Часть 5 (1/1)

Очнулся резко, просто открыл глаза и он снова в ванной у зеркала. Сколько он так простоял? Холодно. Тело покрыто липким потом, ступни замерзли. Давно привычное к таким вывертам сознание все равно охватил сильный, до крика, до дрожи, ужас. Каждый раз по-разному, падая, разбиваясь, захлебываясь, убегая, летя, он все равно мог что-то изменить, понимал, что это еще не сама смерть, а ее преддверие. Но сейчас… Может, это ее истинный лик? Пустота, ничего, и ты в этой необозримой пустоте, запертый в собственном безумии… Еле заставил непослушное тело сделать три шага до душа, включил кран, настроил воду. Эти простые действия и почти обжигающие жалящие струи заставили включиться в действительность - уколы, ужин, все по расписанию. Неделя, ебаная неделя…Но неделя прошла – встречи с доктором проходили все в том же режиме, словно и не было того разговора. Вели беседы не о чем и обо всем сразу, не касаясь скользких, болезненных для обоих тем. Последние процедуры и последний день. Мальчик-врач, Гейл уже привык про себя назвать его так, подтвердил, что постановление сняли. Для этого не потребовалось даже участие самого Харольда. Может, Скотт постарался. Гейл не видел его уже месяц, ни его, ни Яру. Изредка переговаривались по телефону, но от визитов Харольд категорически отказался. А завтра… Ему придется вернуться домой. Что ждет его? Как он выдержит все эти кошмары, там? Тешил себя глупой надеждой, что сама клиника на него так влияет, а дома все будет по-другому. Как и раньше, пусто, душно, клейко, но без изматывающих провалов в потусторонний мир. Том заберет его утром в девять. Он складывал вещи, их накопилось достаточно за время, проведенное в центре Гексли. Какие-то книги, одежда, сувениры. Да, блядь, ему дарили сувениры. Преодолев желание выкинуть все это в мусорное ведро, аккуратно уложил в сумку. Сегодня кошмаров не было, и Гейл с внутренней дрожью ждал ночи. Предчувствовал, что навалятся во сне. Но во сне – это не так пугающе. Все можно списать на сон, просто еще один жуткий сон.Было уже почти десять вечера, когда он собрался пойти покурить. Но не успел - дверь отворилась. На пороге стоял доктор Харрисон. Небрежно наброшенный халат, из-под которого виднеется мятая голубая рубашка, расстегнутый ворот, в руке очки, нервная и одновременно решительная улыбка на лице.– Док? Что вы здесь делаете?– Пришел попрощаться. Вы же утром уезжаете, не увидимся больше, – Харрисон говорил тихо, но Гейл всей кожей ощущал его внутреннее напряжение, словно ловил высокочастотную волну. Он пропустил доктора в комнату, прикрыл дверь и сел на кровать. Здесь, в ограниченном десятью метрами пространстве, все становилось, в отличие от кабинета врача, каким-то личным, интимным. Доктор, повторяя истоптанный за месяц маршрут Харольда, прошелся от двери к окну и обратно. Долго молчал, словно решаясь на что-то. Пугающее затишье, в котором Гейл, отчетливо слышал биение собственного сердца. Стремительный ход маятника, рубящего головы секундам и минутам.Встряхнул головой – только не сейчас, нет. Напрягся всем телом, пытаясь удержаться в этой реальности.Выдавил из себя измученную улыбку. И подумал, что так и не запомнил имени доктора Харрисона. Тоном избалованной звезды – этот переход давался всегда легко: – Напомните, как вас зовут? Теперь вы уже не мой врач, я – не ваш пациент, можно попрощаться более неформально. Мальчик-мужчина перестал кружить по комнате, рассмеялся, как над только ему одному понятной шуткой – весело, но все равно нервно. Остановился напротив, близко, вплотную, настолько, насколько позволяли длинные ноги Харольда:– Ренди, – снова рассмеялся. Гейл не мог понять причину смеха, но это было и не важно. Он хмыкнул. Смешки разрядили обстановку, ослабили беспричинный, по сути, накал. Да, блядь, что может быть сложного просто сказать ?Прощайте??