Глава 15. Визит в отчий дом и начало второго похода (1/1)

Сдержал обещание Фосфорин, навестил отца своего в мастерской. О многом хотел поведать да и совета спросить. На рассвете, лишь солнце серебристое осеннее над Яузой поднималось, покинул он Преображенское, на ретивом Ксанфе умчался в столицу. Иней на бровях таял от горячего дыхания, тонкий лёд на лужах трескался под мощными ударами конских копыт. Не заметил Пётр, как в центр Москвы прибыл. С коня слез, в конюшню отвёл его во дворе дома, в котором каморку отец снимал.Вошёл в комнату и видит: Иван Фосфорин, столяр новгородский, в шубе, но без парика, в кресле сидит, трубку задумчиво курит. Что-то не то было с ним. С ужасом осознал Пётр: совсем поседел Иван Алексеич. Будто бы прядь белая фамильная за месяцы отсутствия сына, как жуткое чудовище, поглотила чёрные кудри его. Странно и непривычно было отца своего, ещё не старого, седым видеть. Но то не самое страшное. Ничего не выражал взгляд его: будто бы мыслей никаких в голове не было. Словно вытряхнул их из головы, чтобы не мешали жить и работать.?— Батюшка! —?крикнул с порога Пётр и поспешил к отцу.?— Петя… —?словно проснувшись после длительного забытья, промолвил Иван и, медленно поднявшись с кресла, тоже навстречу сыну бросился.Обнялись. Трижды облобызались в щёки. Возможно, вспомнили что-то важное и сокровенное.—?Петруша. Сынок,?— беспокойно шептал Иван, крепко обнимая сына. —?Живой. Уж не надеялись…?— Не тревожься, батюшка. Бог милостив,?— попытался успокоить отца Пётр, но внезапно вспомнил произошедшее с Марфой и замолчал. —?Какие вести нынче? Как брат Павлуша? Как матушка и сестра??— Все в добром здравии,?— сына отпустив из объятий и за рабочий стол присаживаясь, отвечал Иван. —?Да только с Павлушей что-то решать надобно.?— Что? От рук отбился? В нашу породу, видать,?— усмехнулся Пётр, в кресло небрежно плюхнувшись, тем добрую усмешку у отца вызвав.?— Не смейся. Послушный и ласковый он. Не то, что ты,?— укорил его отец, а затем, помолчав немного, продолжил:?— Абрам плох совсем. С постели почти не встаёт второй месяц. Луизу в сентябре месяце замуж выдали за мастера немецкого. Не хочу, чтобы сына моего чужой мужик воспитывал.?— Что же делать-то? В Новгород его нельзя: матушка будет гневаться. Писала мне давеча в письме: ?Коли привезёт твой отец сына своего от нечестивицы немецкой, так и помру от горя и разрыва сердца, и виноват он один будет?.?— Ох, бедная моя Иринушка,?— вздохнул Иван. —?Столько ей испытать пришлось. А я, дурень…?— Не переживай, батюшка. Справимся. Павлушу к себе забрать могу. Хоть дом и чужой, да под присмотром моим будет. А тёща моя, вот уверен, дитятю примет и приласкает.Оба понимали, что решение подобное, в общем-то, дворянина честного недостойно. Но ничего другого и не оставалось Фосфориным, как в случае смерти ван Захта забрать Пауля к Доброславиным, где под присмотром старшего брата будет воспитываться в европейских традициях, наукам обучаться. Вот только музыке, к которой и талант, и рвение проявлял Павел Фосфорин, некому обучать его будет. Разве что какого музыканта кукуйского пригласить за деньги, опять же, не свои. Горько при мысли подобной было, думал Пётр, как бы семье помочь самому. Стыдно было у тёщи денег просить, тем более, что виноватым пред нею себя чувствовал. Думал, как бы заработать на столярном деле побольше, да только ничего в голову не приходило. Страшное, голодное время для всех, выживай как можешь.***К декабрю Пётр в Новгород, в дом отчий наведался. В дом, из которого отец сбежал и появляться не желал уже давно. Матушку повидать и сестрицу. Последняя радовалась несказанно, что брат приехал да подарки привёз?— пряники, ленты и чудо-игрушку?— коня деревянного, как и брату Павлуше года два назад, но более изящного и искусно выпиленного, под стать маленькой ?богатырь-девице?, Настасье Окульевне новгородской, как уже успели прозвать Ефросиньюшку в родном городе.