Глава 11. Новые испытания (1/1)

?Проснулся под утро, едва отойдя от сна глубокого и приятного. По ощущениям, словно гора с плеч свалилась. И хорошо, легко, и, одновременно, странно, спокойно. Долго не мог понять, где нахожусь. Протерев глаза и оглядевшись вокруг, осознал и пришёл в ужас: в доме чужом я, да не просто чужом?— своей тёщи новоявленной и новоявленной же… полюбовницы. Вспомнил сразу всё, что произошло ночью. Нет, то не сон, лукавым посланный, то по-настоящему ночью случилось. Согрешил, согрешил сильно. Что же делать-то теперь??По-тихому из кровати выбрался, кое-как в порядок себя привёл и рубаху просторную на платье немецкое сменил. Глянул в окно?— с востока солнце лениво из облаков, как из перин пуховых, выплывало. Тишина. Весь дом спал крепким сном. Рассеянно, тихо, не желая будить никого, побрёл по коридорам куда глаза глядят. Смотрит?— из дальних покоев, в северо-западном углу дома, свет золотистый от свечи виднеется. И дверь приоткрыта. Любопытство юношеское все другие стремления пересилило, направился Пётр туда, заглянул.В помещении, по правой стене которого стояли на полках массивные ряды книг и рукописей, за большим столом из красного дерева, уткнувшись носом в книгу в грубом кожаном переплёте, сидела… Софьюшка, жена его, дворянка Фосфорина. В одной рубашечке холщовой чуть ниже колена сидела на высоком дубовом стуле, ноги босые скрестив, до пола ими не доставая. Книгу читала, подперев ручкой детской головку светлую. Глянул Пётр, супруг новоиспечённый, сердце сжалось от непонятного ему чувства. Дверь прикрыв, поспешил прочь оттуда, словно от стыда и мук совести, внезапно проснувшейся, убегая.?Ангел светлый, как есть ангел. Душа чистая. Недостоин я тебя, Софьюшка. Недостоин называться мужем твоим?***Дни и недели тянулись медленно, словно время пыталось остановиться. Агриппина, как и обещала, увезла вскоре дочь в Преображенское, к Наталии Алексеевне. Даже не успели молодые друг с другом толком познакомиться: лишь за общей трапезой виделись, но разговор не клеился. Нехорошо чувствовал себя Пётр, совесть будто бы жгла пятки на раскалённой поверхности, а сказать кому, излить душу?— боялся.?На исповедь каждую неделю обещал пойти, покаяться в грехе нечаянного прелюбодеяния, да так с духом и не собрался. А сам видел, как взгляды презрительные на меня слуги купеческие, все сплошь из посадских, теперешние мои подданные, бросают. А ещё хлеще?— девки да бабы, румяные красавицы круглощёкие: как посмотрят?— словно взглядом догола разденут и мысленно облобызают?Не по себе становилось Фосфорину от осознания того, что подумали, а то и узнали служанки любопытные. А вскоре его подозрения полностью себя оправдали: проходил как-то мимо гладильной комнаты, слышит?— девки хихикают, заливаются, и будто бы имя хозяина нового в речи бурной промелькнуло. Не в силах привычку дурную, ещё с детства оставшуюся, подавить, подошёл к дверям и ухо приложил. Три девки что-то жарко обсуждали.?— …и говорю, Устинья, вот сама видела! Такой дубиной убить можно, не то что девок тешить!?— Как на полок влез, да как барыню в полок вжал?— все косточки захрустели! А потом как начал ея, ну… того, так испугалась я, как бы всю душу из нея не вытряс!От услышанного кровь в ушах зашумела. Хлопнул себя ладонью по лбу Пётр. Позор. Стыд и позор на весь дом и, возможно?— на весь город. Ай да негодяй, сын дворянский, с тёщей в первую же ночь брака согрешил! И ведь осудить её не мог: искренняя, добродушная, щедрая, всем нищим на паперти всегда подаяние раздавала и ребятам потешным помогала. Улыбчивая, светлая, не то что матушка родная, как холодный истукан бесчувственный. Сравнивал их Пётр, и сердце кровью обливалось: почему любовь и ласку не от матери, а от чужой женщины получил? Нехорошо вышло ведь. Чувствовал пред супругой юной свою вину. Чувствовал себя предателем.