– Приятно познакомиться, Ренди. И прощай, спасибо…– Гейл…– доктор прервал его, не дал договорить стандартный набор пустых фраз: – Подождите… Вновь замолчал. Здесь, при свете бра, Харольд видел следы откровенного волнения на лице, яркие голубые глаза – в них плескалась такая беззащитность и боль, что внутри все сжалось, скрутилось в тугой узел от чувства безысходности и жалости. Наконец, врач решился и начал торопливо, как тогда в сквере: – Постойте, я хочу попросить, нет, потребовать… Блядь, Гейл, пообещай мне, что я не прочитаю твой некролог в газете, не увижу RIP в интерне, не услышу по радио… Просто, пообещай мне, здесь и сейчас!Ударило, неожиданно, в самое нутро. Лавина сошла, яростно, сметая остатки самообладания. Гейл вжал ладони в лицо, закрываясь, прячась, уходя от этого невыносимого взгляда. Задохнулся, как будто сердце грубо стиснули и вырвали холодной рукой. Харрисон встал на колени, обнимая, скользя руками по волосам, зарываясь в них. В этих прикосновениях было столько отчаянной ласки, что Гейлу хотелось закричать. Он чувствовал как ладони стали влажными от слез, чужие губы, шепчущие: – Прости, прости, я, блядь, был так самоуверен, думал, что смогу… Пожалуйста, скажи мне, что не умрешь. Делай, что хочешь – ебись, бухай, не знаю, дои коров, что хочешь. Только не умирай. Как, блядь, я буду жить, зная… Доктор с силой отвел ладони и теперь, лицом к лицу, Гейл видел слезы в глазах напротив. Ярость, боль, страсть, отчаяние, страх. Все это делало врача красивым, живым, близким. Внезапно захотелось почувствовать его еще ближе, взять взаймы эту жизнь, хоть на час, хоть на миг. Стать самому живым – хоть на час, хоть на миг.

Прижался – лоб в лоб, нос к носу, губы к губам. В губы шепот: – Ты ведь знаешь, это последний шанс… Выдохнул: – Знаю… Они столкнулись, губами, зубами, языками. Не секс – жизнь. Ренди отдавал, Гейл брал… пил, и не мог напиться. Слюна, горло, до дна, отчаянно, жадно. До последнего кубика воздуха в легких. Уже задыхаясь, но невозможно остановиться, оторваться. Руки, отдельно, сами по себе, рвут, сминают одежду – добраться до кожи, почувствовать тепло. Стать еще ближе. Под пальцами мышцы, ребра, позвонки, сердце. Гулко, быстро, в ритме престо. Насильно разорвать поцелуй, сделать глоток воздуха и снова. Больше, мало, глубже, мало… – Дверь, надо запереть ее, – услышал сквозь пелену голос доктора, хриплый, надтреснутый. – Надеюсь, здесь нет камер? – все еще не отрываясь, не разжимая рук, попытался пошутить. Видимо, удалось – отпустило обоих. Окружающую тишину заполнило тяжелое дыхание, в унисон – короткие выдохи-вздохи.– Только в душе, – улыбнувшись, Ренди поднялся с колен, подобрал с пола сброшенный халат и рубашку. Когда успели? – Тогда мы туда не пойдем, – Гейл посмотрел на себя – футболка, стянутая с рук, болтается на шее.

Откинулся на постели, наблюдая за тем, как Харрисон роется в карманах халата. И понял, что боится… Боится, что тот передумает, уйдет, оставит одного. Черт, да он готов был умолять остаться. Впервые в жизни – не его, а он. Возбуждение, дело даже не в нем. Член стоял, но это ерунда. Кипело что-то внутри, что-то давно забытое. Страсть, но не физическая, голод другого рода – жажда жизни в ее самом простом, самом понятном проявлении. Мальчик-доктор… нахуй, Ренди, дрожащими руками, не сразу попав ключом в скважину, наконец, запер замок. Остается, не передумал. Гейл смотрел, как тот подходит к кровати, как снимает брюки, трусы. Красивое гибкое тело, молодое, но уже не мальчишеское, светлая кожа, гладкая грудь с аккуратными розовыми сосками.Наверно, только в этот момент и разглядел, что его уже бывший врач привлекателен. Раньше не замечал, видел словно кусками – глаза за очками, пальцы, держащие ручку, ухо, волосы, улыбку. Образ не складывался, а теперь – все куски мозаики встали на место. Они были разными, абсолютными противоположностями внешне. Гейл, с его пропитанной солнцем кожей, высокий, яркий – шелк и мед. Док, светлые волосы и кожа, как будто светящийся, ладный и компактный – снег и молоко. На мгновение представил переплетенные тела, свои ладони на белых ягодицах. И этот контраст заставил застонать, желание обладать присоединилось к той, другой жажде – жажде напиться, впитать в себя чужую волю, чужую страсть, чужую жизнь. Оба желания слились воедино, стирая все условности, все страхи, все сомнения и Гейл резко, за руку, дернул.

