольбы, и тень разочарования разрослась в сердце пылком.…Не мог знать Фосфорин о том, что горячая мольба его не была отвергнута Всевышним, но по неизвестным нам причинам осталась ждать в очереди до нужного времени.О причине Фосфорин догадывался: вероятнее всего, не допущен был из-за присутствия в команде ?Апостола Петра? одного из его злейших врагов?— Германа Шварца, сдавшего экзамен по навигации лучше него. По той лишь иронии судьбы, что экзамен проводился на немецком и потому вызвал у иностранца больше сложностей, чем у носителя языка. А может быть, злую шутку с ним сыграла его вспыльчивость в первом походе, о чём он знал и уже сожалел. Но в глубине души затаил на Франца Яковлевича горькую обиду. Как так? Одного из лучших учеников самого Карштена Брандта? Юношу, помешанного на кораблях,?— и опять в пешие войска?Пётр Фосфорин мысленно сравнивал себя с соответствующей фигурой в шахматах и ещё больше унывал. И совсем бы греческий дворянин упал духом, если бы не товарищи, в пылких душах которых ещё не появилась трещина уныния: старые закадычные Колька с Михейкой и новый, ставший не менее душевным другом?— Матвей Белозольский, восемнадцатилетний сын боярский.Спелись ребята неожиданно: оба знакомы были косвенно с Симеоном Полоцким?— отцы их, Иван и Спиридон, в юности вели переписку с учениками этого известного русского мыслителя. Оба знали латынь и читали труды античных поэтов и философов. Унылыми летними вечерами, после изнурительной боевой подготовки под палящим солнцем, собирал Фосфорин ребят в шатре и, топя горечь разочарования и недовольства в запойном чтении, пересказывал им по-русски ?Список кораблей?, временами от скуки и обиды на произвол судьбы заменяя имена полководцев, а то и вовсе переиначивая текст:Два корабля-галеаса на воды спустили Донские:Дно не засмолено, доски сырые, местами?— гнилые.Старую рухлядь направил к Азову Лефорт громогласный.Матвей слушал с улыбкой, считая своего греческого товарища чересчур наивным и мало смыслящим в философии. Познания Фосфорина в этой области были поверхностны?— его более привлекали мифологические сюжеты о подвигах героев. Белозольский же всерьёз проникся идеями Платона об идеальном обществе, искренне надеясь, что царь Пётр, заручившись помощью единомышленников, со временем построит таковое в России. А тому были предпосылки: рушилось старое, строилось новое по неведомым доныне правилам, пересматривались отношения различных слоёв общества. На примере наставника своего, Меншикова, видели ребята, как стирались границы между сословиями. Многое из той теории казалось справедливым, но многое Фосфорину не нравилось.Так, например, он был категорически против, чтобы женщин делить с другими. А таковые вещи уже происходили в ближайшем окружении царя. Сам Александр Данилыч нет-нет да и ворчал, мол, всех полюбовниц у него ?мин херц? забрал, нрав свой пылкий сдержать не умея. Правда, потом так же легко и назад возвращал, да вот только не по нраву было подобное. Тревожился Фосфорин, мысли в голову лезли?— как бы и до его любимых дело не дошло. Друзьям своим поведал. Матвей возмутился, пообещав жену свою запереть в новгородском тереме и государю сказать, что страшна больно. Колька глубоко задумался, за Машеньку переживая, а Михей ухватился за мысль и впоследствии нередко посмеивался над товарищами:?— Вот поглядим-поглядим, как сами своих ненаглядных в постель царскую с потертыми старыми простынями укладывать будете!?Нет, Агриппину?— ладно. Коль Пётр Алексеич потребует, скрепя сердце, отдам. Но Софью?..? При этой мысли Петра словно обдавало кипятком: не мог он противиться воле царя, но не мог и клятве, пред Господом данной. ?Ежели придётся пожертвовать честью супруги ради верности государю, то сие будет страшная жертва, подобная той, что готов был совершить Авраам?.