Глава 9. Страсти накаляются (1/1)

…подмастерья, взятые по указу из ближних стольников и потешных солдат, кто половчее,?— строгали, точили, сколачивали, смолили небольшие модели галер и кораблей, оснащивали, шили паруса, резали украшения. Тут же русские учились арифметике и геометрии.(А.Н. Толстой, ?Петр Первый?)Близилась зима девяносто четвёртого. Суровый, не щадящий ни природы, ни человека, ноябрь дерзко вступил в свои права, словно подражая деятельности нового царя российского, Петра Алексеевича. Ради цели заветной?— преобразовать страну родимую под стать соседям европейским?— не жалел государь ни денег, ни ресурсов, ни подданных, ни себя самого. В учении и труде непрестанном дни и ночи проводил и сподвижникам своим велел.Под руководством учителей немецких осваивал науки практические и герой нашей повести, Пётр Фосфорин. Всё лето в Преображенском проводил, в битвах уже нешуточных участвуя, чудом ранений смертельных избегая и силу физическую развивая. А в промежутках?— чертежи кораблей европейских вместе с другими ребятами изучал и мастерство в изготовлении деталей сложных оттачивал. С наступлением же холодов забирал его отец в столицу, где тот в мастерской столярной ему помогал, заказы разные выполнял. По праву лучшими в своём деле считались Фосфорины, сам царь неоднократно хвалил обоих за труд усердный и преданность горячую новым идеям, на приёмах и собраниях всегда рады были грекам новгородским.Да только словами добрыми сыт не будешь. Не хватало денег на содержание семьи и крестьян, хоть тресни. Лето выдалось неурожайным, зерно оказалось непригодным ни на продажу, ни для личного употребления. Начался голод и ропот среди крестьян, мол, во всём виноваты хозяева. А меж тем сам хозяин в столице в поте лица своего старался на благо великого будущего, а жена его?— с дитём малым, капризным да неугомонным, едва справлялась. Няньки были, но толку от них никакого?— разогнала почти всех Ирина, одну лишь Феклушу, любимицу свою, оставила.Не по годам смышлёной и бойкой росла Петькина сестра меньшая. Как вспоминал, приехал в родной Новгород мать и сестру проведать, так с порога и в нос кулачком детским от последней получил, чему обрадовался несказанно. Мало того, ещё и жадиной оказалась Ефросинья, у нянек вещицы разные отбирала, назад не возвращая, а как пытались отобрать?— так применяла силу и гневалась не на шутку. Видя склонность её к драке и забавам мальчишеским, даже шутил Петька: ?Подрастёт?Ефросиньюшка?— отдам и ея в войска потешные!? На что мать невероятно возмущалась и губу закусывала, но вслух ничего не говорила.***Тяжко приходилось новгородцам Фосфориным в Москве. Бывало, как дожди и холода настанут, весь день в одном помещении проводить приходилось. Тесно вдвоём в маленькой каморке двум мужам пылким?— молодому отцу со взрослым сыном. Оттого часто не ладили, ссорились Иван с Петькой. Друг друга непомерно раздражали: первый своим вечным присутствием рядом, последний?— поведением грубым и непослушанием.По сущей ерунде ссорились, мол, не так Петька нож-резак или стамеску в руке держит, не так доску шлифует, не так края контуров сглаживает. В работу вмешивался и поучал в тех вещах, какие сын уже лучше него умел делать. А как ночь наступала, так и вовсе чуть до драки не доходило. Взял в последнее время Петька обычай в исподнем да одежде верхней спать ложиться, за то ругал его Иван, всяческими историями увещевая: дескать, москвич некий, по слухам, в тесных портках много лет спать ложился, от чего уд, словно огурец солёный, позеленел, сморщился и больше не поднялся. Напугал сына, тот манеру ту бросил, да только теперь и уснуть боялся: вдруг батюшка увидит, что с каждым лучом рассветным с ним происходит? Стыдно было, и сказать о том стыдно. Частенько огрызался Петька на замечания отца, хоть потом раскаивался и прощения просил, дескать, не со зла, по дурости юношеской. Иван же понимал сына, но свободу его продолжал ограничивать, чтобы дров Петька не наломал, а к тому уж наметились все предпосылки.