Решил Пётр ответственно взяться за воспитание сестры и мальчишек дворовых, что вокруг да около вечно толпились, глазели на героя потешного. Веселилась Ефросиньюшка, бойко приказы шуточные выполняла. Радовался Пётр: ?Ай да сестра, на славу всей семье растёт!? Сабли деревянные совсем игрушечные сам изготовил, научил сестру на них драться, уступая ей, чтобы силы неравными не казались. Ефросиньюшка?— задорная, озорная, в рубашке полотняной?— смеялась, зубки детские жемчужные обнажая.Хмурилась, злилась Ирина Фёдоровна, созерцая, как в баталии потешные сын с дочерью играют, неправильной казалось ей забава подобная. Обида и злость в сердце почти окаменевшем просыпалась. Не хотела она видеть дочь свою смеющейся, играющей в игры, коих сама была лишена в детстве и отрочестве. В душе глубоко всю свою жизнь Ирина от девичьей судьбы своей мучилась.—?В атаку, генерал Ефросинья! —?скомандовал Фосфорин, и бросалась лихая девчонка с воплем воинственным на брата?— мнимого врага, а тот лишь успевал удары отражать, а потом ?сдался?, саблю выронил, чем в восторг поверг сестру и товарищей её.—?Что творишь, Пётр? Обезумел совсем? —?послышался ледяной голос матери.Голос. Матери. Родимой.—?Прочь все! Пошли вон! —?прикрикнула она на ни в чём не повинных мальчишек дворовых, которые от испуга сразу же разбежались кто куда. Не хватало от хозяйки розгами получить, а потом ещё и от родителей суровых! —?Ефросинья! Как на горох тебя поставлю, негодница малая! —?бросила она дочери, хотя та уже улепётывала вслед за дворовыми, новые забавы чинить.?Долго колеблясь, поведал матушке родимой о грехе своём тяжком и происхождении истинном сына моего и ея внука старшего. Хладно восприняла она сказанное мною, не отругала, ничего не сказала в укор мне. Признался ей также, что плеть, нам на свадьбу подаренную, в печи сжёг и ни разу на жену руку не поднял. Усмехнулась тут матушка и вот, что она сказала мне…?—?Глупо ты поступил, Пётр,?— жёстко промолвила Ирина. —?Совсем от рук отобьётся жена твоя неразумная. Совсем от боли и слёз, женскому полу подобающим, ея отучишь.?— Почто же бить? Почто же боль причинять? Ведь люблю ея, сильно люблю, и не греховную страсть к ней испытываю, а… не знаю, как сказать тебе, матушка. Светлое что-то.?— Дитя от нея ты хочешь? Или старой девой оставить желаешь, пылинки сдувая с ресниц пушистых? —?раздражённо спросила Ирина Фёдоровна.?— Как же, матушка,?— воодушевлённо воскликнул Пётр. —?Дитятю желаю от нея, да, Бог даст, и не одного. Видела бы ты, как брата своего, сына моего, во грехе рождённого, на руках качает, как песни колыбельные ему поёт, аж душа заходится. Голосок чистый, нежный, хрустальный, точно ангельский!?— Спустись на землю, сын,?— жёстко обрубила все порывы душевные Ирина. —?Али не знаешь ты, что в боли мучительной зачинают и рождают жёны детей от мужей своих?Опешил Фосфорин. Не знал, что и ответить. Не может же быть, что Агриппина, первая и пока что единственная его женщина, мучилась от соития с ним и от рождения Данилы Петровича? Ведь не похоже на то было: будто бы вся от счастья чуть не светилась. Или обманывала?.. Но ради чего??— Шутить изволишь, матушка родимая? —?обняв её за плечи, промолвил Пётр.?— Шутки шутить?— суть мужеская забава. А наша, женская доля?— мучения за благообразным видом скрывать. Слишком многое тебе сказала, а ты решай сам, как дальше поступать будешь.?— Не хочу жену свою любимую мукам телесным и душевным подвергать,?— наконец ответил Фосфорин.?— Придётся. Лишь в страданиях спасается жена православная, лишь в горести постоянной обретает покаяние,?— с тяжёлым вздохом промолвила Ирина Фёдоровна, и в сердце у Петра кольнуло: не замечал ранее, чтобы матушка любимая в таком состоянии пребывала. Утешить захотел, захотел всей душою, хоть и не знал толком, как именно.?— Матушка родная, прости. Приляг на подушки. Позови Феклушу, она ведь всегда тебя радовала,?— что только мог, предложил ей сын, но увидел пред собою лишь равнодушный, циничный взгляд.?