Часть II. Юность. Глава 7. Новые потрясения (1/1)

Шли годы. На дворе уж девяносто четвёртый уходящего семнадцатого века. Века старины, безвозвратно ушедшей. Или всё-таки ушедшей вовремя? Нет ответа на вопрос, нет мнения единого, лишь суждения, версии и толкования множественные, верное из которых выделить невозможно. Всё больше и больше укреплялась в России власть младшего царя?— Петра Алексеевича, всё ближе подходила страна к роковой точке невозврата, по-своему разными исследователями определяемой. Но мы не будем обсуждать положительные и отрицательные стороны новой Петровской политики. Обратим внимание своё к простым людям, героям этой повести.***Ярким и насыщенным событиями оказались те три года для Петьки. В октябре девяносто первого в поход на ?стольный град Пресбург? отправились Потешные. Лишь только трава пожелтела, двинулись. То был первый военный поход Петькин. Огромную пользу из него он вынес, теперь понимая, как можно поступать, как нельзя. Выполнял Петька прилежно, воодушевлённо все команды, все приказы, мечтая в настоящем походе военном когда-то поучаствовать. Все ребята старались, да только никто не превзошёл по отваге невероятной самого царя, Петра Алексеевича. С особым восхищением Петька вспоминал их решающий бой, сравнивая его с битвой богов и титанов:В наступление повёл отряд наш ротмистр Пётр Алексеев. Кровью очи налиты, воля к победе будто лава в проснувшемся вулкане бурлит. Как есть сам Арес, бог войны неистовой! Как скомандовал?— бросились мы, как один, в бой страшный и кровавый, какой и не снился предкам моим древним. Ужо мы покажем тебе, злобный титан, генералиссимус Фридрих Ромодановский!Накануне, когда подготовку к наступлению проводили, дождь как из ведра шёл, словно бы сама природа пыталась помешать великой деятельности. Пётр Алексеевич ругался, жуткий припадок вновь с ним приключился. Благо, верный друг Алексашка поспел вовремя, обхватил сзади за плечи, наземь повалил и держал мёртвой хваткой, как царь Менелай морского старика Протея, что в разных существ мгновенно мог превращаться. Как отпустило?— в шатёр отвел и водкой напоил. Только потом, бледный, с отсутствующим взглядом, вернулся в шатёр к себе, откуда всю ночь потом доносился кашель надрывный.Три года прошло со времени описанных ранее событий. За те годы многое произошло в семье Фосфориных, как хорошее, так и трагичное. Была осень поздняя девяносто первого. Петька с Иваном тогда в Слободе Немецкой были, строительство кораблей осваивали, в которой успехи первый делал особые, отца по умению превосходил. Царской милостью обоим каморку рядом с мастерской жаловали, на радость Петьке?— подальше от дома ?лицемеров голландских?. Работа спорилась, хвалили отца и сына за успехи и отзывчивость. Казалось бы, всё складывалось лучшим образом для семьи Фосфориных. Да только вот в декабре месяце горе случилось: пришло Ивану письмо страшное из Новгорода от Иринушки.?Свет Иван Алексеевич, брат твой меньшой, Анастас Алексеевич, скончался скоропостижно от ранения сильного. Приезжай скорее, свет-Иванушка, плохо нам без заступничества твоего и помощи?.Повздорили братья из-за политики: первый за старую власть, за царевну Софью был, последний?же?— за новую, за Петра Алексеевича. Спьяну разругались страшно и в драке лютой первый последнего ножом в живот пырнул. Рана смертельной оказалась, повреждены органы жизненно важные. Не хотел Иван сыну о том говорить, домой везти. Скрыть от него горе хотел, дабы не отвлекать от учёбы и службы царской. Сам к царю на поклон отправился, зная, что не брезговал тот с подданными на равных беседу вести и советы мудрые давать им. Поведал о случившемся и обещал сына вместо себя в мастерской оставить, дабы работы столярные в его отсутствие выполнял. Нахмурился Пётр Алексеевич:?