Ренди упал сверху со всей тяжестью, накрывая собой. Его руки скользили по телу, губы – по шее, цепляя зубами кадык, ключицы. Вбирал запах, носом, ртом, всей кожей. Харольд хотел перевернуть, самому вжаться, взять. Без прелюдий и долгих ласк. Быстро, жестко, сразу. Но в этих широких мазках языком по груди, по животу, по тонкой коже на бедрах, в жалящих укусах и нежных поцелуях было нечто от ритуального танца. Как будто мальчик-врач брал, впитывал что-то свое, только ему видимое. Что мог дать ему Гейл? Ничего кроме тела. Грустная мысль, что так было всегда, всю его жизнь, пунктиром прошла по мутному от желания сознанию. Ну и пусть, хоть это. Он расслабился, поплыл по течению. Чуть приподняв голову, наблюдал, как тот языком скользит по животу, к паху, смотрит широко открытыми глазами на прижатый к животу член. Резко выдыхает. Наклоняется, осторожно касается губами, накрывает головку, начинает двигаться, умело, сильно. Гейлу от наслаждения хочется закрыть глаза, но он смотрит. Смотрит, как сжимается рука на его бедре, как в такт движениям головы, Ренди приподнимает ягодицы, трется о простыни. Смотрит на красивый, почти девичий, прогиб в пояснице. И понимает, еще немного и он кончит. Тянет за волосы, но тот не хочет или не может остановиться, сосет еще сильнее, глубже, сжимая щеки. Харольд отрывает почти с силой, все-таки переворачивает, наваливается сверху, чувствуя чужую эрекцию животом, скользит всем телом по влажной коже, вжимается пахом в пах. Доктор стонет сквозь приоткрытый рот. Эти губы… Влажные, припухшие. Раскрасневшийся, с расширенными зрачками, отчаянно открытый. Гейл прижимается губами к губам, просто скользит, пробует, оттягивая зубами нижнюю, ловит стоны и уже не сдерживается – врывается языком, вылизывает складку между губами и деснами, щекочет небо. Потом глубже, почти до гланд. Руки гладят, сжимают, до красных отметин. Чувствует пальцы в волосах, ладони на плечах, короткие ногти впиваются в кожу. По шее, ниже прикусывает твердые соски, всасывает, зализывает укусы. Чувствует, как выгибается тело под ним, судорожные вздохи. Ниже, к впадинке пупка, кружит языком вокруг возбужденной плоти, не касаясь, дразня, прижимает бедра к постели, не давая подбрасывать их. Видит, как подрагивает член, с аккуратной головкой, крупный для такого хрупкого парня, стекающие капли смазки. Подтягивает за бедра на себя, ближе, выше, почти сгибает. Наклоняется, ведет языком, кончиком касаясь сжатых мышц ануса. Смотрит, как он пульсирует, раскрываясь. Сил терпеть нет. Но, блядь, не вот так же… на сухую.Гейл застывает, судорожно вспоминая, что можно использовать и понимает, нужно встать и пойти в ванную. И тут мальчик-доктор делает такое, что его сносит, срывает с резьбы – обхватывает руками собственные ягодицы, раздвигает их, приглашая, прося. Харольд на миг замирает, рот наполняется слюной. Он сплевывает на промежность, наблюдает, как слюна стекая по гладкой коже, заполняет отверстие. И врывается – сразу, жестко, на всю глубину. Не думая о боли, удерживает, сжимая бедра. Ренди закусывает костяшки на руке, сдерживая, глотая крик, но не делает попытки отодвинуться, уйти от этого грубого вторжения. Гейл движется широко, размашисто, не давая ни секунды, чтобы привыкнуть. Выходит полностью и снова врывается, не думая, не жалея. Как хотел – берет, впитывает, почти живет. Чувствует ответные движения, слышит уже другие стоны, в них хриплые, гортанные ноты наслаждения. Понимает, что попадает по простате и продолжает биться в эту точку. Смотреть он уже не может, пот стекает по лбу, застилает глаза, капает с ресниц. Это горячая жадная узость не дает возможности сделать передышку. Жар накатывает волной. Он накрывает пальцы Ренди на члене. Они не двигают руками – член скользит в сомкнутых ладонях по инерции, в такт толчкам. Срывается с ритма, движется короткими рывками, замирает