— Сбежала Феклушенька… —?потом мгновенно исправилась:?— Феклушка. С полюбовником. Дрянью поганой оказалась,?— тяжело вздохнула Ирина Фосфорина. —?Но не будем о ней. О моих словах подумай.?— Разве ж можно не думать, матушка? —?возмутился Пётр, стены и мебель деревянную в светлице рассматривая, тем самым ища успокоение мыслям своим нерадостным.?— Созрела ли Софья для деторождения? —?прищурившись, спросила Ирина Фёдоровна, на что сын её лишь руками развёл. —?Пора бы уж. Четырнадцатый год девке. Моя мать уже в четырнадцать лет меня родила, а твоей жене всё никак в куклы не наиграться,?— раздражённо заметила Фосфорина, кота старого лохматого, попытавшегося к ней на колени забраться, прогнав пинком.—?Так ведь… скончалась безвременно в родах бабушка Анна,?— вспомнил вдруг Пётр и неприятный осадок в душе ощутил: Марфа юная, белокурая, нежная и худенькая, за дитя своё жизнь отдавшая, вспомнилась. Нет, не мог он допустить, чтобы и Софьюшка любимая ту же участь разделила! —?Нет. Не готова пока. Не созрела.—?Так вот как только созреет, не щади,?— незаметно скрипнула зубами Ирина. —?Своего требуй, а коль своенравничать будет?— наказывай.?А для пущего воспитания?— возьми старую мою плеть, коей ещё отец мой, Феодор Аристархович меня по спине хлестал…Вспомнила Ирина отца. Сластолюбивого и ненавистного. Всего-то на восемнадцать лет старше её, ума блистательного, да характера злого и поганого. Вспомнила, почему в столь позднем по тем временам возрасте замуж её выдали за небогатого ушлого дворянина. Вспомнила тот день, когда благодаря родителю почтенному ?недостойной девкой?, в тайне от всех, вопреки своему желанию стала. Тошно сделалось.—…а супруг мой нерадивый, Иван Алексеич, пренебрегал,?— равнодушно продолжила Ирина. —?Выпори хорошенько, чтобы не привыкала к неге и ласке неподобающей.?— Прости, матушка,?— поклон поясной отвесил Пётр. —?Не смею тебя тревожить более. Послушаю тебя, внемлю словам твоим… —?мать в щёку худую, бледную, поцеловав, удалился поспешно из светлицы.?Сделаю так, как сам сочту нужным,?— вдруг пронеслось в голове у Фосфорина. —?Господи, прости меня грешного!?***Зима тянулась медленно и будто бесконечно. Казалось, время остановилось, пытаясь отсрочить грядущий Крымский поход. Крепко засели теперь мастера чертежи изучать амстердамские, чертежи кораблей для будущего флота Российского. Наиболее талантливых к концу зимы в Воронеж решено было отправить. В числе тех?— герой нашей повести. Хоть времени много уходило на совершенствование навыков столярных и корабельных, всё же силы и время находил на семью, на сына малолетнего, супругу юную, брата и сестру младших.Сын Данила поначалу лишь досаждал отцу юному, словно наказывая за своё незаконное и грешное зачатие. Ночами вопил на весь дом, спать мешал, шумел, буянил. Агриппина тревожилась, каждое воскресенье в церковь его носила, ко святому Причастию. Там лишь успокаивался, не плакал, засыпал сразу после таинства. А дома начиналось: крики, слёзы, капризы. Мать, сестра и няньки многочисленные вокруг него суетились, успокаивали, лобызали, песни пели. Злился Пётр.?Никогда мне таких почестей, даже в младенчестве, не оказывали, все про меня забыли, всё внимание только Данилушке. Бывало, когда по ночам его крики из спальни тёщиной раздавались, мысль жуткая в голову приходила: подушку в колыбель положить, задушить маленького разбойника. Но потом каялся в мыслях своих, сам ужасаясь им. Сам виноват, вот и терпи?.Чтобы отвлечься и навыки не растерять, вздумал Пётр на досуге игрушки детям выпиливать. Брату Павлуше целую армию солдатиков деревянных на Рождество подарил и весь вечер с ним баталии устраивали, а старик Абрахам, который уже третий месяц был прикован к кровати и последние свои дни доживал, вздыхал облегчённо, радуясь примирению братьев.