Не далее, как прошлой ночью вновь Наташенька любимая снилась. Словно бы из Яузы вечерней выходила в тонкой льняной рубашке, к телу пышному прилипающей, груди полные, упругие, как наливные яблочки, облегающей. Явственно сквозь ткань соски девичьи багряные, как вишни спелые, виднелись, да треугольник желанный чернел меж бёдер точёных. А сама улыбалась томно, пальчиком, словно фарфоровым, по-детски пухлых губ касаясь и тем желание вызывая необъяснимое. Звал во сне её Петька, имя её прерывисто повторял. Отца посреди ночи разбудил своими воплями. Тот, испугавшись, что сыну плохо, к кровати его подошёл, свечу поднеся, но, увидев, что происходит, лишь головой покачал: простыня на полу валяется, рубашка от пота вся мокрая, и налицо порывы страстные юности ранней.Вздохнул, почесал репу Иван, невольно попрекнув сына: ?Поди ж ты, отца родного осуждает, а сам от того же и мается!??— но обвинять его не стал. Себя в том возрасте вспомнил: в Петькины годы женили его на Иринушке?— девице на год старше и прекрасно воспитанной. Первое время, бывало, брал её каждый день в спальне, до полночи, до изнеможения, до сердцебиения учащённого, а она, стиснув зубы, молча ласки грубые, неумелые, терпела, не смея возразить своему благоверному. Лишь после рождения сына позволила себе вольность: сославшись на болезнь, отказывалась от близости неприятной. Но о том невдомёк было Ивану, ничего он не знал и лишь сокрушался о холодности супруги.Ругать сына не стал, сочувствуя ему. Рубаху оправил да простынёй сверху накрыл. Жалко дитё любимое, да только вот помочь нечем. Не отдадут бояре знатные дочерей своих за дворянина нищего, а немецких светлокудрых девиц Петька по понятным причинам не жаловал. Удивлялся и тому, что ?Громовержец?, Пётр Алексеич, на Монсиху недалёкую и легкомысленную так запал, что никакие доводы проницательного Меншикова не действовали. Да и сам Иван, положив руку на сердце, не видел в Слободе Немецкой достойной супруги для сына своего старшего. Не самые надёжные люди, честно говоря, проживали там, в основном?— беженцы европейские от закона и прочие несчастные.?— Ничего, сынок,?— с грустью улыбнулся Иван, по жёстким, влажным вьющимся волосам дитя своё гладя. —?Найду я тебе невесту добрую и славную, не в столице, так в Новгороде.***К середине ноября хворь лютая с Иваном приключилась, с лихорадкой и приступами кашля. То ли до того в условиях неблагоприятных доработался или же, простыв на пруду, когда ботик на воду спускали, не вылечился вовремя, нам неизвестно. Страшно беспокоился Петька, ночи перед иконами святых апостола Петра и богослова Иоанна проводил, земные поклоны совершал. Боялся потерять батюшку родного, любимого, хоть и уважения к нему не испытывал после того случая нелепого. Боялся, как бы не ушёл вслед за дядькой Анастасом, за которого пятый год душа болела, но для того уже ничего не мог сделать Петька. А отца ещё можно спасти, и если не самому, то помощь любую искать нужно.Написал письмо другу Михейке в Преображенское, совета спрашивал. Сын лекаря хоть в различных травах сам толком не разбирался, не до того юному солдату было, но у отца и сестёр мог спросить. Выслал Михей письмо в ответ, мол, жди подмоги.