Не вытерпели однажды ребята шуток Михея. Сговорились и вечером, после учений, подзатыльников ему отвесили. Обиделся Михей, вещи свои собрал и ушёл в соседний шатёр, где расположились несколько его знакомых из Преображенского. Попросился переночевать, неохотно впустили, в углу постелить разрешили. А перед сном те ребята у костра собрались беседы вести разные. Тихо говорили, вкрадчиво, да всё равно спать мешали. А тут ещё откуда-то издалека собака протяжно завыла. Высунулся Михей из шатра, уши навострил и такое услышал, что и в ?осадок? выпал.На рассвете, едва солнце южное, как золотая галера, медленно из-за горизонта выплывало, со всех ног бросился обратно, товарищей своих предупредить.?— Сидели, значит, у костра. Емельян, Яшка и ещё этот… Венька. Ну, помните Веньку-то, Пирожка??— Как не помнить того увальня,?— усмехнулся Колька. —?Там герой, где пир горой.?— Нет, ребят. Раньше был увальнем, теперь же?— красавец писаный, богатырь, как твой там… Петь, напомни? А, вот: Ахиллес. Зато и злющий стал! Сквернословит, зубами скрипит, трубку немецкую курит?— вонь по всей округе! Так-то он у Гордона в полку, вот ночью нелёгкая сюда принесла.?— Так почто собрал нас? —?уже начал злиться Пётр, мысленно ругая друга за лишнюю болтовню. —?По делу, али заняться нечем??— Да хорош ругаться! Вот что скажу: держитесь от Данилыча подальше, а то потом вовек не отмоетесь. В Лефортовом полку уже такое поговаривают, что мне и сказать страшно. Мол, нечисть всякая ему помогает.?— Как смеешь! —?вспылил Пётр и Михейку за воротник схватить пытался, но Матвей с Колькой его вовремя оттащили. —?Клятву забыл??— Не забыл. А меж тем, обратите-ка внимание своё на некоего Ваську Демьянова, что из Воронежа притащил ваш Данилыч. Поговаривают, будто не человек он?— домовёнок,?— с умным видом промолвил Михейка и ушёл собираться на учения.***Дни тянулись долго. Никакого ?блистательного торжества Ареса?, которое Фосфорин ожидал от похода, не случалось. Сидели все по шатрам, от безделья с ума сходя и, в лучшем случае, как созовут, на боевые учения собирались. Неохотно, спустя рукава, зная, что не бой то настоящий. Расслабились, поникли духом орлы потешные. Беспокоился Фосфорин, как бы опять не пришлось снимать осаду. Решил действовать. Хотя бы на уровне отдельно взятого шатра в лагере. Подговорил соседей своих: не дадим лукавому змию уныние и леность в войсках распространять. Собрались все четверо и клятву дали?— не сдаваться.Будем целый мы день состязаться в ужасном убийстве;Отдыха ратным рядам ни на миг никакого не будет,Разве уж ночь наступившая воинов ярость разнимет.[1]Так, к середине лета, сформировалась в войске Головина отчаянная компания: Пётр Фосфорин, Николай Сурьмин, Михей Третник и Матвей Белозольский. Позже примкнул к ним и казак полтавский Микола Франко. Микола, самый старший из ребят, сам имел прозвище Музы?ка*, поскольку и голос имел приятный, звонкий, и на инструментах прекрасно играл. Ребятам же он, в шутку, тоже прозвища придумал. Так, с лёгкой руки его, Матвей Белозольский стал у него именоваться как Боярин, Колька Сурьмин?— Шулика, что значит ?коршун?, Михей Третник?— Сонечко, а Пётр Фосфорин?— так просто Грек.После изнурительных учений под палящим, выжигающим траву солнцем, в прохладе ночной у шатра собирались ребята, ветки в костёр подбрасывали, беседы вели да песни пели. Микола, нравом живой и весёлый, бандуру шестнадцатиструнную притащил. Михейка, долго противясь, но уступив просьбам товарищей, дудку свою самодельную достал.И полилась музыка заунывная, душераздирающая по всему военному лагерю. Сам царь иногда, в минуты душевных терзаний, из шатра своего выходил: послушать тайно, мысли успокоить. Послушает, воздух опьяняющий степной вдохнёт?