и, чувствуя пульсацию плоти под пальцами, слыша возглас и протяжный выдох, разгоняется снова. Чужой оргазм подстегивает, мышцы сжимают с такой силой, что он с трудом делает последние рывки и кончает, улетает и падает... Падает всем весом, вминая во влажные простыни. Не двинуться, не шелохнуться. Лишь сбитое дыхание и шумный пульс сердец. Выходить из тесноты не хочется, в ней уютно, тепло…Наконец, он заставил себя приподняться, посмотреть в лицо: на щеках влага – то ли пот, то ли слезы. Подушечками пальцев провел по влажным дорожкам, легкими касаниями губ прошелся по закрытым векам, поцеловал в приоткрытый рот. Поймал обрывки чужого дыхания. Его разрывало от нежности и благодарности. За то, что сейчас, в эти полчаса забыл, не думал, не помнил. Ни кошмаров, ни боли. Просто чувствовал, просто жил. Понимал, что это все временно, что все накатит вновь, может даже с удвоенной силой. Но за эту попытку был безмерно благодарен. Сколько они так пролежали, тесно прижимаясь друг другу, не размыкая объятий? Одно дыхание на двоих, одно сердце на двоих. Гейлу не хотелось разрывать эту связку влажных от пота и спермы тел, боялся – вот сейчас, стоит только отпустить и действие дозы-жизни кончится. Он снова провалится в черную дыру и уже навсегда.Понимая, что Ренди тяжело вот так лежать под его весом, хотя тот не делал попыток высвободиться, все же заставил себя откатиться. Нашел руку мальчика-врача и, переплетя пальцы, почувствовал ответное пожатие.– Это так непрофессионально, просто безумие какое-то, – со смешком прошептал Харрисон, – но с тобой не могу иначе…Это признание – было в нем что-то непосредственное, детское, открытое. Гейлу не хотелось думать о причинах поступка врача. В собственном эгоизме, зацикленный на себе, он не пытался даже понять, зачем это все нужно. Зачем он сам нужен этому молодому, привлекательному мужчине? Кто он ему? Что-то за всем этим стояло. Но… он не хотел знать.– Почему же, док, это отличная терапия, прекрасный метод, – сказал и почувствовал себя сволочью.Но Ренди не среагировал, не отпустил руку. Наоборот, пододвинулся ближе, уткнулся носом в плечо. Нервно рассмеялся: – Тогда сделай кое-что для меня. Харольд напрягся, ожидая повторения тех слов, от которых все внутри сжималось в тугую пружину. Он просто не смог бы пообещать, не смог бы поклясться, не мог просто сказать – ?я буду жить?… Но услышал совсем другое: – Трахни меня еще раз.Гейл удивленно, с облегчением рассмеялся – не этой просьбы он ждал.– С удовольствием.Долго целовались в тесной душевой кабинке, взбивая мыльную пену. Неторопливо, растягивая удовольствие. Как будто не было ничего в целом мире – ни Лос-Анджелеса, ни больницы, ни пациентов, ни санитаров за дверью. Только обнаженные тела, только глаза, полные желания, только губы, горячие, податливые. Мир свернулся в крохотную точку, здесь, в полной жаркого пара и воды душевой. Здесь и сейчас. И больше ничего. Возбуждение пришло не сразу, сначала была просто нежность, щемящая, почти до слез. Потом страсть, разливаясь по телу, наполняя его, отозвалась дрожью в кончиках пальцев. Гейл с жадностью покрывал поцелуями шею, плечи, ключицы. Ренди отзывался стонами, ответными поцелуями, пытаясь вжаться еще сильнее. Харольд обхватил его член мыльной рукой, скользя ладонью, захватывая мошонку, дразнил уздечку. Пил чужое наслаждение, вздохи, выдохи, прикосновения, острые запахи, которые невозможно смыть. Едва касаясь, кружил пальцами вокруг еще не закрытого сфинктера. Аккуратно ввел один, не растягивая, просто лаская горячие стенки. Чувствовал руки, с силой сжимающие ягодицы, зубы, ногти, губы, слышал всхлипы, шепот: – Давай, но не здесь. Подожди… Сейчас…Не выпуская, потянул Гейла за собой из кабинки. Харольд заворожено наблюдал, как Ренди поправляет софиты, протирает от влажного пара зеркало, оглядывает пространство вокруг. Как режиссер, выстраивающий