— Почто сына с собою брать не хочешь? Али скрыть от него случившееся желаешь? Не девка, чай, истину, хоть и страшную, знать обязан,?— сказал как отрезал государь и обоих домой до Святочных дней отпустил.Не знал Иван, как Петьке о случившемся с дядькой его младшим сказать. С таким воодушевлением мальчик мастеру Брандту помогал выпиливать да шлифовать детали, с таким огоньком в глазах слушал, что учитель рассказывает. Как тут такие вещи дитяте говорить? Поделился Иван своим горем с ван Захтом, когда сына младшего навестить пришёл. Пауль, в отличие от Петьки, не в породу Фосфоринскую был спокойным и рассудительным мальчиком: внимания много к себе не требовал, сам находил, чем заняться, старших не беспокоил. Игре дедовской на клавесине подпевал, чем отца несказанно порадовал и утешил в печали. Вскоре, когда Луизе увела мальчика спать, в кабинете закрылись Иван и Абрахам, можжевеловку горькую пили.?— Вновь попрошу у тебя, Абрам, коня на время неопределённое. Завтра на рассвете в Новгород уезжаю. О сыне моём позаботься, как сумеешь. Буду благодарен тебе до скончания века.?— Что ж с собою его не возьмёшь? —?спокойно спросил Абрахам. —?Не маленький давно.?— Не знаю, как сказать ему,?— горько вздохнул Иван. —?Язык не поворачивается.Ничего не ответил ван Захт. Как только покинул Фосфорин его дом, слугу верного Барти подозвал и велел разыскать в мастерской Петьку, передав ему весть дурную. Исполнительный Барти поспешил исполнить приказ и вскоре нашёл юного столяра, доску рубанком обрабатывающего и песню задорную напевающего голосом уже грубоватым, ломающимся. Запыхавшись, Барти коснулся рукой плеча Петькиного и разом всё ему и выпалил. Побледнел Петька, рубанок из руки выронил, чуть не расколов последний.?— Передашь учителю слова те же, коли искать меня будут,?— подавляя горечь, к горлу подступающую, жёстко произнёс Петька. —?Не уедет отец без меня! —?а сам подумал:?Одни дурные вести от вас, нелюди голландские. И чем царю-батюшке ваш народ чёрствый так полюбился? Почто не венецианцы с флорентийцами? Речь их?— песня, душа?— пламя, ум?— острее сабли! Но нет. Пусть так. Воля государя?— закон, как скажет, так и будет, ежели надо?— жизнь за него отдам, как отдал мой дядька несчастный, Анастас. Мученик, пусть не Христа, но помазанника Его на земли ради. Вечная тебе память…?С горькими слезами, подступающими к глазам, попрощался Петька с дядькой своим непутёвым, раскаиваясь в своей имевшейся ранее ненависти к нему и теперь искренне жалевший о произошедшем. Второй же дядька его, Устин, убийца нечаянный, горько сокрушаясь, в монастырь отправился, себе прощение и брату упокоение у Бога вымаливать. Не стал Иван своего брата дурного властям сдавать, жалко его было?— убогий да родной. Произошедшее же всем, кто спрашивал, объясняли нечаянным самоубийством по-пьяни: подобное в те времена редкостью не было.***Горем общим объединённые, помирились Иван и Ирина, перемирие своё запечатлев в появлении дитяти третьего?— девочку в девяносто втором родила Ирина, имя ей дав?— Ефросинья. Узнав о том, обрадовался Петька несказанно, даже из Преображенского на месяц отпросился, дабы сестру новорождённую увидать да на крестинах её побывать самому. На деньги, что вместе с отцом на верфи да в мастерской заработали, подарков купили Ефросиньюшке и Иринушке. Последней же Иван разных украшений и платье немецкое, нового образца, привёз, да только отказалась от него Ирина, сочтя ?видом зело нескромным да жене благочестивой неподобающим?. От многих подарков иностранных Ирина отказывалась, даже тех, что сын родимый привозил. Но не обижался на мать Петька, хоть и не соглашался с её неприятием новых традиций, чтил, как раньше, всячески уважить старался и отцу ворчать на неё за глаза не разрешал, каждый раз напоминая, что виноват тот перед нею и перед Богом.