— и обратно возвращается, грядущее наступление обдумывать. А мелодия проникновенная всё не смолкала…Бывало, расчувствуется казак Франко, слезу пустит, дальних предков усопших словом добрым помянет. Парни потешные замолкали, каждому было о чём подумать. Пётр Фосфорин?— о дядьке своём непутёвом, Михейка?— о сестре старшей, безвременно скончавшейся, Колька Сурьмин… о ней же. Не мог забыть её. Не мог забыть и слова друга своего.?Женись на Марьюшке-то. Глашеньке ведь тётка родная?.Выпили, пока генерал Головин не видит, по чарке водки ржаной, которую из дома Колька прихватил. Выпили, повеселели. Тёзка его, Микола, не преминул заметить, что на хуторе родном, под Полтавой, тоже ?огненную воду? пьют, но не прозрачную, как хрусталь, а мутноватую, будто лунный камень. Плавно разговор на другую перешёл тему. О девицах красных, желанных речь пошла.А там и вовсе в мечты погрузились. Ярко и с чувством рассказывал Матвей о супруге юной, меднокудрой и синеокой Людмиле Арсеньевне, разделившей с ним радость близости душевной и телесной. Фосфорин и Сурьмин на сей раз в беседе ?пропустили ход?, сославшись на то, что о подобном говорить не умеют. Михейка же, невинная душа, заявил, что и вовсе влюбляться не намерен, на что товарищи его мысленно пальцем у виска покрутили. Поведал также друзьям и казак Франко о невесте своей, что на хуторе под Полтавой ждёт его.?— Ой, хлопц?, ви не уявля?те соб?, яка д?вчина чека? на мене вдома! Оч??— як н?чне небо вл?тку, вуста?— як налите соком солодке яблучко, а як засп?ва??— соловейко в садку замовка?! Гарна моя Лесенька, ох ? гарна, як чар-кв?тка! *Радовались ребята за нового друга, искренне желали ему с Лесенькой счастья и благополучия. Сами же разное подумали про жизнь свою. Матвей вздохнул, объятия нежные милой своей вспоминая. Николаю взгрустнулось, лишь подумал о Марфуше и Марьюшке. Михейка лишь улыбнулся, по словам Фосфорина, ?как свойственно киникам?.?— Эх, жаль, сейчас не с нами любимые наши,?— вздохнул Матвей, вороша горящие ветки в костре. —?Обнять бы, облобызать уста, как кровь, багряные, как мёд, сладкие, горячие, как пламя огненное…?— Сплюнь трижды, боярин,?— замахал руками Третник. —?Да ежели бы вдруг оказалась какая девка в шатре походном, тотчас бы скривилась и убежала.?— Верно говоришь, Михей,?— слегка покраснев, согласился Сурьмин. —?У девиц в спальнях цветами да сластями пахнет, а у нас?— хоть топор вешай. Даром, что портянки дважды за день стираем. У кого самый чистый шатёр во всём лагере?— так у Данилыча.?— Ясен пень, с домовым ведь дружен,?— закатил глаза Михей, за что подзатыльников от друзей наполучал.Фосфорин вскоре отошёл от компании и у входа в шатёр сел, вдаль взор устремив на реку полноводную, неспокойную. Вспомнил Пётр слова Михейкины о Ваське Демьяновом. Усмехнулся: хоть и читал взахлёб мифы древнегреческие и былины новгородские о существах невиданных, но в жизни-то в них не верил, считая сказками для устрашения ребят малых. Но чём-то Васька тот его зацепил.***Вспомнил, когда впервые его увидел: у ручья сидел, стирал что-то. Подошёл к отроку черноглазому, кудрявому да и опешил: разводы кровавые узрел на воде. Бросился к Ваське, за плечо тряхнул, промолвил:?— Неужто ранили тебя супостаты татарские? Перевязать надобно.?Фосфорин, хоть и юный, но опытный солдат потешный, мгновенно отодрал рукав рубахи и кинулся на помощь к пострадавшему, на что в ответ получил неожиданное: мальчишка оттолкнул его костлявой смуглой рукой.?— Уйди! Не смотри! —?звонко крикнул Васька, мундир натягивая почти до колен.?— Помереть вздумал? Не позволю! —?прикрикнул на него Пётр и грубо схватил за руку.Не успел даже Фосфорин что-то предпринять. Вывернулся Васька и, подхватив мокрые вещи, быстро и изящно, как молодой олень, убежал и скрылся среди палаток, оставив дворянина новгородского в задумчивости чесать репу.