мизансцену. Отходит, смотрит в зеркало, немного передвигается. И, повернувшись к стене, опирается ладонями. Прогибается в пояснице, призывно, соблазняюще. Капли воды играют бликами на светлой коже – яркий контраст на темном кафеле. Гейл, не задумываясь ни на минуту, подходит, ведет рукой по гладкой спине, собирая капли-звезды. Из-за разницы в росте ему приходится согнуть колени. Не очень удобно, но он осторожно, плавно скользит внутрь. Почти отрывая от пола, приподнимает за бедра. Сейчас все иначе. Нет той яростной жажды, что заставляла безжалостно вторгаться в податливое тело. Неспешные толчки, плавное адажио. Скользит руками по ребрам, соскам, напряженному животу. Медленно, в едином ритме. Протяжная мелодия любви. Они не издают ни звука – только тихое, неровное дыхание. Зарывается лицом во влажные волосы и мечтает, чтобы они были сухими, желая ощутить их мягкость, легкий запах. Прикусывает кожу на шее, чувствует пульс в натянутой вене. Ведет поцелуями по челюсти, стремясь захватить хоть краешек губ. Повернув голову, его мальчик-доктор смотрит куда-то вбок. Прослеживает взгляд и ловит их отражение в снова запотевшем зеркале… Неотрывно, глаза в глаза, секунду, минуту. Там, в зазеркалье, их тела – идеальное созвучие, непостижимая гармония. Молоко и мед. Гейл не выдерживает, прикрывает веки и срывается – уже не адажио, сумасшедшее аллегро. Быстро, резко, глубоко. Вновь смотрит в отражение. Все ощущения удваиваются, как будто в нем два человека – он сам и тот, кто движется в зеркале. Ренди стонет, начинает насаживаться, подстегивая, заставляя вбиваться еще сильнее. Его руки скользят по кафелю, в надежде зацепиться, устоять, и он вот-вот впечатается в стену, но Гейл удерживает, не дает упасть. Огонь подступающего оргазма разливается по бедрам, животу, пояснице и Харольд обхватывает горячий, твердый член парня, дрочит быстрыми короткими рывками. Слышит хриплое: – Да, да… смотри, смотри… И они смотрят оба – на себя, на руку на члене, видят как сперма длинными струями выстреливает на пальцы, кафель, пол. Слышит свое имя, эхом отлетающее от стен. Черт, черт, черт… он взрывается на сотни мелких зеркальных осколков, со звоном, с криком. Не понимая, как еще дышит, как еще движутся мускулы под кожей, сгибаются суставы, течет в венах кровь. Его нет, он разлетелся фейерверком. Наверно, лучшая смерть в его жизни…Они лежали на кровати, уже одетые, укрывшись белым халатом. Молчали – любой смысл слов сейчас способен убить, уничтожить эти последние минуты даже не счастья, просто покоя. Полного дремлющей силы, а не ватного онемения. Чужой силы, не его. Последние минуты надежды, взятой напрокат. Ренди первый нарушил тишину – не словами, просто посмотрел на часы. Ему наверно пора уходить, но он почему-то медлил. Задумчиво гладил по голове, перебирая пряди, провел кончиками пальцев по лбу, обвел нос, губы, подбородок. Как слепой. Словно в попытке запомнить этими касаниями, осязая – оставить в памяти.– Как ты уйдешь? – Харольд, как со стороны, услышал свои первые слова, почему-то шепотом, как будто кто-то может услышать.– Не волнуйся за меня, еще десять минут и все уйдут пить чай в сестринскую. Это неизменный ритуал. Никто не увидит, – голос спокоен, но Гейл знал – спокойствие только внешнее. За ним кроется такая же безнадежность. Хотелось сказать, успокоить: все будет хорошо. Черт, он же может просто соврать… и он солгал, себе, мальчику-врачу: – Все будет хорошо.– Да, я знаю, – услышал такую же ложь в ответ.Знал, что минута, другая и его мальчик-врач уйдет. Что будет невыносимо смотреть, как Ренди встает с постели, идет к двери и уходит… Гейл снял с себя укрывающий их халат, перевернулся на бок и закрыл глаза. Вот сейчас бы просто уснуть, не видеть… и он засыпает, уже не чувствуя прикосновений, не слыша шагов, поворота ключа, звука открываемой двери. Провалился, снова, мгновенно…