С Агриппиной после случившегося старался не общаться и не видеться, дабы искушения дальнейшего избежать, а избежать было трудно: хотелось её невыносимо, до боли в сердце, до безумия. Особенно, когда на танцы воскресные и во время Масленичной недели во дворец Лефортовский приглашали: наряжалась купчиха по-европейски, в платье цвета неба утреннего, кудри русые на плечи округлые завитками спускаются, груди полные вот-вот из корсета плотного выпадут, на радость постыдную всем юношам, на собрании присутствующим. Явившись на праздненство, попытался в дальнем углу с музыкантами отсидеться, за клавесином спрятавшись, да заметил и выгнал танцевать взбалмошный Лефорт. Долго Пётр на него злился, мысленно кулак свой к носу напудренному примеряя. Из вредности, по примеру Данилыча, пригласил на контрданс чью-то прабабушку и весь вечер с нею и танцевал.Всеми правдами и неправдами отказывался с тёщей на приёмы ездить, да больно своевольничать не получалось: царь мог прогневаться, и тогда никакой тебе службы военной, никаких кораблей и чертежей новомодных, сослал бы в лучшем случае в Новгород, где только плесенью от безделья покрываться.Нет, нельзя, нельзя. Что хочешь делай, хоть убей себя, но более запретного плода не касайся. Избегал её и на других девиц старался не смотреть совсем, сосредоточившись на деле. В мастерской целыми днями пропадал, работая до изнеможения, количество заноз, мозолей и царапин преумножив. Занялся чуть позже и восстановлением дома: крыльцо новое из досок и балок свежих, елью и смолой пахнущих, соорудил, пол деревянный и рамы со ставнями заменил, укрепил крышу, от времени покосившуюся. Слугами, от рук отбившимися, тоже занялся: выстроил, как мог, по правилам своим, в потешных войсках сформированным. Не по нраву те пришлись многим, от послушания отвыкшим, к жёсткому слову непривычным. Слышал, как роптали, ворчали, но пока старался внимания на то не обращать, всё время делу посвятив. Свободные часы нагрузкам физическим уделял, в том числе цель поставив?— научиться чугунные стержни в баранку гнуть, как некогда сам царь показывал.Да всё равно душа болела. Трудно терпеть стало. К священнику не пошёл, боялся, что люто отругает и от службы царю-батюшке отговаривать станет. И так уже под Рождество разговор неприятный был: ходил на исповедь к отцу Евлампию, старику суровому и желчному. В грехах юности пылкой хотел покаяться, ожидал хоть одного слова мудрого и честного. Но в ответ услышал лишь следующее:?— Слышать не хочу тебя, окаянный. Самому Антихристу душу продал. Гляди, куда царь новый заведёт Русь православную. За Софью царевну молиться надобно, в ея руках лишь Русь древняя воскреснет.Кипятком обдали слова страшные сердце пылкое юношеское. Предателем земли Русской показался Петру монах суровый. Но не мог возразить, не мог крикнуть: ?Ложь! Всё ложь! Правительница вместе с полюбовником своим нерадивым, Голициным, весь народ наш погубит!? Не читал мысли, свою линию гнул отец Евлампий. Строго вопросил Фосфорина:—?Всех ли простил, раб Божий Пётр??— Нет. Не всех. Грешен, отче,?— жёстко ответил Фосфорин, про себя добавив: ?Тебя простить не могу? и, не дожидаясь, пока священник на него епитрахиль возложит, покинул и таинство, и храм Господень.Долго злился на отца Евлампия, не мог смириться со словами злыми, жестокими. Дома, в покоях своих закрывшись, едва не плакал пред образами в сокрушении. Душа поддержки, совета мудрого требовала, посему лучше ничего не придумал, как сказать обо всём наставнику своему, Александру Даниловичу. У того всегда на всё был ответ?— простой да житейски мудрый. В питейном доме на краю Москвы встретились и поначалу молча сидели. Потом, после третьей чарки настойки медовой горькой, разговорились.?