***?— Що, Грек? Чому суму?ш? В?дмовила тоб? кохана? *?—?послышался задорный, с лёгкой усмешкой, голос казака Франко.?— Нет, Никола-Музыка. Не о том сейчас печалюсь. О судьбе похода нашего беспокоюсь. Затянулось всё, как бы опять не… —?запнулся, замолчал. Стихи до боли знакомые вспомнились, в раздумья погрузив ещё больше.Древо у нас в кораблях изгнивает, канаты истлели;Дома и наши супруги, и наши любезные дети,Сетуя, нас ожидают; а мы безнадёжно здесь медлим…[2]…Под струн хрустальные переливы медленно опускалось за горизонт тяжёлое, багряное южное солнце…—?Вести! Вести из Москвы! —?на рассвете разбудил парней звонкий голос Михейки. —?Колька, Петька, вам письма прислали! Бегите к Данилычу да просите своего!Нехотя поднялись с самодельных соломенных лежанок Фосфорин и Сурьмин, потягиваясь, суставами хрустя, затёкшие мышцы движениями резкими пробуждая. Мгновенно вскочили оба, бросились к Михею, наперебой расспрашивая, что прислали им. Тот лишь рассмеялся над ними?— ?дураки влюблённыя?. Фосфорин пообещал, что сам к наставнику пойдёт?— мол, поговорить надобно.Слова Михейки про мальчишку воронежского давно забыл, сочтя их ложью, вызванной чрезмерной мнительностью первого и чёрной завистью недоброжелателей и вредителей. Поговорить же хотел о том, чтобы в ближайшее время как-то уговорить Франца Яковлевича пересмотреть своё решение и перевести Фосфорина в морские войска. Ведь дошли уже слухи до подчинённых генерала Головина о том, что есть среди гребцов ?Принципиума? совсем безответственные и ленивые ребята. Так почему бы не его?..В шатёр нос сунул и сразу отпрянул. Увидел то, чего никогда в жизни бы не хотел увидеть. Наставник в военном деле, друг старший Александр Данилович, в одной рубахе короткой развалился в самодельном кресле из тряпок, а перед ним на коленях стоял худенький кудрявый парнишка?и?— Фосфорин даже глаза вытаращил от изумления?— устами своими нежными и рукою изящной настойчиво ласкал достоинство денщика царского, а тот в кудри чёрные руку запустил и прерывисто ворошил их.?Нет, то бред. То снится мне. Видать, спятил вслед за всеми, вдали от дома и девичьих ликов приятных. Того и гляди, что… сам, Михейку, не дай Бог…??— поспешно перекрестился Пётр.Тем временем Александр, содрогнувшись, будто скала при землетрясении, ровными, желтоватыми от табака зубами удовлетворённо скрипнув, Ваську?— а это был точно он, решил Фосфорин?— поспешно отослал к себе. Выскочил из шатра Васька, худенький, смуглый, глаза чёрные озорные, на устах алых, чуть припухших, улыбка влюблённая играет, и как дал дёру в соседний лагерь! Страшно стало Петру: детство своё, дядек своих вспомнил и на мгновение представил себя на месте мальчишки того. Передёрнуло. Волна горечи к горлу подкатила?— благо, трапезу утреннюю пропустил. И так вдруг тошно сделалось, что и сказать нельзя. ?Нет,?— признался сам себе Фосфорин. —?Хоть и люблю всею душой Александра Даниловича, но на такое… нет, хоть убей, не пойду?.Всё же, взяв волю в кулак, заглянул в шатёр. Меншиков, поднявшись с кресла и гостя незваного обнаружив, резко к нему подлетел и прямо с порога за воротник схватил: ?А, подглядывал, негодяй!? Приказал за письменный стол?— самодельный, на скорую руку из необработанных досок?— сесть. Рукопись перед ним положил?— мол, читай вслух. Прочёл первые строки Пётр да и смутился. Взор вопросительный на наставника своего поднял, полюбопытствовал:?— Девица, видать, пишет.?— Сам знаю, что девица. Что пишет-то? —?рассеянно вопросил Меншиков.?— То личное, вмешиваться не смею. Сам прочитаешь,?— положил Фосфорин письмо на стол и к выходу поспешил.?— Читай! А не то?— своего письма не увидишь! —?