К пятнице, вечером тёмным, вьюжным, прибыли в столицу Третники?— Михейка да сестра его старшая, Марфуша. Та, правда, хуже Машеньки приготовление снадобий знала, да нравом была побойчее: не далее, как осенью, после похода дальнего, самого Александра Даниловича от кашля кровавого лечила своими лекарствами и заговорами. Да только о том давно забыли все. Остановились Третники у родственников местных в деревянном доме, недалеко от набережной и мастерской Фосфориных.В первый же день брат с сестрой отвар целебный приготовили, жар понижающий и лихорадку успокаивающий. Выпил его Иван и через некоторое время уснул, спокойно, без приступов. Марфа осталась в каморке, вышивать, сон больного охранять, а Михей с Петькой на лестницу вышли, где поведал первый последнему о беде, в семье их приключившейся:?— Почто, думаешь, сестру с собою привёз? —?вздохнул Третник, пуговицу кафтана немецкого теребя.?— Ясно дело?— с приготовлением снадобья помочь,?— предположил Петька, на что друг лишь головой замотал.?— Правды не знаешь. Забрюхатила Марфушка. От кого?— не говорит, да и о том пока лишь я один ведаю.?— Как так? —?опешил Петька. —?Не нынешней ли осенью отец ваш меня и Кольку из избы гонял, от греха подальше? Да мы и пальцем не тронули сестёр твоих.?— Тебя с Сурьминым винить не смею, честны и искренни вы, друзья сердешные. О другом мои подозрения,?— как-то странно промолвил Михей, в потолок уставившись.?— О ком? —?не понимал Фосфорин.?— Сама скажет. Ежели смелости хватит. Поживёт пусть пока у тётки двоюродной, что плохо видит и хорошо врёт. Авось, не дойдут до отца вести дурные.Общими силами ребята подняли на ноги ?старика? Фосфорина, сами, без помощи посторонней. Да и кто помог бы? Уже тогда Петька понимать начал: ?Не нужны государю и Родине слабые да больные. Не они нас, а мы их поддерживать и защищать обязаны. Для того и жизнь, и совесть, и честь дворянская?.***Прошёл суровый декабрь. Рождество Христово весь православный мир праздновал. Вечерами, как солнце сядет и мгла покрывалом накроет Москву-матушку, огоньки загорались на улицах: то колядовать выходил народ простой с песнями и шутками, за пение требуя сласти и угощение разное. Любил Петька и в Новгороде традиции рождественские: в прежние времена к Фосфориным петь под окнами мужики, девки и дети приходили, и никто без угощения не оставался. Для того на Святках пекли пироги с осетриной, с визигой и ряпушкой, да сладкие, с вареньем малиновым. Кто с колядками вечером приходил?— всех угощали.Вот и Петька решил теперь в Москве с ребятами счастья попытать. Песни знал хорошо, голос к пятнадцати годам перестал ломаться, низким, мужественным и бархатным стал. Взял Петька фонарь со стеклом красным, последовал за кучкой молодых людей незнакомых, вместе с ними двинулись к набережной Яузы, но на правый берег переходить не стали. Негоже православным Рождество с немцами отмечать!Наконец дошли всей толпой до терема со ставнями зелёными. ?Тут точно купцы русские живут, не ошибёмся!? Подошли к окнам, ставни уже были открыты, и на окнах гирлянды из еловых ветвей с цветами шёлковыми, инеем покрытые, висели. Глянул Петька, и вспомнилось ему кое-что.Все вместе юноши лихие грянули колядку старинную, в пляс под конец пустившись, кто в хоровод, а кто вприсядку. Не исключением был и Петька: сам отплясывал с другими парнями?— залихватски, под песню задорную:Добрый тебе вечер, ласкова хозяйка! *Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!Мы к тебе, хозяйка, с благими вестями:Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!А по всей Руси-то люди говорили:Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!