Казалось, штиль после бури жестокой наступил: мир и любовь воцарились в семье; казалось, растаяло каменное сердце Ирины Фёдоровны, да окреп духом Иван Алексеевич. Радовался за родителей Петька, благодарил Бога за чудо великое, хоть и благодаря нехорошему событию случившееся. Не знал, что лишь ради него отец усилие сделал, семью распавшуюся, как дом разваленный, восстановив и отстроив заново. Не знал, что лишь ради видимого подчинения мужу и нежелания разговоров за спиной и сплетен, для имени доброго сохранения согласилась мать на свою очередную роль в спектакле.Сестра старшая, Феодосия, выросла столь же скрытной и лицемерной, в подобие и угоду матери своей. Видя мучения последней и уныние от жизни супружеской, Феодосия к совершеннолетию в полной мере ощутила отвращение и к женской доле в семье, и к мужчинам вовсе. Примерами последних для неё служили отец и брат, дома раз в полгода появлявшиеся, да дядьки похотливые и глупые, не упускавшие момента грязные шутки племяннице рассказать и потрогать за все места мягкие. Неудивительно, что к совершеннолетию приняла Феодосия твёрдое и неукоснительное решение: стать монахиней.Мать не противилась выбору Феодосии, так как ей всё равно было, а отец?— что ж, он слишком любил дочь и разрешал ей всё, что душе угодно. Таким образом, в девяносто четвёртом году отправилась Феодосия послушницей в монастырь, где спустя два года приняла постриг под именем Феодоры. Дальнейшая её судьба нам неизвестна, за исключением того, что прославилась она в последующие годы как создательница монастырского женского хора и композитор духовной музыки. Произведения её до наших дней не сохранились.***Пять лет прошло с зачисления Петра Фосфорина в войска потешные. За это время сильно изменился Петька, до шестнадцати* полных вершков вытянулся, возмужал. Ничто в нём более не напоминало того тщедушного мальчишку, из монастыря от старика вредного сбежавшего. Высок, строен, как молодой ясень, с чертами лица греческими, правильными, устами, как нить, тонкими, смоляными кудрями вьющимися да бровями редкими, кажущимися от того светлее. Всем был бы хорош, разве что вопреки ежедневным суровым тренировкам всё таким же худым как жердь, хоть и крепким да жилистым оставался.Изменились за эти годы и товарищи его верные, Колька и Михей. Первый к восемнадцатилетию своему вширь раздался?— кость широкая в отца у него была, взгляд угрюмый, словно у коршуна хищного, брови соболиные над глазами нависали, как тучи. Второй же, Михейка, на год младше Фосфорина, к четырнадцати годам тоже окреп и вытянулся, но не настолько, лицом же оставался миловидным белокурым юношей с беззаботным смеющимся взглядом. Первый уж с девицами красными вовсю встречался, вздохи с уст медовых срывая. Второй же пока не созрел до того и над товарищами старшими подтрунивал.Петька же, натуру страстную и пылкую имея, девиц стороной обходил, грезя о них в уединении. И причину тому сам назвал: не любы девицы сельские, сердце юношеское занято богиней средь земных женщин. В царевну Наталью Алексеевну тайно был влюблён Петька. По ней одной плоть грешная стосковалась, мысли о ней одной кипятили кровь южную, греческую. В минуты уединения вынужденного её имя благословенное с уст пересохших срывалось.Влюблён, да не глуп был Петька. Понимал, никогда ему царёвой сестры не видеть. Особенно после того, как явились они с Данилычем пьяные пред очи её. Как горе-сват его Наталье представил, не забыв упомянуть все подробности Петькины юношеские?— а похвастать средь друзей было чем, в том лишь самому царю да Меншикову уступал. Как потом бежали они с Данилычем, лишь пятки сверкали: в гневе царевна собак спустить на пьяных парней приказала. ?Сейчас как брату своему в Москву письмо напишу, дескать, домогаются супостаты. Обоих вздёрнет?