Глава 13. Отчаяние и надежда (1/1)

?Тяжёлое, золотисто-красноватое, как медный шар, южное солнце опускалось за горизонт. Кругом?— степь-пустынная, кое-где?— курганы древние, языческие, виднеются. На ночь глядя и птицы большие, хищные, вылетать на охоту начали: вдруг путника дерзкого принесло в края сии пустынные, от голода и палящего солнца здесь сном вечным уснувшего? Нет, не дождётесь, злобные вороны и коршуны, не дождётесь, османы проклятые! Не сдадимся вам, супостатам!…Лето. Середина июня месяца. Жара. Жара невыносимая. Таковой в родном своём Новгороде да и в Преображенском даже помыслить не мог. Кровь в ушах стучала, сердце заходилось. Пот градом лился. Казалось, что не в нашем мире, а в подводном царстве, молниями и огнём с Олимпа бросаемым, подогретом. Мысли спутывались. Лень, дремота. Ни о каком благословенном Константинополе я уже и мечтать не мог?— выжить бы или хоть умереть достойно, в бою праведном, а не подохнуть в степи, коршунам на радость.Понял тогда?— ношу на себя взвалил непосильную. Прав был Александр Данилович: мал ещё, хоть и признаваться в том не хотел. Да поздно было что-то менять. Волю в кулак взяв, заставлял себя в искусстве боевом упражняться, готовиться к предстоящему штурму крепости. Сам себя тогда возненавидел и ещё больше ужесточил подготовку к бою?.Числа восьмого месяца июля Азов осадили. Уже тогда ясно стало: кроме больших потерь ничего значительного ждать не придётся. У осаждённых имелось существенное преимущество: выход к морю. Оттуда им и продовольствие, и оружие, и свежие силы на подмогу. У русских войск, увы, морского флота на тот момент не было. Как могли, держали осаду, хоть и бессмысленную. Лишь две каланчи, как их с горькой усмешкой назвал Фосфорин?— Симплегады, по обеим сторонам Дона захватить удалось, речным судам в море путь перекрыв. Вот и всё достижение.Сильно переживал государь, ?бомбардир Пётр Алексеев?, в штурме крепости боевое крещение принявший. Места себе не находил, в шатре своём от всех отгородившись и только Меншикова туда впускал, дабы выслушал, а иногда, как приступ начнётся, в объятиях, словно в железных тисках сжимал и держал, пока не отпустит. А когда отпускало?— будто бы половины сил жизненных лишался Алексашка, но лишь на мнительность подобные вещи списывал.?Что там мифический Геракл,?— с пониманием размышлял Фосфорин. —?Один раз только из клешней костлявых Танатоса проклятого царицу Алкесту вырвал. А герой наш, Александр Данилович?— едва не каждый день с ним в схватку лютую вступает, за жизнь царя-батюшки борется…?Наступила глубокая осень, хоть солнце и жарило по-прежнему?— жестоко и беспощадно. Сказывалась плохая подготовка: размолвки и стычки в войсках, недопонимание, ропот. Позади?— два неудачных штурма. Впереди?— лишь неизвестность, неопределённость.По ночам не мог сомкнуть глаз Пётр Фосфорин, глядел вдаль, на бесконечные степи, голову повернув?— на мощные стены крепости вражеской. Смотрел и представлял роковую, смертельную схватку Ахиллеса и Гектора, а в ещё более дерзких помыслах?— так самого Гассана Араслан-бея на поединок сам вызывал, чтобы биться не на жизнь, а на смерть. Увы, пока дальше мечтаний в порывах своих лихих не удалось дойти Фосфорину. Видел, что происходит вокруг, и разочарование, как чёрная змея, медленно вползало в пылкую юношескую душу.Но не только военные неудачи повергали в отчаяние нашего героя. В конце сентября страшная ссора вспыхнула между подопечными Головина и Лефорта. Дошли до Фосфорина слухи, дескать, лейтенант Герман Шварц, племянник того самого учителя механики, Дитриха Шварца, с несколькими товарищами заговор готовит против ?птенцов Алексашкиных??— Фосфорина и братьев Сурьминых, а в перспективе?— и против самого Александра Данилыча. Как кость в горле был он некоторым завистникам, многие под него копали, да многие же в свои ямы и угодили.Взбесились ?