Окончание (1/1)

Он стоит на берегу залива. Море, беспокойное, отливающее всеми оттенками серого, с одной стороны. И вязкая, в мареве жары, песчаная равнина – с другой. Слышит гул приближающего смерча и шум бушующих волн. Он посредине, на распутье. Море или пески? Что поглотит, перемелет в своем чреве? Страха нет, только чувство обреченности. Выбор? Его тоже нет. Но пески, они ближе, понятнее. И он отдается, бросается в круговерть, в распахнутое нутро песчаной воронки. Ожидая пытки болью, но вместо этого – мягкие, почти ласкающие, объятия ветра. Они опускают его на дно, бережно, словно хрупкий, хрустальный сосуд. И там на дне… снова… все громче, отчетливее звучит музыка, его музыка… И вот уже, у самого устья воронки, понимает, что слышит коду, отчаянную коду гитарного соло. Концовка, итог, завершение. Звенящая, бешеная, растянутая во времени экспрессией искусного музыканта Точка. Смерть в ее самом прекрасном, самом завораживающем обличии. Но… этого ведь так… так катастрофически мало! Где плывущие из тишины ноты интро, где наполненные смыслом куплеты, где динамичные яркие такты припева, где уводящие в сторону, гармоничные в своей обманчивости, мосты и четкие ритмы брейков? Уйти, умереть на коде, пусть и гениальной, так и не узнать, не увидеть, не сыграть, не спеть… Отчаянное усилие, вверх, отталкиваясь от ветра, воздуха, песка… Обратно, в темноту, к боли… Больно, ему больно. Боль пронизывает , надсадно, протяжно. Но он рад ей. Еще немного, еще одно неимоверное усилие и он вырывается… Ветер, воздух, воронка перестают иметь над ним власть, и он видит музыку, ее голову, ее тело, ее хвост. Красивая, переливающаяся на солнце многоцветием ярких чешуек, опасная, ядовитая змея. Он хватает ее за шею, умело, ловко, словно делал это не раз. Но все же недостаточно сильно – она извивается, бьет хвостом, обвивает. Смотрит в ее глаза – янтарные, многослойные, гипнотические зрачки и понимает – не убьет. Не сможет уничтожить эту совершенную, идеальную красоту. Острые зубы, раздвоенный язык, снова боль, острая, жалящая. Яд по венам – поднимается жаркой волной, разносится кровью, отравляя, выжигая… Выжигая ноты интро, сложную вязь куплета, четкий дробный ритм припева, яркую динамичность мостов-переходов… На веках, на подкорке мозга, на кончиках пальцев. Он смог, он…Ранее утро. Дурацкое утро дурацкого дня. Ренди, понимая, что опаздывает, переключил рычаг на нейтральную скорость. Сколько уж можно. Очередная пробка на подъезде к клинике – это не авария, это не трафик. Просто идиотско настроенный светофор, который не успевает пропустить три потока машин на перекрестке. Сколько администрация Центра Гексли писала, жаловалась, требовала, но округ кормит пустыми обещаниями, а неотложкам так и приходится с воем расталкивать авто на трасе, чтобы добраться до клиники. Каждое утро Ренди говорил себе, что поедет объездным путем, пусть и по узким, с выбоинами, межквартальным улочкам. И каждое утро, проезжая мимо нужного неудобного съезда с дороги, попадал в эту чертову пробку. Попытался расслабиться, успокоиться. Ничего не случится, если он задержится минут на десять. Конечно, если не будет экстренных случаев. А так все по плану – операция назначена на одиннадцать. Сложная, по замене тазобедренного сустава. Но не первая у него, молодого, подающего большие надежды хирурга в Медицинском центре Лили Гексли. Он попал в клинику сразу же после университета, его пригласили на ординатуру. И Ренди с легкостью сменил адрес прописки – Цинциннати на Лос-Анджелес.