— Плохо мне, Данилыч. Стыдно. Не успел даже с супругою своею познакомиться, как уже и с матерью ея согрешил,?— угрюмо промолвил Фосфорин, чарку опрокидывая. На что Меншиков лишь усмехнулся:?— Чему печалишься, не пойму, грек новгородский. Такую бабу отхватил! Грушеньку милую, сладкую…?— Был с нею, что ль? —?чуть не задыхаясь то ли от мёда хмельного, то ли от волнения, вопросил Пётр.?— Не, какое там. Помню, как мелкий по площади шатался, голодный, нищий, копейку выпрашивал. Смотрю, красивая, высокая, в шубе и шапке собольей. За рукав дёрнул, нюни развесил, рубаху на груди порвал, рёбра костлявые показал. Сжалилась тогда, нам с Алёшкой все пряники, что купила в лавке, отдала без остатка. Ох, и наелись тогда!?— Что с того? Милосердна, чай, а я, грешный, совратил ея.?— Эх, не ведаешь ты счастья своего! Да по ней все парни потешные лысого до мозолей загоняли.?— Не тому батюшка учил,?— холодно ответил Пётр. —?Учил, что одну жену любить надобно.?— Да знамо про твого батюшку,?— усмехнулся Александр. —?Чай, на Кукуе, руки сложив, не сидел.?— Ну его, и правда. Поучал-поучал, а сам девку голландскую вдали от матери моей любил. Тот ещё Ирод: женил на дитяти малой, а про меня не подумал. Ох, как же зол на него!?— Ты это брось,?— вдруг разозлился Меншиков, кулаком по столу со всей силы стукнув, так, что миски подскочили, и чарки пустые опрокинулись. —?Отец твой?— святой, ты молиться на него должен. Ясно тебе? С моим бы день пожил, не так бы запел. Уж душу бы он из тебя вытряс!?— И то верно,?— вздохнул Пётр, вспоминая, что рассказывали ему про конюха Данилу Меншикова, пьяницу лютого, зверя в человеческой плоти. —?Прости, Данилыч.?— Посему живи да радуйся. Один раз живём, так бери всё, что можешь взять,?— хлопнув Фосфорина по плечу, грубо засмеялся Александр.Бери всё, что можешь взять. Не думал тогда Пётр, что спустя десятилетия эта фраза вновь всплывёт в сознании и горьким ядом разольётся в душе.Выпили ещё по чарке. Издалека, из угла дальнего пение мужиков заунывное послышалось, судьбу свою горькую оплакивающих. Как тут слезу не пустить, как не подпеть горемычным товарищам? Вдвоём, как могли, неумело, грубо, хор поддержали, соплю рукавом вытирая.?— Данилыч, а что на запястье у тебя? —?вдруг спросил Фосфорин, алую полосу под манжетой белой левого рукава заметив.?— А, так. Нить шерстяная,?— Меншиков край манжеты приподнял. —?Девка одна повязала, мол, на удачу.?— Полюбовница нынешняя? —?предположил Пётр, огурцом солёным закусывая горечь невыносимую.?— ?Полюбовница?,?— передразнил его Александр, усы поправляя. —?Мелкая, Дашка из Преображенского. Воеводы какого-то там дочь. Помню, у Натальи Алексевны во дворце был. Пока та не видела, медвежью шкуру со стены снял и на себя накинул. Пошёл по коридорам девок пугать. Все как завизжали, бросились врассыпную. А Дашка осталась. Не боюсь, говорит, и глазками своими чёрненькими, как угольки, всё смотрит да смотрит. Смешная.К вечеру Данилыч напился в хлам. Юный собутыльник его?— чуть менее. Из-за стола встал, шатаясь, за плечи тряхнул его, уснувшего за столом. Тот голову поднял, икнул и заплетающимся языком, в бреду, промолвил:?— Слазь, дура… Слазь…***Шла первая неделя Великого поста, едва-едва тёплое дыхание весны коснулось столицы. Фосфорин, как обычно, после дня трудового в мастерской, в сенях за новую работу садился: с чего-то вдруг решил он дом деревянный на берегу Яузы построить?— для себя и супруги юной, на будущее. Если, конечно, государь позволит. И вот теперь чертёж набросал и высчитывал, сколько материала и трудовых усилий уйдёт. Хлопнула дверь, на пороге возник мальчишка?лет десяти?— курносый, круглощёкий, русокудрый. На хозяина нового прямо взглянул и скороговоркой выдал:?