птенцы?, поздней ночью в шатёр к недоброжелателям нагрянули, мордобой лютый устроили. Пётр в левый глаз кулаком получил от Германа, зато потом отыгрался и выступающие крысиные передние зубы выбил. Спохватился вовремя Лефорт, солдатам постарше приказал мальчишек развести и на неделю отстранить от участия в военной подготовке. Под арест в шатре посадил и Библию на латыни читать заставил.Поздним октябрьским вечером вернулся из царского шатра Александр Данилович, измождённый и подавленный, у костра уселся, да не заметил, как и уснул. Тогда как раз Фосфорина и нескольких других ребят приставили дежурить. В подавленном настроении пребывал юный новгородец. Увидев спящим наставника своего?— целеустремлённого, боевой дух до последнего сохранявшего, для солдат примером служившего, последнюю надежду потерял Фосфорин. Если уж Меншиков, чьей неистовой воле к победе мог позавидовать сам государь, руки опустил, то, видать, пиши пропало.?— Спишь, Ага-мем-нон, спишь, сын Атрея, сми-ри-те-ля коней??— послышался над головой денщика царского низкий бархатный голос с горькой усмешкой. —?Ночи во сне проводить подо-ба-ет ли мужу сове-та? *?— Чего тебе, Петька? —?сонно пробормотал Меншиков. —?Не пойду в кости играть, хоть из пушек пали, не пойду. Голова раскалывается.?— Нет, что ты, Данилыч. Какие нынче кости,?— вздохнул Фосфорин. —?Дурно дело, сам вижу.?— Раз видишь, то и помалкивай. И иди спать. Похоже, что завтра… домой собираться будем.?— Как домой?! —?опешил Фосфорин. —?Ведь и года ещё нет, как осаду начали. А ведь легендарные войска ахейские десять лет под стенами Троянскими выжидали!—?То сказки старого слепого грека, а ты веришь,?— укорил Фосфорина Меншиков.?— Не для того ли те сказки сам Александр Великий читал, чтобы потом полмира древнего завоевать? А ты что предложишь??Сдаться без боя туркам? Да где наши совесть и достоинство??— Потом всё, потом. Как царь скажет?— так и будет. Творить волю его?— в том лишь твоя совесть. И моя,?— чуть слышно добавил Меншиков, на догорающий костёр взором немигающим смотря.***Нет смысла скрывать, что из того неудачного похода все вернулись злыми и собою недовольными. Сам царь никого видеть не хотел, почти на неделю уехал в Слободу, где в кабаке с Лефортом дни напролёт пил. Солдаты с понурым видом все по домам разъехались, разошлись, плечами пожимая и толком не понимая, почему так получилось. Лишь единицы из них, наиболее царю душою преданные, осознавали: флот нужен сильный, без него вовек не прогнать турок из Северного Причерноморья.Пётр Фосфорин, горемычный герой ?моря гостеприимного?*, несостоявшийся князь Константинопольский, тоже в ноябре домой вернулся, проклиная и себя, и своих нерадивых соратников, и вообще весь род человеческий со времён Адама. Всё же, уговорам Колькиным поддавшись, нашёл в себе силы первым делом, в Москву вернувшись, навестить друга сердешного Михейку Третника, узнать, жив ли, здоров душа-парень, орёл моложский. Уставшие, в грязи и пыли дорожной, в мундирах помятых, до дыр затёртых, наведались к вечеру Пётр Фосфорин и Николай Сурьмин к тётке Михейкиной, племянника её проведать. Дверь им Настасья Кирилловна Третник открыла да с порога и запричитала:?— Ой вы соколы, добры молодцы! Не велел никого впускать Михей. Плачет в светлице под образами.?— Почто? Что стряслось, матушка? —?в один голос воскликнули парни потешные.?— Горе, горе случилось. Марфушенька наша в июле месяце дитя на свет воспроизвела. Девочку синеглазую, русовласую, аки ангел небесный! Глафирой назвали. А сама,?— тут она всхлипнула. —?Сама-то преставилась на следующий день. Едва лишь исповедаться да причаститься успела. Батюшка Агапий причащал… Да он же… и отпевал потом! —?тут зарыдала в голос Настасья.Ничего сказать не могли Пётр и Николай. Молча головы опустили, Настасью, как могли, утешили, по плечу осторожно похлопав.—?Скажите, Настасья Кирилловна,?— наконец спросил Пётр. —?