Три года бессонных ночей. Да что там, он жил в клинике, бывая в собственной квартире часа три-четыре в сутки. Это было изматывающее, на грани срыва, но чертовски захватывающее время. И оно того стоило – в свои неполные тридцать он с гордостью носит на своем бейдже надпись – доктор медицины. Профессор Миллер, спасибо ему за все, дал ему возможность защититься, поддерживал, доверяя ассистировать на самых сложных, самых трудных операциях. Сначала ассистировать, а потом и выполнять их самому. Хотя было всякое. Среди медицинского персонала Центра ходила меткая, хоть и циничная шутка – хорошим хирургом тебе не стать, пока не зарежешь десятерых. Но он, Ренди Харрисон, пока счастливо обошелся тремя. Он закрыл глаза, вспоминая те случаи. Шестидесятилетний мужчина, молодая негритянка и восемнадцатилетний парень. Он помнил их имена, помнил их лица. Конечно, все было не буквально как шутке. Скорее, просто ебаная цепь случайностей, которые не могли предусмотреть врачи. Это не было врачебной ошибкой. Его, Ренди, ошибкой. Но все равно – вина, боль, сожаление. Они разъедали душу, наполняли ее сомнением. Вспомнил, как он пытался уйти от этой боли, но алкоголь не спасал. Случайный секс тоже, после него оставался лишь липкий и грязный осадок на душе. И тогда он нашел способ бороться. А вернее, вспомнил старый – он просто покупал пачку сигарет, закрывал шторы и ложился на пол в своей маленькой, съемной квартире. И включал музыку. Его музыку. Куря сигарету за сигаретой, слушал ?Пески? и ?Темные реки?, слушал ?Некромантику? и ?Сумасшедшей поезд?… Песню за песней, привставая лишь для того, чтобы поменять диски. Потом поднимался и шел на дежурство. Отставив сомнения, надежно упрятав боль и отчаяние в свой личный сейф. Да, его тайная коробочка воспоминаний давно уже стала большим, надежно запертым сейфом, где он хранил все самое хорошее и все самое плохое. ?Thin Red Thread?, тонкая красная нить… Тонкой красной нитью прошла через всю его жизнь. Пронзая иглой, сшивая лоскутки и обрывки…Ренди сделал погромче радио, полистал станции и остановился на рок-волне. Не удивился, когда из динамиков раздался жарким, неистовым боем ударных знакомый мотив. ?Пески? – его любимая песня. И почему то именно сегодня – особенно нужная. Конечно, в бардачке были диски, но ему всегда нравилась такая своеобразная игра, словно в рулетке: угадает ли безымянный диджей на радиоканале его настроение или нет? И всегда стопроцентное попадание. Нужная песня в нужный момент. А может, все было наоборот, и настроение подстраивалось под песню, он не задумывался. Внезапно пронеслись, как отмотались назад, годы работы, годы учебы в колледже и университете, и он вспомнил себя тогда, в 2001. Глупого, восторженного щенка. Все то дерьмо, через которое ему пришлось пройти, совершив нечаянный камин аут. Конечно, Мосли не стал молчать о том, что увидел в приглушенном свете за сценой. И вскоре все, включая его родителей, узнали, что он гей. В их маленьком СВАП-мирке его сразу подвергли остракизму, попросту вычеркнули из круга общения. Но он справился, спас переезд в Цинциннати, где всем по большому счету было на него наплевать. Отец с матерью вскоре смирились с данным фактом: отец просто игнорирует эту сторону его жизни, а мать иногда лишь вежливо интересуется, встречается ли он с каким-нибудь парнем или нет. Встречается… За годы учебы, зубря, сдавая, зубря и снова сдавая, у него не было ни времени, ни особого желания заводить с кем-то серьезные отношения. Кратковременные интрижки, конечно, бывали. Но ничего большего. Никаких рвущих душу романов, никакой безумной влюбленности. Да и сейчас, когда он ест, спит и живет в Центре Гексли, ни на что, кроме случайных перепихонов рассчитывать не приходится. Он, конечно, пытался. Несколько раз чужая зубная щетка задерживалась рядом с его в стакане в ванной дольше чем на месяц, но… Если говорят, что невозможно жить с копом, то попробуйте пожить с начинающим свой пусть хирургом… Новый Орлеан с его огнями, те дни, концерт, музыка, TRT и чертов Гейл Харольд – они стали его якорями, его точками отсчета. Он не стал безумным фанатом, ни разу больше не ходил на концерты, хотя мог и неоднократно, он даже ни разу с тех пор не доставал журнал с надписью и автографом. Он так и хранился где-то в гараже среди конспектов и тетрадей. Но Ренди всегда помнил, эти буквы будто выжжены у него перед глазами, крупные, четкие, синие линии – слово RESIST, ?