вспыхнул Александр.?— Чего самому-то не читается? —?пожал плечами Пётр.?— Буквы сии мерзкия… —?поморщился Меншиков, губу закусив.?— Ладно, Данилыч. Прочитаю тебе.?Свет мой, сокол ясный, Алексашенька! Пишет тебе из Преображенского Дарьюшка, Дарьюшка твоя глупая. Не могу без тебя на свете жить, стосковалась душою всей! А над Яузой?— закаты малиновые, ночи тёплые, да без тебя?— холодны и серы. А над Яузой?— солнце светлое всходит да меркнет… без тебя меркнет, любимый, желанный. Береги себя, Алексашенька, береги себя, добрый сокол мой?.Читал эти строки вслух Фосфорин, и сердце кровью обливалось. Ему-то, чай, никогда такого не писали! Ни матушка, превосходное образование дома получившая, ни тёща?— та лишь арифметике была обучена, а мыслей своих в письме выразить не умела, ни супруга юная, стихи да сказки временами пачками писавшая. Горько стало, лишь радость за друга сердешного душу грела.—?Дашка. Мелкая та, из Преображенского,?— наконец нарушил тишину Александр.?— Любит тебя,?— заметил, неожиданно даже для себя, Фосфорин.?— Да ну, ещё чего! —?возмутился Меншиков, но дальше продолжать разговор не стал.?— Васька милее тебе? —?вдруг вырвалось у дворянина новгородского.?— Какой ещё Васька? —?словно не понял наставник его.?— Демьянов. Тоже ведь… мелкий. Мальчишка совсем,?— с укором промолвил дворянин новгородский.?— То не мальчишка,?— таинственно усмехнулся Меншиков, ус подкручивая.?— Не муж зрелый ведь,?— не понял намёка Фосфорин, шатёр беглым взглядом окинув и обнаружив аккуратно сложенные стопками платье, одеяла, простыни и подушки.Около медного таза?— тщательно вымытая посуда, и в каждом углу?— какие-то вещи, сласти, яблоки, зачерствевшие пряники и баранки. ?Точно бурундук сибирский?,?— вдруг подумалось Петру.?— Двадцатый год Ваське-то,?— махнул рукой Александр, в военную форму поспешно одеваясь.?— Нехорошо, а, Данилыч? Почто его такие вещи-то заставляешь? —?продолжал гнуть свою линию Пётр.—?А любопытной Варваре?— что? Нос оторвали! —?хлопнул товарища по плечу Меншиков, вспомнив присказку, которой любил дразнить младшую сестру Даши Арсеньевой.Фосфорин понял, что на вопрос свой ответа не получит. Потому решил переменить тему, правда, о переводе во флот на сей раз решив умолчать.?—?Где письма наши? Моё да Колькино??— На, забирай,?— Александр сгрёб со стола ворох писем и ученику своему отдал. —?Читайте, читайте, пока очи от усердия не вытекут.?— Не вытекут. А утруждать их надобно,?— с укором едва заметным промолвил Пётр.?— Будет тебе государя нашего передразнивать! —?грубо засмеявшись, влепил ему затрещину Меншиков. На том и разошлись.Вернувшись в шатёр, первым делом письма Колькино и Михейкино на их койки бросил, а своё?решил в долгий ящик не откладывать. Развернул Фосфорин конверт и вот, что прочитал:?Супруг мой возлюбленный, Петруша. Тебе пишу я, Софья Васильевна Фосфорина, жена твоя недостойная. С Божией помощью живы все, здоровы. Данилушка совсем непослушен стал, дерётся со всеми, даже со мною вздумал, больно по носу ударил. Да, самую весть важную сообщить спешу. Матушка моя вновь дитятю от тебя ждёт. О том недавно узнали и молимся все о здравии будущаго твоего дитятки. Обо мне же не тревожься. С Божией помощью всё уладится.На том прощаюсь.Супруга твоя грешная, Софья Васильевна?.Дочитав до новости главной из дома, упал духом Фосфорин. В холодный пот бросило. Сердце из груди чуть не выскочило. ?Супруга грешная,?— горько усмехнулся Пётр. —?Что сей ангел светлый о грехах-то знает? Ватрушку в пятницу вкусить и потом со слезами каяться? Нет, Софья. Не знаешь ты ничего. Не знаешь, что за дрянной муж тебе достался?. Несколько раз затем письмо перечитал. Нет, всё верно. А Софья?— девица серьёзная, шутить не будет. Пока ребята не вернулись, скомкал письмо и в костёр потухший бросил. Коли позориться, так хоть не сейчас, не во время великих событий.