— Барыня занемогла сильно. Вас, Пётр Иваныч, видеть срочно желает,?— и с теми словами поклон земной отвесил.Испугался Пётр, бросив чертежи, рванул в дом, по лестнице вбежав на второй этаж и без стука вломился в покои тёщи своей. И узрел картину неприятную: с кровати свесившись, в таз медный изливала желчь горькую Агриппина, простоволосая и в рубахе льняной, а вокруг неё старухи-приживалки столпились, причитали.?— Вон все! Вон отсюда! —?крикнул Пётр, в ужасе от толпы стенающей пребывая.Женщины поспешили покинуть помещение, шёпотом возмущаясь. Агриппина, вытерев уста рукою нежной, на подушки пуховые откинулась и с едва заметной горькой усмешкой на зятя воззрилась.?— Как самочувствие, Агриппина Афанасьевна? Зело тревожился за вас,?— осторожно промолвил Фосфорин.?— Бог даст, жить буду, Пётр Иваныч,?— вздохнула вдова Доброславина. —?Да вот только… отцу твоему как сказать, что к октябрю он дедушкой станет??— Как дедушкой? —?не понял намёка наивный Пётр.?— Ох, Петруша, да так, после ночи той в бане… —?дрожащим голосом промолвила Агриппина, по животу рукой проведя. —?Сказать стыдно, дитятку от тебя жду, зятюшка родимый.Ноги подкосились у Фосфорина. Едва успел на скамью ближайшую присесть. В глазах помутнело, сердце ёкнуло. Того не ожидал никак: тёща, мать супруги юной, ничего не ведавшей, от него же, парня страстного, окаянного, понесла с первого же соития. Вот теперь точно позор на буйну голову с седой прядью!Спустя какое-то время прошло замешательство, и место его безумная, лихая, невероятная радость заняла. Резко поднялся Пётр со скамьи, руки раскинув, улыбка ненормальная до ушей исказила лицо. Затем на кровать рядом с тёщей своей несчастной опустился и, сжав руку её в своей, прижав к груди, промолвил:?— Неужто Господь наградил отрока своего грешного? А? Агриппина Афанасьевна, ведь сын у меня скоро будет, хорошо-то как!?— Нет. Нехорошо, Петруша. Во грехе зачат, маяться по жизни будет и он, и все чада его,?— вздохнула вдова Доброславина. —?А я дура. Чем противиться, поддалась тебе, грешная. Самой-то, без мужа оставшись, тяжко, а знал бы, как и объятий крепких, и дитятку бы ещё одного хотелось,?— при словах этих слёзы навернулись на глаза Доброславиной.?— Не печальтесь, Агриппина Афанасьевна. Будет дитя нам всем на радость. Вымолим, воспитаем достойно. Продолжит дело великое по преобразованию страны нашей!Обрадованный, в каком-то сладком упоении пребывая, Пётр Фосфорин резко дверь покоев хозяйки отворил, да тут же и вопль испуганный ?Ай!? услышал и отброшенного к ступеням мальчишку уже знакомого увидел.?— Ты что же, подслушивал? —?возмущённо вопросил Пётр.?— Не подслушивал, да слышал,?— испуганно рукавом нос утёр мальчишка. —?Но клянусь, никому не скажу! Я?— могила, вот крест святой! —?с теми словами перекрестился.?— Э, смешной ты, брат. Как звать тебя? —?рассеянно спросил Фосфорин, которому уже наскучили хмурые и безразличные лица слуг в доме, с которыми безуспешно пытался познакомиться и по душам поговорить: за идола его словно считали и шарахались. Мальчик же казался живым и искренним, с таким и нескучно будет, и, возможно, помощником станет впоследствии.?— Кузьма я, сын Тимофеев,?— приосанившись, ответил новый знакомый. —?С сестрою старшей Меланьей тут живём почти год. Хорошо, не бьёт хозяйка, за волосы не дерёт, как до того барин. Клок волос мне, маленькому, выдрал,?— Кузьма приподнял прядь на затылке и показал плешь под ней. —?Сбежали от него, даже не заметил, пьяница лютый.?— Правильно сбежали. Не обидим тут никого. Но и баклуши бить не позволим,?— строго, но с усмешкой, ответил Пётр.