сопротивляйся? и размашистую подпись. Гейл Харольд… Ренди, однажды, еще на втором курсе колледжа, сидя в каком-то баре рядом с только что подцепленным парнем, внезапно осознал, что все они – те, кто его снимает и те, кого он – чем-то неуловимо напоминают солиста TRT. Высокие, стройные, темноволосые, с лучистыми глазами и яркой улыбкой. И он выбирает их, словно под кальку срисованных, скомпилированных с одного единственного далекого оригинала. И ничего не изменилось…Ренди очнулся - вой сирен вырвал из мыслей о прошлом и настоящем. Три реанимобиля, расталкивая, выдавливая машины, друг за другом пробивались по трасе к клинике. Что-то явно произошло. Водители, как могли, освобождали проезд, притираясь вплотную к соседним авто. Образовывалась узкая, похожая на щель, свободная полоса. И водитель первой скорой, отчаянно лавируя, выехал правыми колесами на тротуар. Казалось вот-вот и раздастся царапающий скрежет металла, но нет – кортеж из трех неотложек приблизился к машине Ренди. Мгновенно сориентировавшись, он вырулил за последней и пристроился в хвост. Семь минут и они уже у Центра Гексли. На территории больницы машины разъехались – скорые повернули к приемному отделению, а Ренди – к парковке у служебного хода. Уже мчась по длинному светлому коридору, услышал, как по громкой связи его вызывают в приемный покой.

Блядь, блядь. Началось. Быстро, это заняло минуту, переоделся в стерильный голубой рабочий костюм, на ходу вымыл руки с антисептиком и побежал к лифтам. Его фамилия и Артура Каттса, врача, которого он должен был сегодня сменить, звучали из каждого динамика, заставляя сердце биться в нехорошем предчувствии. В приемном покое толпился народ. Санитары с каталками, медсестры, дежурные врачи. Уже отработано профессионально отметил, что каталок три. На одной женщина, она в сознании, с бледным лицом и запекшейся в волосах крови, на другой пожилой мужчина – он хрипло и надсадно стонет, видимых повреждений нет, но что-то внутри подсказывает – он не жилец. На третей тоже мужчина, он кажется знакомым – стертая влажной губкой кровь на лице искажает его черты. Но Ренди не вглядывается, его больше интересует нога – в беспощадно разрезанных джинсах, распухшая, синяя, с рваной раной на бедре, в которой белыми осколками отчетливо видна раздробленная кость. Краем уха слушает, что говорит дежурный врач, отрывисто, короткими предложениями: – Авария на I10, недалеко от Санта-Моники, произошла в пять утра. Ренди машинально смотрит на часы – шесть сорок. Слишком много времени упущено.– Мотоцикл и легковой автомобиль, лобовое столкновение. Состояние критическое у обоих мужчин, показания давления и пульса… – продолжает врач. Он перечисляет препараты и предпринятые меры, показывает распечатки экспресс-анализов… Харрисон, согласно кивая головой, подходит к первой каталке, наблюдает за реакцией зрачков на свет, она есть, но очень слабая. Движется дальше к мужчине с поломанной ногой, наклоняется… Глаза резко распахиваются, взгляд покрытый пеленой боли. Но сквозь эту пелену – сознание, яркой живой вспышкой. Мгновение, доля секунды и оно уходит, просто тухнет, быстро, сразу. Сердце пропустило удар, другой… Этот момент запомнился особенно четко. Момент узнавания. Не было ни паники, ни страха. Только острая, заполнившая все уголки, сосредоточенность. Руки выполняют необходимые действия, мозг перерабатывает данные – сузившиеся до булавочной головки зрачки, ноль реакции на свет, почти неслышное, но затрудненное дыхание. Четко фильтрует информацию, которая складывается в картинки, а картинки в действия. Он достает телефон и звонит Алану Аткинсу, нейрохирургу:– Алан, ты в клинике? Спустись в приемный, да, сейчас. Здесь твой случай, по всей видимости, обширная гематома, – голос спокоен. Все в штатном режиме. Никакой истерики. Отдает указания подготовить две операционные. Он знает, кто сегодня будет лежать на холодном столе, чью плоть будет вскрывать стерильная медицинская сталь. Он готов и он сделает это сам. Сначала остановить внутреннее кровотечение, потом нога, потом голова. Все по порядку, по степени жизненной необходимости.Шесть часов, долгих шесть часов. Он мог бы уйти, оставить Алана одного. Свою работу он уже выполнил и знает, что выполнил отлично. Мелкие переломы – ключицы, ребра, они займутся ими потом. Когда состояние стабилизируется, а оно стабилизируется. О смерти, блядь, он даже не думал, не давал отраве сомнения просочиться в мозг, сердце, руки. Руки… твердые, уверенные, четкие отработанные движения. Ни дрожи, ни скользкого пота в тонких латексных перчатках. А потом они дрожали, тремор не давал удержать сигарету в пальцах. Она падала, он поднимал, она опять падала. Он доставал новую. Одну за другой, втягивая горький, едкий дым, в маленькой курилке между этажами. Кто-то заходил, хлопал по плечу, о чем-то спрашивал. Он не помнил. Перед глазами его золотой бог, растерзанный, распахнутый, артерии и вены, мышцы, кости. Собственные покрытые кровью руки в этом месиве. Что ж, это ли не самый пик близости. Ближе быть просто не может. Усмехнулся собственным мыслям, но эта ирония отрезвила, успокоила. Заставила собраться. Он знал, что все прошло великолепно, что теперь все в руках Божьих и в его, Гейла Харольда, желании жить.

