Глава 37. Сын Сатаны. (1/1)

Я просыпаюсь от ярких лучей солнца и морщусь. Мне все еще тяжело дышать, хотя отец говорит мне, что скоро это закончится. Но в мои легкие, наверное, положили камень. Я встаю с кровати и начинаю топать туда-сюда по нашему неуютному жилью. Мой отец, доктор, говорит, что скоро мы уедем отсюда, где земля такая холодная и мерзлая. Мне здесь не нравится. Мое тело болит, кожа очень жесткая и горячая. Руки чешутся, но папа мне категорически запретил их трогать, а так хочется. Оливер – плохой сын. Оливер ужасный сын. Неблагодарный. После нескольких минут чесотки, я все - таки сдаюсь и раздираю свою шкуру, пока на ней не проступают красные пятна, которые называются кровью, как говорит мне мой создатель. Увидев это, мой отец тут же бросает свои бумаги, и подбегает ко мне: - Оливер, перестань! Я же говорил, так нельзя делать. Не смей. Взгляд отца суров и зол. Мне больно от того, что я подвел его снова. Я уже знаю, что значит ?больно? - когда внутри все кричит и стонет, и еще дыхания не хватает. Я плохой, и я бью себя по щекам и по рукам, плачу, кричу на себя: - Оли не хороший. Оли – дрянь. Плохой Оли! По моему лицу тут же стекает соленая вода, которую отец называет слезами. Шкура тут же становится горячей. Мне это не очень нравится. Мне кажется, что это очень плохо, когда ты весь горишь. Создатель осторожно трогает мою шкуру, на ней появляется что-то мягкое, у которого странный запах. Отец говорит мне, что это риж. Или жир, я никак не могу запомнить, как это зовут. Мне хочется есть, но я не могу, потому что мне никогда не разрешают ничего, кроме какой-то жидкой каши. Поэтому я тяну руки к нему, показывая, что мне нужно положить в рот кашу, и отправить во внутрь. Хельсинг улыбается, кивает головой: - Понимаю, понимаю, сейчас поешь, Оливер. Оливер очень рад этому. Я сажусь на свое место, беру в руки этот странный предмет, который никак не могу освоить, с тремя острыми зубами. Я боюсь это чудище. Никак не могу его победить. Отец ставит передо мной мою кашу и дает кусок хлеба, который, я думаю, очень вкусный. Я опять борюсь с рогатым чудищем, и снова проигрываю. У меня даже голова в каше. Посмотрев на меня из-под лба, он мягко качает головой: - Нет, не так. Оливер, возьми ложку. Видишь, рядом лежит ложка. Я облегченно вздыхаю. То, что он называет ложкой, мне нравится. Я могу ею есть. Еда мне нравится. Когда я хочу есть, мне нравится все. Я ем быстро и жадно. Мне все время кажется, что, если я провинюсь, отец меня накажет и отвернется от меня. - Не глотай. Ешь медленно – спокойно говорит отец, наливая себе вкусную воду, которая зовется ?чай?. Мне можно пить чай, но только очень медленно. Отец говорит, что я плохо воспринимаю горячее. Мне вдруг становится страшно, потому что я тут совсем один. Что будет со мной, если вдруг я в чем-то буду виноват, и мой отец меня бросит? Вдруг он перестанет меня кормить, будет сердиться? - Папа, - проглатывая суп, робко спрашиваю я, - вы меня никогда не бросите? - Почему ты думаешь, что я могу тебя бросить, Оливер? Я пожимаю плечами. Я этому тоже научился у отца. Он так всегда делает, если не может ответить мне на какой-нибудь вопрос. - Я плохой сын, и почти ничего не умею. Отец говорит мне новые слова, а я их не могу запомнить. У меня в голове все путается. Я пытаюсь быть хорошим сыном, чтобы вы могли мне много нового говорить, чтобы мы могли делать много нового. Но я не могу это сделать, потому что у меня все путается в голове. Поняв, какой я плохой и ужасный сын, который не достоин такого отца, я начинаю отчаянно бить себя в грудь и по лицу, повторяя: - Оливер – плохой сын, плохой, плохой! Очень плохой Оли! Создатель подходит ко мне, и берет меня за руки. Холодные руки его очень ласковы. Он проникновенно смотрит мне в глаза и твердо утверждает: - Сын мой, все нормально. Ты всему еще научишься. Вот скажи, как это называется? – он показывает пальцами на тот предмет, в котором лежит моя каша. Меня это немного успокоило, потому что я точно помню имя предмета, и я, улыбнувшись говорю: - Миска. - Отлично, Оливер – довольно кивает отец. Теперь он показывает пальцем туда, где я сижу и повторяет свой вопрос: - А это как называется? С этим посложнее. Мне приходится некоторое время подумать, прежде, чем я отвечаю: - Стул. - Хорошо – он берет в руки зубатое чудовище, которого я боюсь, и показывает его мне, чтобы я сказал, как зовут чудовище. Но я не помню, как не напрягаю память, как не заставляю работать свою голову. Все, что я знаю – что это ужасное, рогатое и зубатое страшилище, от которого надо держаться подальше. Я отвожу глаза в сторону, потому что не могу долго на него смотреть, и шепчу. - Я… не помню – честно признаюсь. – Только помню, что эта страшная вещь начинается на букву ?в?. - Правильно – подтверждает мой отец. – Это вилка. Ты запомнишь, когда научишься ею пользоваться. Он начинает расхаживать по нашей комнате, туда-сюда, потом тычет в себя, и задает мне еще один вопрос: - Что это, Оливер? - Это? – я внимательно смотрю на него и очень радуюсь, что могу его порадовать своими знаниями. – Вы говорите, что это зовут ?