От кого родила Марфа? Уж коль матери больше нет у младенца, так хоть отца найдём!?— Скажу вам, скажу всё, родимые,?— как-то странно проскрипела зубами сестра Третникова. —?Знаете ли денщика царского, Меншикова Александра Даниловича?..Сердце упало у Фосфорина. До последнего надеялся, что слухи, которые пустили в Семёновском полку?— лишь сказки. До последнего не хотел ни в чём обвинять наставника своего. Но правда глаза колет. Было. По-настоящему было, и последствия оказались более чем плачевными.—?Впрочем, зачитайте лучше письмо предсмертное Марфушино. Вам, ребятушки, его писала, вот, даже имена ваши указала в обращении,?— едва сдерживая слёзы, протянула записку парням Настасья.?Соколы храбрые, потешные! Брат любимый, озорник Михейка, друзья сердешные, Петька и Николка. То сестрица Марфа-дурочка вам пишет, последнее письмо своё. Слабеют руки, очи слипаются. Видать, костлявая не за горами. Соколы, юноши храбрые! Простите меня, грешницу! За грехи свои сейчас мучаюсь, но благодарю за то Господа нашего, Иисуса Христа.Согрешила я, согрешила сознательно. Лучше бы не знали вы, да истина горькая дороже лжи сладкой. Согрешила. Осенью прошлой совсем плох был Алексашенька. Хворь лютая с ним случилась. Одной ногой в могиле был. Отец меня с пузырьком снадобья к нему отправил. Знала я, что за снадобье?— яд крысиный! Сначала думала, яд ему подам, отец похвалит… Не смогла. Не смогла, каюсь, выбросила пузырёк! Прекрасен он был, враг ненавистный отца моего!..В лихорадке пребывал Сашенька. Бредил, кого-то звал. Подошла к нему, за руку меня взял. Шептал что-то, мне непонятное. Не помню, когда разум покинул меня. Забралась к нему на кровать, кушак немецкий расстегнула, портки до колен спустила, сама, юбки подняв… Не могу… Не могу, слишком то к сердцу близкое. В лихорадке был, шептал обеспокоенно:?Слазь, дура, слазь…?Не слезла, грешная. Излился в меня Сашенька любимый. Сашенька желанный. От него же и понесла в тот же день…За сим прощаюсь, ребятки мои милые…Марфа Ильинична Третник, дочь лекаря из города старинного, вечного, Мологи славной?.Возненавидели во мгновение старика Илью Кирилловича Третника парни потешные. Отомстить поклялись. Но пока не время, не время для мести. Думали, как бы Михея утешить. Из всей троицы?— самый чувствительный да нежный был, жалко, не то слово! Но ничего после похода, все силы забравшего, придумать не могли.—?Знаешь, Петька. Совесть меня гложет. Сам ведь Марфу с ним познакомил. А тут вон оно как получилось,?— вздыхал Сурьмин. —?К зиме, знаешь, свадьба у меня будет. Невесту мне отец нашёл благородную да красивую, чернобровую, круглолицую. Пока что имени ея не знаю, но, думаю, хороша будет. Так вот, Петька. Дитятю, Глашку-то, себе заберём. Друзьям помогать надобно. Не виноват Данилыч. Никто не виноват.Фосфорин по-тихому, посреди ночи в терем с зелёными ставнями явился, да понял вдруг, что стыдно ему теперь перед всеми. В сенях спать ложиться собирался. Облюбовал для того деревянную скамейку, самим же и выпиленную, рогожей старой накрыться собираясь. Не хотел на глаза никому показываться, наутро подумывал уйти из дому и руки на себя наложить, только бы не опозориться, не упасть в глазах отца и жены своей. Чу, пронзительный крик младенческий со второго этажа раздался. Вспомнил Пётр. Вспомнил, и сердце зашлось: да неужто?!..—?Пётр Иваныч! —?послышался резкий мальчишеский голос, и в тот же момент в сени ворвался Кузьма, земной поклон хозяину отвесив. —?Вернулись вы! Живы! Радость-то!?— Да не шуми ты, Кузька,?— возмущённо прошипел Фосфорин. —?Весь дом перебудишь. Что за крики наверху? Скажи, не томи!?— А, любопытно стало! —?задорно усмехнулся Кузьма. —?Так не буду мучить: сына вам родила Агриппина Афанасьевна. Мальчишка?— ну просто богатырь,?и волос седой вот здесь вот виден,?— Кузька на правый висок показал, а потом добавил:?—?Данилой крестили. В честь памяти святителя Даниила Сербского.—?