Вот идут к тебе вновь три праздника в гости.Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!Первый был наш праздник?— Рождество Христово.Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!А второй-то праздник?— батюшки Василия.Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!Ну, а третий праздник?— Господне Крещение.Радуйся! Радуйся, Москва-столица:Сын Божий днесь родился!Как дверь открылась, так и не смог Петька утерпеть. Какая-то неведомая сила его самого понесла к дверям, и вот он уже пред хозяйкой, в шубу соболью одетой, предстоит. Глянул на неё Фосфорин и уже не удивился. Здравствуйте, Агриппина Афанасьевна! Та его, конечно же, узнала и улыбнулась приветливо, а Петька?— не на того напали, не струсил, затянул песнь весёлую, новомодную:Новый год бежит*,Во яслях лежитОтроча младо.Небо нам далоЧудо! Пастухи ему,Творцу своему,Свиряют,Ангелы поют, царие даютТри дары.До чего пение проникновенное хозяйке понравилось! Ребятам всем пряников и коврижек разных раздала щедро, Петьку же в дом пригласила, за стол усадила да потчевала как гостя желанного. Рассказывал ей Фосфорин, гуся запечённого с яблоками вином малиновым запивая, о происхождении своём знатном, греческом, о том, как в Преображенском очутился, о забавах ребят потешных, впрочем, об играх Петровских и Александрийских промолчав. Со вниманием слушала Агриппина, что-то про себя отмечая.?— Позволь полюбопытствовать, Пётр Иванович,?— мягко промолвила Агриппина, кота пушистого, серого, на коленях у неё сидящего, поглаживая,?— отколь дивная сия прядь белая средь кудрей смоляных??— То наша гордость семейная,?— с достоинством отвечал Петька, словно и впрямь было, чем хвастаться. —?Из поколения в поколение передаётся от отца к сыну. Три века подряд ?луч звезды утренней? на гербе нашем сверкает. Так отец мой рассказывал, так было и так будет, покуда не умрёт последний из рода нашего.Затем и о достижениях своих в столярном деле Петька поведал, о чертежах кораблей нового типа, которые они с отцом под руководством Брандта изучали, о своей любви к резьбе по дереву. А чтобы не быть голословным, вытащил из внутреннего кармана и показал свой нож с самодельной рукояткой, на которой причудливые морские чудовища были вырезаны. Восхитилась вдова Доброславина мастерством и успехами гостя, на что тот лишь спокойно отвечал, дескать, ?ничего сверх обязанностей своих перед Родиной и государем не сделал?.Что гостю желанному ещё предложить? Приказала Агриппина слугам баню растопить да девкам своим?— попарить веничками знатно. Сперва противился Петька, стесняясь, да усталость и хмель своё взяли: позволил девицам себя раздеть и в баню проводить. Там же в нежности рук девичьих сам чуть не растаял. Одна из прислуги, Меланья, по тайному приказу хозяйки совсем обнажённой в парилку к Петьке явилась, якобы с единственной целью?— ковш с квасом принести. Как в дверях она появилась, так и вытаращил на неё глаза дворянин новгородский и желания своего сдержать не сумел: встал уд грешный на девицу раздетую, и ничего тут уже не попишешь. Пришлось самому, краснея, помощницу выдворив, справляться. О том незамедлительно сообщила Меланья хозяйке, чему последняя несказанно обрадовалась:?— Славный парень, здоровый. Скромный да искренний. Да ещё из рода старинного греческаго. Такой, как надобно.***Спустя неделю, на продолжающихся Святках,?наступил Новый год по календарю европейскому. На праздник новогодний Франц Лефорт в своём доме гостей?собирал?