Софьюшку, девочку невинную, познавал осторожно, боясь обидеть или соблазнить. Неуверенно, временами неумело и грубо с нею заговаривал. Старался зря не беспокоить. Один раз, правда, во время трапезы, разговор случайно с нею завёл. А дело так происходило. Агриппина дочь свою укорила, что не желает та молоко парное пить. Странным показался каприз тот Фосфорину, вроде бы и блины на Масленицу, и куличи, и пасху на Светлый праздник в прошлом году отведала Софьюшка. Так что приключилось-то??— Противное молоко в Москве,?— скривилась Софья. —?Не такое, как у нас в Ярославле.?— Сравнила, доченька,?— закатила глаза Агриппина. —?Не знаешь, что ли, что ярославское молоко и сливки по всей стране и далее?— как золото? Золото?— роскошь. А к роскоши-то привыкать не надобно.К вечеру всё же Пётр поймал в коридоре супругу свою. Поговорить надо было. А с чего начать?— сам не знал. Завёл разговор сперва о книгах.?— Что читаешь нынче? —?равнодушно спросил Пётр. —?Сказки, вестимо??— Как угадал. Да, сказки Ивана Лафонтена. Весьма любопытны и увлекательны.?— Кто таков? На латыни пишет? —?тут уже интерес проснулся у дворянина греческого, на что Софья лишь вытащила брошюру из внутреннего кармана на платье и показала супругу. —?Вот, посмотри. А любимая моя сказка?— о любви Кюпидона и Псиши.Брошюра оказалась на языке, Петру не понятном. Отчего его снова заели самолюбие и гордыня. Но всё же нашёл в себе силы признать, что ни шиша не понимает в написанном.?— Что за язык? —?спросил Пётр у супруги, которая уже яблоко из общей вазы взяла и надкусила, в раздумьях пребывая.?— Французский. Батюшка научил. Он много лет с купцами из городов Бордо и Марсель по морям плавал. С ними язык выучил. Потом в Венецию их занесло. А там какое-то судно французское затонуло, и книг видимо-невидимо на нём оказалось. Все привёз батюшка домой, меня по ним учил грамоте иностранной.?— Скажи что-нибудь на французском-то,?— с усмешкой попросил Пётр, в кресло усаживаясь и на супругу юную взгляд осторожный бросив.?— Je t'aime, mon trésor,?— покраснев, ответила Софья, и на несколько секунд воцарилась тишина, которую Пётр посчитал нужным прервать.?— Правда ли, что ярославское молоко лучше московского? —?полюбопытствовал Фосфорин, на что жена его юная утвердительно кивнула.?— Лучше. Душистой и сладкой травой пахнет, а здешнее?— горькой. Прости,?— опустила глаза Софья.?— Почему же так? —?спрашивал Пётр, удивляясь живости ума своей супруги.?— А просто. У наших коров у всех голова белая, даже если тело бурое или чёрное. У всех белоголовых молоко такое?— сладкое.?— Ясно, Софьюшка. Ежели пожелаешь?— так хоть у царя стадо украду и тебе подарю! —?задорно воскликнул Фосфорин, жену обняв и поспешив по своим делам.?Супруге своей, забавы детские девичьи ещё не позабывшей, крохотное ложе и прочую мебель смастерил: для ?молодых?, Кюпидона?и Псишеньки— соломенных, безликих кукол, юноши и девы с крыльями из бумаги, горячо любимых ею. Собрались после Крещения Софьюшка с подругами?— Дарьюшкой и Варварой?— в Преображенском. Свадьбу игрушечную по канонам древним греческим сыграли. Меня уговорили на торжестве Зевса изобразить и благословить ?новобрачных?. А солдат тот старый деревянный, Петровичем названный, посажённым отцом был. Смотрел я на суетящихся вокруг игрушек Софьюшку и подруг ея, тепло на душе становилось. Хоть чем-то супругу младую порадовал. Хоть в чём-то искупил вину свою пред нею.К середине праздненства в покои к девицам стал подвыпивший Данилыч ломиться и под дверью то волком выть, то филином ухать. ?Ну, девицы красные, то, видать, к нам Гидра Лернейская пожаловала. А ну как сейчас прогоню!? Выскочил в коридор, попытался убедить его не беспокоить девиц юных. А Меншиков, усмехнувшись, вдруг схватил меня сзади за воротник и скомандовал:?Пошли! Колька Сурьмин парней собирает на попойку?— с жизнью холостяцкой нынче прощается. Будут и девки постарше, и забавы повеселее!?Делать нечего, раз приглашает друг сердешный, надо быть. Да и развеяться, печаль прогнать надобно?.