Утром ранним следующего дня созвали войска на последнее, решающее учение перед штурмом настоящим. Построились полки пехотные под предводительством генералов Ригимона, Гордона и Головина, собрались морские войска под руководством Лефорта, провели чётко выверенное по схеме наступление. У всех боевой настрой, решительный. Но, как назло, тень хаоса всё же накрыла в тот день весь лагерь военный: ?Апостол Пётр? встал на якорь у Новосергиевска и до сих пор там находился.Забили тревогу: из всей команды на борту остались лишь государь, значившийся как капитан Пётр Алексеев, и старший помощник его, Меншиков. Не дай Бог, доски плохо обработанные проломились, или припадок с царём случился. Отправили на подмогу барку, в которую в последний миг успели запрыгнуть Пётр Фосфорин и Михей Третник. Пока опытные матросы изучали изъяны корабля, парни потешные бросились разыскивать пострадавших. Обнаружили их в каюте капитана, удары и крики оттуда услышав.?— Как посмел?! Как?! Морда твоя… лисья! —?слышался прерывистый, грозный, как раскаты грома, голос Петра Алексеевича, а вслед?— жуткий удар плети по коже, до ужаса знакомый Фосфорину.?— Мин херц! Не знал, не знал, мин херц! —?слышался в ответ содрогающийся от искренних рыданий хриплый низкий голос, который Фосфорин признал сразу и ужаснулся.?— Так ты ещё и не знал?! —?вспыхнул царь. —?Думал, что малый отрок тебе нечестивую услугу оказывает? Да ты знаешь кто?!?— Грешник я, пёс паршивый, чурбан неотёсанный! Виноват я, плоть грешная своего требует!?— Кто такова?! —?гаркнул ?Громовержец?, отчего Пётр с Михейкой даже вздрогнули.?— Того… Василиса, покойного Демьяна-рыбака дочка. На реке Воронеже промышляла, оттуда и забрал ея,?— сквозь всхлипы, нехотя отвечал Меншиков.?— Дурак ты, Алексашка. Из-за тебя и твоей Васьки ?апостолов? не достроили, доски начали разбухать. Команда по галерам разошлась. Гнить теперь обоим кораблям. А ты… Значит так. Тебя под арест на двое суток. А девку в Воронеж отошлём.?— Нет! Не надо! Сдохну, мин херц! —?стукнув кулаком об стол, на разрыв, хрипло воскликнул Александр.?— Цыц! А ну как с царём пререкаться? А?! Батогов захотел? А ну пошёл прочь, чтоб очи мои тебя до рассвета не видели!Дверь разбухшая со страшным скрипом распахнулась. Из каюты вывалился Меншиков. Губа разбита, под глазом?— синяк. Вслед ему государь рассвирепевший сапоги тяжёлые кинул?— едва успели ребята поймать. Бросились поднимать товарища, поспешно на палубу поднялись?— от царского гнева подальше. Остынет?— сам на помощь позовёт.Поздним вечером думал Пётр Фосфорин о произошедшем, вспомнив о ссоре Агамемнона с Ахиллесом, когда первый отобрал у последнего рабыню. Вспомнил?— и грустно стало. Жалко было наставника своего, жалко было и кораблей, которым уже ничего не светило в штурме решающем.Подумал затем вдруг о супруге своей, представляя, как с нежной улыбкой она обнимает сына его единственного… пока единственного. Не знал, что не у матушки в Москве, а в Преображенском всё лето проводит. Не помышлял, что пока войско их к штурму и решающей битве кровавой готовится, в тихом и мирном в доме царевны Наталии Алексеевны?— война не на жизнь, а на смерть творится.***?— Что-то и не пишет тебе, Софья, супруг твой высокородный, юноша с седой прядью,?— язвительно усмехнулась боярышня Вера Пнёва, за рукоделием застав подруг сердешных?— Софью и Дарью.Те лишь молча переглянулись и, внимания на слова её не обратив, продолжили дело своё: картины дивные вышивали в подарок возлюбленным своим?— Петру Фосфорину и Александру Меншикову.?— А твой Алексашка-то,?— продолжала Верка-боярышня,?— поговаривают, с барабашкой да кикиморой якшается.?— Не мели чушь! —?вспыхнула наконец Дарья. —?