***Шла неделя Крестопоклонная Великого поста. Собрался с мыслями Пётр, решил всё же отцу о произошедшем сообщить. Скрывать смысла не было: весь дом о положении хозяйки знал, слухи поползли за пределы его, по Москве, вот-вот и до Слободы Немецкой дойдут. Надо опередить, не допустить лишнего, ложного. Собрался Пётр и в Иванову каморку поспешил, дабы сообщить батюшке новость то ли жуткую, то ли радостную. Дверь без стука открыл, зашёл в комнату, ладаном и древесиной пропахшую, да так и застыл.Отец его за столом письменным сидел, в платье немецком, но без парика, а по виду уже хорошо поддал. Сидел за столом и плакал, глаза рукавом утирая. Забеспокоился Пётр, кинулся к отцу, утешать.?— Что, батюшка? Вести дурные дошли? —?вопрошал Пётр, за плечи его обнимая. —?Какая беда приключилась??— Федюша преставился,?— убитым голосом ответил Иван, письмо на латыни сыну протягивая. —?Теодоро Микеле Сперанце. На Масленичной седмице. Письмо только утром сего дня доставили. Царствие ему Небесное, христианину доброму, хоть и не православному.Ничего не ответил на то сын его. Премного наслышан был о флорентийском муже тётки своей Агафьи, которую никогда в жизни не видел. Знал только, что всеми знаниями о героях Древней Эллады и пьесах античных, обо всех искусствах европейских обязан был тому самому Фёдору Николаевичу. Больно и тяжко на сердце стало, осознал, как дорог тот далёкий родственник был отцу, среди дремучего общества лучом науки и искусств ставший.?— Вечная тебе память, раб Божий Феодор,?— вздохнув, перекрестился Пётр. —?Ввек тебя и науку твою не забудем.С полчаса сидели молча отец с сыном, отсутствующим взглядом на портрет небольшой в углу письменного стола уставившись. С портрета на них взирал средних лет человек: черноглазый, с орлиным носом и дугообразными чёрными бровями. Живой, смеющийся взгляд никак не вязался с тем, что произошло. Смотрел Пётр и удивлялся: до чего хорошо в картине жизнь передана, чудо! И внимание обратил на то, как одет был тот человек: вроде бы по-европейски, да не так, как немцы местные?— просто и незатейливо, а роскошно, причудливо, с многослойными воротниками.?— Батюшка,?— наконец, собрался с мыслями Пётр. —?Возможно, сейчас не время. Но тянуть уже некуда. Вести у меня имеются?— тяжкие и в то же время радостные.?— Говори, Петруша. Что там опять приключилось? Неужто в поход дальний на турок зовут? —?измученным голосом вопросил отец. —?Так знай. Не возьмём мы никакой Азов. Василий Васильич пытался?— всё насмарку. И государя все отговаривают.?— Ну, сравнил Еврисфея с Зевсом! —?присвистнул Пётр. —?Погоди, вот окрепнем мы, построимся, наконец, в войско сильное, науке военной обученное. Возьмём крепость, а там, Бог даст, на восток двинемся, до Константинополя дойдём, Родину нашу древнюю освободим,?— младшего Фосфорина уже начинало заносить. —?Сам полки к городу поведу, биться буду до последнего, жизни не пожалею! А коль жив останусь, так непременно Пётр Алексеич за заслуги мои князем Константинопольским меня сделает. Софии кресты верну, дворец для наук и искусств построю…?— Эх, Петька,?— лишь потрепал его за волосы отец. —?Хорош мечтаниям предаваться. Гиблое то дело. Ввек наш Константинополь благословенный от басурман не избавить,?— махнул рукой Иван.?— Избавим, вот увидишь,?— с жаром ответил Пётр, кулаком в грудь себя ударив. —?Царь наш, Зевес-громовержец, не оставит народ наш пылкий и земли славы великой!?— Пусть так. Но о чём же поведать хотел,?Петруша? —?вздохнул Иван, не желая с упрямым сыном спорить.?— Не прогневайся, батюшка. Сын у меня скоро будет,?— едва сдерживая волнение, промолвил Пётр. —?От Агриппины Афанасьевны.Тишина наступила. Долго не мог осознать услышанного Иван. Долго на сына, как на домового какого-то, взирал. Потом лишь странная, кривая улыбка на устах возникла. Провёл ладонью по лицу Иван, голову запрокинул и, как подстреленный медведь, застонал:?— Правду говорили. Окаянные. Чего ж ожидал. Яблоко от яблони… —?