— и новгородца… и денщика своего непутёвого!?После того случая зарёкся Петька не ходить более к ?Наташеньке любимой-желанной?. Пытался найти себе девицу в селе Преображенском, да не срасталось, не клеились встречи. Лишь сёстры Третники ему всегда рады были, взоры нескромные бросали, да запретил отец их строгий Петьке к ним и близко подходить, ?дабы до замужества не попортил?. Находил поначалу утешение в ?деяниях грешных?, да и от тех отпугнул его Михейка:?— Так дотрёшь до мозолей, и на девку сил не хватит,?— с умным видом поучал сын лекаря. —?Отец давеча рассказывал, дескать, боярин один, до того себя нащупался, что как с женою в первую ночь ложился, так и не встал у него.?— Врёшь. А как же Данилыч наш? —?возмутился Петька.?— Так то Данилыч! —?развёл руками Михей. —?Он ведь силой нечеловеческой обладает. И на себя, и на девок?— их ведь три у него сейчас?— хватает. Но ты только… того. Не болтай лишнего.Куда девать подростку страстному силу и желание, коли ничего нельзя? Только в работе и упражнениях спасение искать. Имея характер упрямый и волевой, Петька вскоре собрал отряд из четырнадцати мальчишек для проведения ?Петровских игр? в честь государя Петра Алексеевича (а, грешным делом, может быть, и в честь себя самого), им же, Петькой, негласно объявившим себя ?царём спартанским, Зевесу-Петру единому подвластным? установленных. Состязались в беге на дальние расстояния, кулачном бою, в котором многие с младенчества преуспели, в метании копья и диска.Также среди участников отряда проводились ?Александрийские игры?, посвящённые ?Пелопса и Гипподамии славному потомку?, Александру Даниловичу. Те игры предполагали гонки на самодельных колесницах, кое-как построенных собственноручно, под руководством Петьки. Но когда развалилась первая же колесница, а возничий упал и переломал себе руки, решено было от подобных идей отказаться и удовольствоваться гонками верхом на лошадях.На те и другие игры не пускали никого из посторонних, под страхом же изгнания из отряда говорить о них запрещалось. Карательные меры были суровыми: так, когда на состязание по метанию копья один из участников сестру свою старшую привёл поглазеть, его по приказу ?ахейского царька? Петьки Фосфорина не на шутку избили прямо на глазах у последней. Шутка ли, посвящение в игры те было суровым и страшным: собрались мальчишки одним поздним летним вечером и на трупе убитого на охоте медведя клялись?— служить царю и идеям правым до скончания века. Медведя того ребята притащили, хвастаясь, а как дело дошло до шкуры снятия, так многие и растерялись. Позвали Меншикова. Тот с холодным безразличным взглядом с животного убитого шкуру содрал, лишь слышался звук отдираемой кожи от плоти. Сам же и голову медведю тому отрубил, ?украсив? жестоким трофеем стену в коридоре дома своего нового. Впрочем, Бог судья им.За распущенность нравов в Петькином ?спартанском подполку? тоже нещадно наказывали. Как увидит, что двое или более парней третьего домогаются ли, обижают ли, насилуют?— созывал прочих ?соратников?, и тут уже каждый давал волю природной своей ярости: избивали обидчика чуть ли не до смерти.Как позже отмечал в записках своих учитель арифметики и геометрии Абрам ван Захт: ?Из всех грубых и жестоких мальчиков государевых войск потешных те две седмицы— ?птенцы гнезда Алексашкина??— самые жестокие и кровожадные, каких я только видел на своём веку?.Пять лет?— немалое время для подростка, которому год?— как целая жизнь. За то время и друзей сердечных завести успел Петька, и врагов заклятых. К первым Колька и Михей относились, к последним же?— несчастный старик Абрахам ван Захт и теперь ещё новый учитель?— Дитрих Шварц. И если первого Петька ненавидел лишь из-за совращения его дочерью отца своего, то второй оказался сущим дьяволом во плоти.