Собрал Николай к вечеру всех друзей у себя в гостях, в большом деревянном доме, который ему и будущей супруге его отец пожаловал. За столом долго сидели, чего только не выпили, уж и не помнил Пётр. Глядит?— что-то не весел Сурьмин, жених завтрашний. Унылый, как утро ноябрьское, сидит и рукой голову подпирает. Подошёл к нему Фосфорин, по плечу хлопнул, рядом сел. По рюмке выпили да разговор душевный затеяли.?— Почто пригорюнился, а, Колька? Жалеешь о чём??— Не понять тебе. Вроде бы и согласен с выбором отца, вроде бы невеста хорошая и красивая, да только не лежит душа к ней. Как чужая мне. Не то, что…?— Кто?.. Марфушенька? —?вдруг догадался Пётр, вспомнив, как под окнами, не смея почтенного старца и дочерей его беспокоить, часами стоял Колька, лишь в чувстве своём безответном утешение находя. Но Марфуши теперь нет, и нет утешения сыну младшему купеческому.?— Тебе-то что? —?с горечью ответил Сурьмин. —?Ничем ей помочь не смог. Кто ж знал, что так будет. Знал лишь, любила она, Данилыча-то. Сильно любила. Не мог я мешать. Горько мне, Петь. Горше некуда. Дитятю их готов забрать, Настасья Кирилловна и кормилица Прасковья не против будут.?— Слушай, Колька,?— вдруг ответил Фосфорин. —?Что, ежели тебе Марьюшку в жёны взять? Ведь так и на Марфу похожа, и Глашеньке всё же тётка родная. Подумай, а, Колька?Ничего не ответил Сурьмин. Только взгляд очей чёрных, полный надежды, на друга направил, да повторно чокнулся с ним чаркой вина крепкого ржаного. Трудный выбор, тяжело что-то самому решать, да, видать, надо.Стемнело. Стали было уже все в баню собираться, девок пригласили местных. Заупрямился Фосфорин, не хотел опять на те же грабли наступать, не хотел страсть разжигать в сердце пылком. Не слушал его Данилыч, совсем захмелевший. За плечи схватил и в баню потащил, ругая, что ослушаться самого близкого к царю человека смеет. Сдался Фосфорин. Разделся и вместе с другими в парилку отправился.Попарились от всей души, с какого-то бедняги даже кожа сошла, так отхлестали. Вдруг слышат?— стук в дверь. Открыли. На пороге девица возникла, полная, чернобровая, в белой рубахе, с кувшином кваса в руке. Знакомой показалась она Петру, да не мог вспомнить, где видел её. Данилыч жестами что-то сообщил девице, чего никто не понял. И тут она кувшин на полок поставила и песню затянула. И от песни той потемнело в глазах у грека новгородского. Вспомнил тот сладкий голос, а затем?— и её саму вспомнил. Поплохело от того воспоминания: дева с голосом одурманивающим давнишней полюбовницей наставника лихого, Меншикова, оказалась.В себя на мгновение придя, поклонился хозяину да и… бросился прочь из бани Фосфорин, на ходу одеваясь и оглядываться боясь, тёмное желание в себя всячески погасить пытаясь. На коня вскочил и помчался в столицу, домой, прочь, прочь от искушения. Только в дом войдя, на скамью опустился, голову руками сжал, слыша, как сердце стучит бешено.?— Что с тобой? Петрушенька? —?послышался из-за спины голос тёщи мягкий да приятный. —?Что стряслось, зятюшка??В пьяном бреду после увиденного и услышанного пребывал. Толком собою управлять не мог. Каюсь, грешный. Сам не понял, как от слёз внутренних разрываясь душой на части, голову на колени к ней положил. Как затем вслед за тёщей в ея покои проследовал. Как… лучше бы забыть мне, да помню, помню, недостойный. Сам обнажился полностью и платья с нея все поснимал. Ночь провели мы вместе. Грешно, страстно, как безумные друг друга лобызали и обнимали. Как ветви плюща или винограда заморского, телами переплелись. Вновь, как год назад, взял ея, в жаркое, влажное лоно вошёл, никоего сопротивления не встретив. Стыдно, ох и стыдно теперь. Но что, что теперь?..?Наутро поспешно покинул Пётр спальню тёщи своей. От греха подальше уехал в Преображенское. Там всё время до отправления в Воронеж решил отсидеться. У Сурьминых подумывал остаться, коль изба его старая сгорела, и жить там теперь не представлялось возможным. Отправился на поклон к другу сердешному, сыну купеческому, заодно любопытствуя, как свадьба прошла, и почему его, друга близкого, не позвали. На что ответ от слуг Сурьминских получил: ?