Данилой. В честь мучителя наставника моего,?— убитым голосом молвил Пётр. —?Да за что же? Кто распорядился без меня?—?Отец ваш. Иван Алексеич. Он тут в ваше отсутствие за старшего,?— объяснил Кузьма.?— Вот как. Рано отец меня хоронить начал,?— одним уголком уст улыбнулся Фосфорин, ругая про себя Ивана, едва сдерживая горечь, к горлу подступающую.?— Вы… того, не серчайте. Он каждый день о вас молился. На святой Афон уехать, монахом стать обещал, ежели не вернётесь.—?Ясно,?— опустил глаза Пётр. —?Как Агриппина Афанасьевна? Жива, здорова??— Слава Богу,?— перекрестился Кузька. —?Выздоровела совсем. А то боялись. Когда бабка Марья роды принимала, слышали такие вопли сверху, что испугались за хозяйку страшно. Тогда всю дворню в молельню согнал, на коленях молились за ея здравие! Как сам-то, Пётр Иваныч?..—?Сам видишь. Жив. Но лучше было сдохнуть мне под Азовом,?— тяжело вздохнул Пётр.?— Ну, полно вам, какое ещё ?сдохнуть?,?— испугался Кузьма, глаза и так огромные вытаращив.?— А что? Как я теперь отцу и жене в глаза смотреть буду? —?рукой по лицу провёл Фосфорин. —?Позор мне великий.?—?Не позор?— наука. Дед мой говорил, Никитич, что на ошибках лишь учатся,?— заметил Кузьма.?— Ох, и умён ты, Кузька, не по годам умён,?— пожурил его Фосфорин, за щёку потрепав.—?И не такое переживали, Пётр Иваныч. В следующий раз непременно басурман разобьёте!—?Вся и надежда на ?следующий раз?, и тут уже детище наше, корабли немецкого образца, на воду спускать надобно.?Сам уже осознал всю глупость мысли своей о самоубийстве. Да что я, трус последний? Пред трудностями житейскими сдаться? Али не воин я православный? Э, нет! Нет, не сломишь меня, змий лукавый, ещё поживём и повоюем!?Отправив верного своего Кузьку в людскую, спать, передумал Пётр в сенях на скамье ложиться. Сам же в баню наведался, кое-как смыл студёной водой из бочки грязь и усталость походную. На душе полегчало. Вздохнув глубоко, разум неспокойный в тишину приведя, ткань холщовую вокруг бёдер обернул?— всё равно весь дом спит, никто не видит. Поднялся по лестнице, приятную поверхность свежего дерева под стопами босыми ощущая, наверх, в спальню свою. И Софьи.Со скрипом дверь открылась, вошёл в покои Пётр, намереваясь краткое вечернее правило прочитать и сразу спать лечь. К кровати широкой подошёл, фонарь с закопчёнными красными стёклами на столик рядом поставил да и обомлел.На правой части заправленной кровати, свернувшись клубком, словно маленький изящный котёнок, спала супруга его, Софья Васильевна, что-то бормоча и смешно посапывая во сне. Девочка была полностью одета, лишь мягкие розовые пальчики на ступнях виднелись из-под подола длинного светло-зелёного платья. В объятиях же она сжимала какой-то предмет.Поднеся фонарь поближе и приглядевшись, с удивлением обнаружил Пётр, что в руках у неё?— маленький деревянный солдатик в форме Преображенского полка, из бруска соснового грубо выпиленный?— одним словом, чурбан. Кажется, одна из ранних его работ, небрежный автопортрет. Но как он оказался у Софьи? Отец подарил? Вот жадина! Да разве лучше подарка для невестки не нашлось?Пока все эти мысли кружились в голове Фосфорина, не заметил, как из соседней, тёщиной спальни вновь детский плач раздался. Поморщившись от тусклого света прямо в лицо, проснулась Софья, глазами захлопала и… уставилась испуганно на супруга, словно привидение увидела. Поздно осознал Пётр, что из всего платья на нём лишь тряпка, едва гордость мужскую прикрывающая и низко на бёдрах сидящая, густые чёрные линии волос от пупка до края тряпки взору девичьему являющая. Вскрикнула Софья, глаза ладонями закрыла, из рук солдатика деревянного выронила, вся съёжилась, в подушки вжалась.?Не ожидала. Не ожидала меня, видать. А я?— дурак, не помышлял, что дома будет Софьюшка, а не в Преображенском. Что же делать-то теперь? Надо же так оплошать! Стыдно, ох и стыдно теперь перед женой!?