Нашел в себе силы и вышел к родственникам. Им сказали, что операция закончилась успешно, но подробности… Он должен сообщить их сам. В узком коридоре, на пластмассовых оранжевых стульях он увидел женщину с узким лицом, нервно сжатыми губами и мужчину, высокого, с бритой, абсолютно лысой головой. Следы бессонной ночи, тревоги и страха оставили свои отпечатки темными кругами под глазами, бледностью и глубокими прорезями морщин. Наверно, он казался им холодной сволочью, так отстранённо, так равнодушно, говорящий о прошедшей операции, скупыми медицинскими терминами перечисляющий повреждения и травмы. Но ему было все равно. Главное не дать эмоциям выплеснуться, не дать им увидеть собственную боль и страх.Два дня ожидания. Он что-то ел, что-то пил, где-то спал. Оперировал, даже провел, ту, отложенную, по замене сустава. Делал все на автомате, действуя на рассудке, не включая чувства. Два дня, подключенный к аппарату искусственной вентиляции легких и в состоянии медикаментозной комы, Гейл Харольд боролся со смертью. И она отступила. Жизненные показатели практически пришли в норму. Критический этап миновал, но… Алан, Миллер, еще несколько врачей, опытных, именитых – кома – они так не смогли вывести его из нее. Все впустую. Ничто не могло заставить сознание вернуться. Алан, пожимая плечами, объяснял: – Ты же понимаешь, Ренди, в его крови было много бензоилэкгонина, может это повлияло. Даже без кокаина любая травма головы, незначительная на первый взгляд, способна обернуться такими последствиями. Никто не знает, и предугадать сложно. Может, защитная реакция на боль и стоит просто подождать...И Харрисон ждал. Он перестал ходить домой, жил в клинике, ночевал на диване в ординаторской. Никто не спрашивал его о причинах. Не лез с разговорами. Понимали, что какие-то личные чувства заставляют его часами сидеть у кровати, сжимая безвольную руку. Да он уже и придумал, как объяснить, если кто-то все же спросит – пресса, она не давала покоя вспышками фотокамер, протянутыми микрофонами, громкими выкриками вопросов. На выезде из клиники, даже у квартиры, везде. И он спрятался здесь, в закрытом для ее доступа отделении интенсивной терапии. Три дня, четыре дня, пять дней, шесть, семь…

Женщина с узким лицом оказалась женой, высокий мужчина – менеджером и другом. Приходили еще музыканты, Ренди с легкостью узнал их, и какие-то незнакомые люди. Но все эти посещения носили странный характер, словно всем невыносимо смотреть на то, что случилось с этим ярким, красивым мужчиной. Наверное, он казался им уже мертвым. Но это было не так. Ренди знал – жизнь есть, спрятанная под слоем повязок, черными отеками синяков, аккуратно зашитыми хирургическими разрезами и рваными ранами. Знал по слабым ответным пожатиям пальцев в его руке, по трепету подрагивающих ресниц, по изменчивым ритмам дыхания и пульса. Он видел сердце, там, на столе в операционной, толкающее кровь по венам под распахнутыми реберными костями. И оно жило. Так что, он знал… и ждал.