Не было свадьбы. Отменил барин?. Удивился Пётр, но осуждать Николая не стал. А вдруг осознал он слова его давешние?..***…Мартовским днём, на рассвете, вновь вышли в поход Крымский полки царские под предводительством генерала Шеина. Вся троица друзей на сей раз в одном полку собралась: Фосфорин, Сурьмин и Третник. Поклялись все свои силы направить на победу, на восстановление чести своей Родины, а Фосфорин?— и на скорейшее освобождение города родного. В грёзах своих уже помышлял он Константинополь освобождённый новою столицей царства великого Московского.?Сердце болезненно отзывалось. Казалось, зовёт меня Константинов град, зовут стены его. Ничего не мог с тем поделать. Оставалось лишь ждать и надеяться на милость царскую?.Только собрались в указанном месте потешные. Строиться только начали. Вдруг заметил среди юношей собравшихся одного: форма немецкая словно с чужого плеча?— явно маловата, кудри тёмно-русые, вьющиеся возле ушей, не стриженные, как у прочих солдат, взгляд робкий, пугливый. Хотя по виду?— богатырь настоящий: косая сажень в плечах, крепкий, мускулистый. Откуда таков? Как беглец какой-то, право слово! Подошёл к нему, за плечо тряхнул, спросил, кто да откуда. Да как услышал правду в ответ, так немного и опешил. Какие люди в полку вдруг! В своём шатре пообещал разместить друга нового, гостя почётного.?— А познакомьтесь, орлы, с новеньким,?— задорно промолвил Фосфорин, поздним вечером в шатёр к ребятам втолкнув парня лет восемнадцати, сероглазого да темновласого, крепкого по виду. Парень поклон по старой традиции отвесил, шапку сняв.?— Белозольский Матвей Спиридонович, сын боярский,?— представил гостя дворянин новгородский. —?Прошу любить и жаловать.Оказалось, Матвей Белозольский так же, как и Пётр Фосфорин, втихаря в войска потешные зачислился, скрыв свои замыслы от родственников. Только-только женили его, да не дали насладиться счастьем с супругой юной на ложе брачном. Стали его родственники?— отец, дед, прадед и дядьки, которых было аж восемь?— донимать всяческими поучениями, советами и старческим брюзжанием. Тяготила Матвейку участь безвольного дитяти боярского, которым всякий муж старший помыкает. Сбежал от них в войска потешные, героем возвратиться желая.?— А и впрямь?— радость неслыханная,?— хмыкнул Михейка Третник. —?Боярского сына теперь что, в задницу лобызать? Коль теперь с нами жить будет? Нет места, пусть на земле спит!Разозлился Матвей, бросился к Михейке, по лицу кулаком двинуть собираясь, да не пустили его Пётр с Николаем. Отговорили, объяснили, что, дескать, сильно расстроен Михей: сестра старшая любимая померла давеча, так вот и злой он на весь мир. А боярин в ответ всё равно драться полез. Тут уже держать пришлось обоих, в ход пошли кулаки, матюги и прочие ругательства. И были бы наутро к царю представлены на заслуженное наказание, если бы не…—?У чому справа, хлопц?? —?раздался вдруг голос звонкий юношеский, и спустя минуту в шатёр ворвался незнакомый парень?— казак в платье причудливом, в шапке, с усами чёрными длинными. А глаза?— огромные, карие, смеющиеся. Следом за ним в шатёр ввалился старик?— есаул Петрович, тяжело дыша.?— Да ничего, Микола,?— успокоил Петрович казака. —?Тут ребятки серьёзные, попусту время не проводят, баклуши не бьют. Вот только схлестнулись, но я их, клянусь, успокою. Словом али розгами.?— А, розум?ю, Петровичу! Див?ться ж мен?, хлопц?! —?засмеялся незнакомец и прочь ушёл.?— Кто таков? —?с жаром спросил Фосфорин у старого есаула, незнакомцем заинтересовавшись?— уж больно ярким да необычным вблизи казак украинский показался.?— Сотник казацкий. Николай Андреевич Франко, из Полтавы,?— равнодушно отвечал старый помощник. —?А кто тут безобразничать будет?— сразу позову! Мало не покажется!