голова?. - Да, верно – кивает создатель. – А это? – он показывает вниз. И я сразу понимаю, что совсем не знаю имени того, на что он указывает мне. Даже и думать не стоит, я совершенно забыл его имя. Поэтому я только беспомощно развожу руками и качаю головой, показывая, что не знаю. - Это пол, сын мой. Запомни, пол. Повтори. - Пол – медленно произношу я, смакуя имя, которое постоянно забываю. – Пол, пол. - Да – кивает папа. – Именно. Три слова из пяти. Совсем не плохо. Я встаю и начинаю медленно расхаживать по комнате. Мне больно внизу, каждый шаг дается трудно. Но еще немного времени назад я совсем не умел ходить. Я вообще ничего не умел, и у меня было много шрамов на шкуре, везде, а папа много мазал его своим рижем. Я замечаю, что он начинает одевать свое тело в тяжелые шкуры. Значит, скоро он уйдет и мне придется скучать одному. Я не хочу, чтобы он уходил, потому что с ним мне не скучно. Он часто мне рассказывает о том, как его раньше обижали. И мне всегда в такой момент хочется убивать. Потому что никто не может обидеть моего отца. Я осторожно спрашиваю у него: - Когда вы вернетесь, отец? Он подходит ко мне и протягивает мне шкуру. Я не понимаю, что это значит, и внимательно смотрю на него. Он мне никогда еще не предлагал одеть свое тело в шкуры. На мне только моя домашняя одежда. - Мы идем на улицу, Оливер. Идем гулять, понимаешь? Гулять – осторожно говорит он. Я не знаю, рад ли я этому, или нет. Я никогда не выходил из нашей комнаты и понятия не имею, что за ней. Я странно себя чувствую сейчас, и мне очень страшно. - Что такое, сын мой? – тут же реагирует Хельсинг. - Бояться – шепчу я. – Оливер бояться. Оливеру страшно. - Не бойся – спокойно говорит он. – Это не страшно, мой мальчик. Мы ненадолго выйдем на улицу, и скоро вернемся. Уже пора. Мне ничего другого не остается, кроме как слушать его, ведь я же послушный сын. Я не могу сделать своему отцу больно или расстроить его тем, что чего-то не хочу. Он берет меня за руку, и ведет на улицу, как он сказал. Здесь все такое новое, я никогда такого не видел. Я внимательно смотрю на все, что вокруг вижу, верчу головой туда-сюда. Мне много хочется спросить у того, кто дал мне жизнь, но я боюсь, что он будет злиться на меня за то, что я так мало знаю и понимаю. Но папа начинает мне показывать все сам, как будто знает, чего я хочу. Он такой умный! Он мне показывает на все вокруг, и называет так много новых слов – ?небо?, ?солнце?, ?снег?, ?земля?, ?птица?, ?болака?, или как-то так. Это еще не все, но я многого не запомнил. Так много слов есть в мире, даже удивительно. Папа говорит, что вскоре я тоже вспомню слова, которые когда-то знал, но мне кажется, что этого не будет. Я, наверное, совсем ничего не знал когда-то, а мой творец зря на меня надеется. Мы гуляем, а я все время твержу себе под нос: земля, небо, снег, птица, солнце.Я боюсь что-то забыть. Сегодня Оливер стал умнее. Сегодня Оливер победил. Вдруг эту победу заберет моя глупость? Я боюсь этого. Солнце мне очень нравится. Оно такое яркое и теплое. Я останавливаюсь и смотрю на него. Оно очень красивое. Красивее, чем Оливер. Красивее, чем даже папа. Очень красивое. Я подставляю ему мою шкуру, протягиваю руку. Мне тепло. Отец говорит, что это приятное ощущение именно так называется – ?тепло?. Очень тепло. Я не могу отсюда уйти. И вдруг моя шкура начинает чесаться и мне становится плохо. Мне страшно, потому что лицу плохо. Я хочу позвать отца, но от страха только кричу АААААААА! Создатель подбегает ко мне и быстро хватает меня за руку, таща в наш дом. Я сажусь, закрывая лицо руками, и кричу: - Больно, больно. Оливер болит, папа, болит. Он осторожно прилаживает к моему лицу свой риж или жир, путаю, как это зовут, и втирает его внутрь. Моя кожа горит и щиплет, мне страшно и тяжело дышать от боли. Тогда отец берет еще какие-то новые вещи в руки, и растирает мою плохую шкуру. - Ты получил опек, Оливер. Мы долго гуляли на солнце. - Это плохо, отец? – волнуясь, спрашиваю я. – Ты теперь на меня сердишься и будешь оставлять Оли? - Нет, не буду, сынок – говорит он очень хорошим, ласковым голосом. – Это я виноват. Сейчас мы еще обработаем твои раны, и тебе уже не будет больно. Он поливает меня какой-то водой, и вскоре и правда, становится не так тяжело и больно. Я с благодарностью смотрю на него, пока он приводит в порядок мою шкуру. Когда мне становится совсем хорошо, я показываю пальцем на человека, который висит в углу нашей комнаты, на не настоящего человека, с которым иногда разговаривает Хельсинг, называя его Богом. - Вы Иисус для меня, папа. Бог. Творец улыбается, но от этой улыбки отчего-то совсем не тепло, как раньше. - Нет, Оливер, - он покачивает головой. – Я не Бог, а Сатана. И ты – мой сын. Я склоняю голову набок. Это странно звучит. Я пробую услышанное на вкус. Оливер. Сын Сатаны.