Материал давал скупо, без пояснений, словно читал по листку, зато требовал более того, больше, чем рассказывал сам, а за любую незначительную ошибку драл розгами. Но то не самое страшное. Чем-то не понравился ему Фосфорин. Чем именно?— понять не смог никто. Одно было видно: за любую работу Петьке оценку снижал, да потом ещё и обзывал при всех словами непонятными, на что ребята, немецкий язык знающие, лишь смеялись и на Петьку пальцем показывали. Петьку страшно злил этот немец, но он из последних сил держался, чтобы не двинуть ему кулаком в бритую морду.В конце концов рванула язва, вспылил Петька, в очередной раз услышав смех за спиной и увидев учителя Шварца морду лицемерную, якобы беспристрастную. Поклялся с тех пор немецкий выучить и слово сдержал?— выучил. Десять ночей бессонных, десять дней военного обучения, отведав палки и розг, но разве это его остановит? Только спустя месяц начал понимать речь немецкую и голландскую, надо сказать, не без помощи верного Михейки. Тот с легкой улыбкой безвозмездно делился со всеми ребятами любыми знаниями, которые успевал постигать, за это любили и уважали сына лекаря Третника.Долго и муторно учил Петька немецкий. Но когда выучил, остался всё же в странном неведении. Не смог до конца понять двусмысленных выражений Шварца, хоть тресни. Пока однажды его Михей, который всё про всех умудрялся узнавать, не просветил друга:?— Кажись, знаю, почто учитель Дитрих невзлюбил тебя. Он ведь сын пастора немецкого, в строгости лютой воспитан. Не выносит русских ребят шумных и разгульных наших собраний.После дневных тренировок ребята на крыльце избы Петькиной сидели, колоски грызли да на солнце медное, за реку заходящее, смотрели.?— Сам вижу, не маленький,?— мрачно усмехнулся Петька,?— но других-то, чай, не обзывает и оценки за работу не снижает без надобности. Я же давеча верно рассчитал нагрузку, при которой балка гнуться начинает, даже у Сурьминых ответы сверял. Всё одно: ?Schlechte entscheidung?*. А чем плохое?— сам объяснить не может. Нет, Михейка. Не думаю я, что дело всё в нелюбви к русским.?— Тогда, боюсь, придётся мне о другом тебе поведать. Ежели сам ещё не слыхал,?— помолчав немного, с тревогой в голосе произнёс Третник.?— Что, Михейка? О чём поведать хочешь? —?просто и немного расслабленно?— устал после дня тяжёлого?— спросил Петька.?— Да вот… слухи ходят, будто бы ты Александру Даниловичу… —?тут Михей осёкся; румянец покрыл его пока ещё нежные юношеские щеки.Воцарилась тишина. Тут уже впору Петьке было краснеть?— и не на пустом месте. Вспомнил, как ?помогал? Меншикову деньги казённые в кабаке столичном пропивать. Мёд пили, вино русское ржаное пили, можжевеловку голландскую да грушевую водку немецкую?— тоже пили. Тогда ещё Меншиков байки непристойные ребятам рассказывал:?— Ох и молодец я, да? Монсиху, девку страстную, как сам из-под Лефорта вытащил, так сам же под Лексеича положил!Или:?—?Да как запела выпь на болоте: ?Не мешай любовь-то работе!?В тот поход как раз на новые мундиры вдова некоего купца богатого большую сумму прислала. Обрадовался Меншиков, крышу унесло:—?Ай да благодарствуем купчихе сей щедрой! А то ведь от бояр?наших?— как от козла молока! Э, бояре жадные зело, дворяне?— нищие, вся надежда на купечество!Отпраздновали ребята эту большую сумму, не хилую долю из неё прокутив. А потом в дырявых мундирах в поход ходили дальний. Ох и ругался же тогда Ромодановский, пьяницами да дурнями юных солдат называя, а им хоть бы что! Поход, к слову, прошёл на славу. Ребята потешные глубоко прониклись духом войны справедливой, наша троица друзей в их числе.?— Что ж, друг сердешный, помню. Нехорошо вышло. А ты разве тогда с нами не ездил? Иль не помнишь уже ничего, как мы с Колькой тебя, вконец захмелевшего, под руки тащили??— Куда? —?вытаращил глаза огромные синие Михей Третник.?