Самой заняться нечем, так нас не трогай!?— Ну, будет вам. Эх, несчастныя. Старыми девами ведь помрёте,?— закатив глаза, вздыхала боярышня Пнёва, руки заламывая.?— Не помрём,?— продолжала бойкая Дарьюшка. —?А то не уделяют нам внимания любимые наши? Вон, целый город игрушечный выстроил Софьюшкин муж, дай Бог ему здравия! А что Алексашенька? Так зима была, в сани нас посадил, себя снежным чудовищем вообразив, таскал по всем пригоркам Преображенского!?— Ах-ах-ах! Дурочки вы! —?смеялась Вера. —?Да то ж?— любовь, что ли? То?— жалость к вам, неразумныя! Ты-то, Софья, мужа, небось, нагим не видела, не то, что…?— Видела,?— покраснев и опустив глаза, промолвила дворянка Фосфорина.?— Никак в спальне, с матушкой твоей…?— Заткнись! Не твоё дело! —?воскликнула, чуть не плача, Софья. —?Матушку люблю, и мужа люблю. И братика Данилушку. Без них бы его не было.?— Верно говоришь, Софья,?— подмигнула ей с порога Варенька Арсеньева, высокая угловатая девочка, на мальчишку похожая.?— На себя взгляните, а затем?— на меня. Разницу видите?И впрямь, Вера Пнёва в свои четырнадцать лет была стройна, высока, с полной, вздымающейся от вздохов, пусть и неискренних, грудью, словом?— в самом расцвете, словно сирень майская. Софья и Дарья на фоне её казались совсем детьми, невинными девочками с чуть заметными признаками пробуждающейся красоты девичьей. Обидно им было, хотели поскорее вырасти, затмить первую красавицу Преображенского. Которая, к тому же, ещё и всячески обижала их.?— Видим разницу. Хоть красивая ты, Верушка, а в голове-то у тебя?— тук-тук?— пусто! —?вновь послышался суровый голосок Вареньки.?— Тебя спросить забыли. Пугало,?— усмехнулась Вера.Тут сёстры уже не на шутку разозлились. Бросились на боярышню с кулаками, в волосы вцепились. Разгорелась драка посреди бела дня. Софья лишь успела добежать до стражников и позвать на подмогу. Кое-как разняли, развели, отвели девиц по их комнатам. А Вера вдруг ни с того, ни с сего, скрипнув зубами, Софье вслед бросила:?— А по тебе?— Новодевичий плачет!***К середине июля закончилась подготовка к осаде крепости. Донскому и Запорожскому казачьим полкам удалось занять два бастиона. А к двадцатому числу, в результате многочисленных артиллерийских обстрелов, сдались крепости Азов и Лютих. Не обошлось без потерь с обеих сторон, да и среди выживших мало кто ?сухим из воды вышел?. Лёгкими ожогами и ранениями отделались Белозольский и Третник, которых, как самых неопытных, не выпускали на передовую. Колька Сурьмин и Микола Франко, ?тёзки победы?, оказались в большей опасности, были сильно ранены и выжили чудом, благодаря горячим молитвам своему небесному покровителю. Но вот кого в том бою поистине Бог миловал, так это Фосфорина и наставника его, Меншикова, за которым герой наш бросился чуть ли не грудью на турецкие сабли, и… лишь царапинами и ссадинами оба отделались, порубив в запале неслыханное число османских воинов. Крепость пала. Долгожданный выход к морю получила Россия-матушка.Триумф праздновали полки государевы, некогда?— ?потешные?, а нынче?— самые настоящие, закалённые в боях нешуточных. Лишь герой наш, хоть и праздновал вместе с другими победу, а в душе печаль испытывал. Уже тогда стало ясно ему, что планы его неосуществимы. Вспомнил слова отца: не видать вовек стен освобождённого Константинополя, не услышать звон ?малиновый? с колокольни святой Софии. Сокрушался Пётр о потерянной Родине, сокрушался о недостижимой славе освободителя и князя Константинопольского. Одно утешало его: быть может, как только флот Российский окрепнет, как только расцветёт в стране наука воинская, так соберёт он, с позволения царя, войска многочисленные и на шестидесяти больших кораблях выйдет в Чёрное море, двинувшись к стенам Второго Рима…