с этими словами будто обезумел Иван: глаза налились кровью, снял он с себя ремень кожаный, да на сына замахнулся. —?А? Как отца осуждать, так горазд? А сам что? На первую попавшуюся бабу полез? Вот же кобель малолетний! Ну как отхожу по заднице?— мало не покажется! —?хлестнул на него ремнём, но Пётр вовремя увернулся и в ответ вспылил:?— Не отходишь! Я нынче женатый, совершеннолетний. Глава семьи и сам себе хозяин! Какую девку хочу, ту и беру! —?оттолкнул ослабшего от хмеля отца к стене и, хлопнув дверью, каморку покинул, а последний, совсем опешив, на пол осел и горько заплакал от отчаяния.Вернулся в дом поздним вечером Пётр, сапоги по углам в сенях разбросал, кафтан выбросил, портки выбросил, в одной рубахе исподней остался. Злой по лестнице новой деревянной поднялся, да опять на того мальчишку русого напоролся.?— Чего тебе? —?гневно вопросил Фосфорин, мысленно уже подзатыльник ему собираясь отвесить за то, что вечно под ногами крутится.?— Да того: против тебя все, челядь вся, мужики все. Хотят утром к барыне идти, в ноги кланяться, чтоб прогнала тебя из дому,?— вздохнул Кузька. —?Мол, посланник самого дьявола, губишь хозяйку и весь дом.?— Вот как оно, оказывается… —?только и смог ответить хозяин, вполне ожидая подобной вести.?— Убеждал их, не слушали меня. Маленький я,?— с понурым видом промолвил Кузька. —?Только с затрещинами прогнали.?— Маленький. Да верный,?— задумчиво промолвил Пётр. —?Вот что, Кузька. Сам к ним выйду. Покажу, каков их новый хозяин. А ты к себе иди и никому не говори ничего. И барыню не тревожь, нельзя ей нынче тревожиться.***На рассвете двинулись мужики к дому барскому, на дворянина новгородского хозяйке жаловаться. Да только не дошли до неё: у дверей сам хозяин новый, с ружьём немецким новомодным в руках, бунтовщиков ?приветливо? встретил.?— Ну здравствуйте, люди добрые, тунеядцы да бездельники. Вы что такое про меня брешете? —?спокойно вопросил Фосфорин. —?Али совсем ума лишились? Значит, доски гнилые заменить, из погребов протухшую капусту и мышей дохлых выгрести, подковы ржавые на новые поменять?— называется ?дом губить?? А сами в людской брюхо чесать горазды?! —?тут Фосфорин по-настоящему рассердился.?— Так что ж за хозяева, в самоволие впавшие и страх Божий позабывшие? Разве не в грех хозяйку нашу ввергли, Пётр Иванович?! —?крикнул грузный низкорослый мужик с хмурым, недовольным лицом.?— Грех, знаю. Совершил, было дело. Но что теперь? Что теперь-то? Чай, сами без греха? Вот,?— Фосфорин кушак немецкий снял и собравшимся показал. —?Кто из вас за всю жизнь прелюбодейством не согрешил?— пусть выйдет и ударит меня три раза.Никто не вышел. Все молчали с понурым видом, изредка лишь взгляд исподлобья на Фосфорина бросали. Видать, остались ещё крошки совести в душах дремучих.?— Принуждать никого не желаю. Служба?— дело добровольное. Не хотите мне и царю Петру служить?— вон двери, ворота открыты. Скатертью дорога. А работать не будете, мешать мне трудом честным заниматься будете?— в монастырь на Яузе отправлю! Уж там-то вас настоятель да отец Авксентий палками по спинам отходят!И вновь тишина. По одному, нехотя, словно опасаясь, начали подходить к хозяину и рядом с ним становиться. Страшным казался в ярости Фосфорин: всех их на голову выше, крепкий, руки жилистые, такими и задушить?— раз плюнуть!Всего на сторону хозяина нового встала лишь половина из всех собравшихся. Остальные по-прежнему гнули свою линию. Плюнул Пётр, мол, валите на все четыре стороны, не держу. А к вечеру собрали все свои вещи, жён и детей забрали и дом покинули. ?Ничего,?— думал Фосфорин. —?Как помыкаются в нищете да голоде, как в юные годы Александр Данилович, так ко мне же обратно и приползут. А нет?— я новых людей наберу. Вместе трудиться будем на благо Отечества!?