— Домой. В Преображенское,?— чуть пальцем у виска не покрутил Фосфорин.?— А, вот ты о чём. Нет, Петька, не то я в виду имел. Поговаривают, будто милостью такой тебя наш Данилыч одарил за то, что ты услугу ему оказал… особую,?— тут совсем покраснел невинный Михейка, ни разу близости ещё не познавший.?— Говори, коли начал,?— резко потребовал от друга Петька.Как мог, рассказал ему Михей о том, что слухи донесли. Тошно стало Петьке, вспомнил он дядек своих, Устина и уже покойного Анастаса, о котором теперь не мог, не имел права думать дурное. Но следом за отвращением наступила ярость невиданная, коей ранее не испытывал. Клевета, клевета поганая. У кого ума хватило даже подумать такое??— Кто наплёл?! —?резко поднявшись со ступени, вцепился Петька хваткой железной Михейке в плечи, гневно в глаза его невинные смотря. —?Язык с корнем вырвать и плетью отходить за слова и мысли дурные!?— Больно, отпусти! —?крикнул Михейка, вырываясь. —?Не знаю я, кто слух подобный пустил, только в Семёновском уже давно поговаривают, да и не только о том…?— О чём еще поговаривают в полку Семёновском? —?совсем опешил Фосфорин. —?Кому из тех лодырей ещё заняться нечем??— Говорили… Будто бы Данилыч наш?— царя полюбовник. Не я то сказал, не я, клянусь! Лишь слышал! —?взмолился Михей, когда Петька на него полный возмущения взгляд кинул.?— Ох,?Михейка,?— Петька рукавом пот со лба стёр. —?Прав был Лефорт?— от праздности гибнет Россия-матушка!Всю ночь не мог уснуть Петька, мысленно проклиная клеветников и недоброжелателей, в чужих глазах его позорящих. Да только где ж теперь искать того, кто слух сей пустил? Но не только это беспокоило юную душу Фосфорина. Беспокоили его последние слова Михейки. Что, если правда? Как так сын конюха из обедневшего рода литовского сумел за короткий промежуток времени настолько возвыситься? Не то совсем видел сам Фосфорин, видел он более других: службу верную и огонь в глазах не угасающий, усердие невероятное вкупе с мышлением живым да смекалкой, какой ещё поискать надо. И всё так, с лёгкостью, припеваючи, словно и внимания на трудности жизненные не обращая. Поистине, герой-полубог древнегреческий!Не вытерпел всё же Петька. После попойки очередной одолел наставника своего вопросами. Благо, все гости разошлись, один в светлице денщик царский сидел, в кресле развалившись, трубку с табаком ядрёным, таким, от которого глаза красными становятся, курил.?— Чего тебе опять, Петька? —?с усмешкой, пьяным развязным тоном вопросил Александр Данилович.?— В чём сила твоя, Данилыч? —?Фосфорин тоже уже был ?хорош?. —?Кабы неучем наивным оставался, то и дальше бы думал, будто бы отец твой?— сам Зевс-Громовержец, а мать?— Фетида-нимфа. И дитя они произвели на свет такое, что отца мощью своею затмил.?— Хорош сказки сказывать,?— сделав затяжку, промолвил Меншиков. —?Карштен Брандт по тебе скучает, ему свои бредни вкручивай.—?А всё же, Брандт мне на вопрос мой не ответит,?— заплетающимся языком продолжал допрашивать друга Фосфорин. —?Правду ль бают али брешут? Дескать, полюбовник ты царю-батюшке.На него с каким-то странным, безумно-разочарованным взглядом воззрился Меншиков, в глазах читалось: ?И этот дурень туда же!??— Ага. И царю я полюбовник. И Лефорту. И чёрту лысому с кикиморой?— тоже полюбовник.Вот же, что за человек? Никогда не знаешь, когда серьёзно говорит, а когда шутить изволит. Петька в недоумении взглянул на Данилыча, который о чём-то крепко задумался, усы наглаживая. А потом вдруг ни с того ни с сего с кресла сорвался, подскочил к Петьке, вцепился ему в воротник мёртвой хваткой и прошипел:?— Чтоб впредь ни я, ни царь-батюшка, ни Франц, ни кто иной, хоть пёс последний?— не слышали о том. Смотри у меня, кому скажешь?— лично башку отрублю! Ложь в народе живуча, а правде всё равно никто не поверит.