— всех единомышленников и сподвижников Петровых. Приглашение дошло и до столяра-дворянина новгородского, Ивана Фосфорина. О Петьке то ли забыли, то ли из-за присутствующего в числе гостей Шварца с его дурным языком не стали приглашать отдельно, то нам неведомо. Да и не хотел Иван с собою сына на собрание хмельное брать, чтоб потом за него не краснеть. На всякий случай лишь спросил. Петька тогда как раз в каморке нос корабля выпиливал.?— Поедешь, Петруша, со мною к Лефорту, новолетие праздновать? К тому не принуждаю, дело твоё, добровольное.?— Ежели позволишь, батюшка, то остался бы дома,?— холодно ответил Петька, от работы не отрываясь.?— Развеялся бы,?— с участием заметил Иван. —?Уж сутки из-за стола не встаёшь. Лишь по трапезе да малой нужде.?— Работать надобно, батюшка. Не до веселья мне,?— отстранённо ответил Петька, в душе с нетерпением ожидая, когда отец уедет, оставив, наконец, одного в каморке.Тот ничего не сказал, лишь, перекрестившись и сына благословив, помещение покинул, оставив Петьку наедине с деревом, инструментом и… страстями низменными. С последними как мог боролся всё это время, трудом и нагрузками физическими тело юное истязая, да только не помогло. Плоть грешная своего требовала, всячески досаждая постоянными напоминаниями о себе юноше пылкому, совершенствованию и учению мешая.Только вышел отец из каморки, дверь тяжёлую дубовую, тоже изнутри резную, за собой закрыл, только смолк скрип ступеней деревянных и стук каблуков по ним, выдохнул облегчённо Петька и, из-за стола рабочего не поднимаясь, пуговицы на портках расстегнул, действо грешное замышляя. Уже и рукой головки коснулся, да дёрнуло в дальний восточный угол посмотреть. Глянул и вздрогнул: с иконы новгородской старинной словно взглядом прожигал его небесный покровитель. Укор и возмущение читались во взгляде, будто бы сойдёт сейчас с образа и палкой за дело недостойное отходит.?— Тьфу ты,?— с досадой промолвил Петька, но потом, спохватившись, перекрестился. —?Что ж я, не Родине и государю, а змею лютому служить буду? Не дождёшься, супостат! Сила моя мне ещё понадобится!Застегнул пуговицы и с рвением ещё более жестоким за работу принялся. Через четыре с половиной часа работы непрестанной готов был прототип корабля европейского линейного, по заказу самого царя для образца выполненного. Воодушевившись, хотел было Петька сию же минуту нести работу свою в Слободу Немецкую, государю показывать. Уже сапоги и тулуп старый, крестьянский да тёплый, надел, как вдруг послышались шаги на лестнице, а в следующую минуту в каморку ворвался Иван Алексеевич?— навеселе и чем-то несказанно обрадованный.?— Вести добрые, батюшка? —?полюбопытствовал Петька, на что отец подошёл к нему и сжал в крепких объятиях.?— Радость великая, слава Тебе, Господи! —?отпустив сына, перекрестился на образа Иван. —?Невесту мы тебе нашли достойную, из семьи богатой купеческой. Завтра помолвка, а на той неделе, после Крещения сразу и обвенчают вас.Слушал со вниманием его Петька, а сердце, словно камень, в пропасть падало, и руки холодели. Не дурак был, понимал, чем вызвана спешка подобная: в нищете погрязнув, продать его решил отец родной, да подороже. Горечь необъяснимая к горлу подступала, обида душила изнутри.?Вот верно в сказках бают: Иван-дурак. Видать, про отца моего?.Ничего не ответил Петька, даже не спросил, как невесту зовут. Молча к верстаку столярному вернулся и рассеянно принялся доску уже отшлифованную рубанком обрабатывать, в думы свои погрузившись.?— Не тревожься, сынок,?— неумело утешил его Иван. —?Дурного для тебя никогда не сделаю. А на брак сей сам царь Пётр Алексеич благословил.?— Раз царь благословил,?— жёстко ответил ему Петька,?— то не подлежит рассуждению. Клянусь достойно творить волю его до скончания века.