Шесть дней, семь, восемь… На пятый день визиты знакомых, родственников и друзей прекратились. Больше никто не приходил. Только иногда охрана клиники ловила ушлых журналистов, пытающихся пробраться в отделение, в надежде поймать сенсацию. А Ренди использовал любую возможность, любую свободную минуту, чтобы зайти, забежать, просто заглянуть в дверь. Ему нужно было удостовериться, что кривая на мониторе продолжает отслеживать неровный ритм. И еще он разговаривал. Вслух произносил длинные монологи, материл, просил, требовал. Рассказывал какие-то глупости о собственной жизни, забавные медицинские байки и случаи, новости. В иллюзорной вере, что его слышат. Восьмой день, девятый… …поймал.Гейл открыл глаза. Холодный искусственный свет ламп. Ощущение, что его придавило бетонной плитой и невозможно пошевелиться. Зудящая боль пронизывает все тело – от кончиков ногтей до кончиков волос. И зуд, назойливый, буквальный. Чешется все – ноги, плечи, грудь, голова. Он попробовал приподнять руку, но плита слишком тяжела. Дерет горло и горит огнем где-то в области сердца. Он еще не пытается открыть глаза, но слышит… Слышит все тот же монотонный звук. Механический писк. Он знает, где он и что с ним. Теперь все логично, все правильно. Знает, что звук – это сигнал электронного кардиографа, неровный монотонный ритм – это его сердце продолжает свой ход. Тяжелая плита – это гипс, повязки и онемевшие мышцы. Он помнит… все. Ветер, дорогу, музыку. Свет… летящего по встречной полосе автомобиля. Не уйти от столкновения, слишком быстро он мчится по автостраде. Визг тормозов и скрежет металла… И еще он помнит сон. Кошмарный, странный, сладкий сон. Пропитанный отчаянием, безысходностью, истомой, надеждой. Ужасающий в своей реальности, многогранный, яркий. Сон длиною в сотни миль и расстоянием в целую жизнь. Он помнит музыку, каждую ноту, каждую строку. Они так и остались, негативом отцвеченные на веках… С трудом приоткрыл глаза.Он не может повернуть голову, и двигает только зрачками – влево, вправо, вверх, вниз. Влево – да, это больничная палата. Видит белые крашеные стены, пластиковую дверь, на прикроватной тумбочке оставленный кем-то лоток с медикаментами. Вверх – тонкие, извивающиеся трубки капельниц и квадратные лампы дневного света на потолке. Вниз – свое тело, прикрытое белой простыней, силуэт ноги, подвешенной на растяжке. Вправо – у его койки сидит человек, неудобно пристроившись на краешке стула. Гейлу даже не нужно смотреть, он и так знает, кто это. Его мальчик-доктор. Только на нем вместо белого халата мятая голубая врачебная униформа. Он спит, опасно балансируя на неустойчивом стуле, вот-вот и свалится на пол. Его рука даже во сне продолжает сжимать ладонь Гейла. Как будто почувствовав взгляд, доктор открыл глаза. Усталые, покрасневшие. В них неверие, надежда, радость. Он беззвучно шевелит губами. Эти губы… Влажные, припухшие. Раскрасневшийся, с расширенными зрачками, отчаянно открытый… Гейлу хочется сказать: – Привет, док. Но единственное, что он может – это сжать чуть сильнее пальцами чужую ладонь. Наверное, только в этот момент его мальчик-врач понял, поверил, что он очнулся. Его лицо стало сосредоточенно-профессиональным, глаза изучающими и внимательными. Но Гейл знал, что скрывается за этим – горячий, бурлящий гейзер чувств и эмоций. И он в попытке успокоить вновь сжимает пальцы, только в этот раз уже сильнее…Док что-то сделал, и палата наполнилась людьми. Его, как тряпичную куклу, обвешав датчиками, вертели, тормошили, причиняя еще большую боль. Он морщился и терпел. Не позволяя себе отключиться, все еще иррационально боясь провалиться обратно – в мир реального как явь сна. Наконец, их оставили одних и его мальчик-врач… нахуй, Ренди, вновь взял его за руку. Красивый, таким знакомый и родной, его голос заполнил пространство палаты:– Вы знаете, что случилось? В ответ Гейл сжал пальцы. – Имя? Еще одно пожатие. Ему хочется самому спросить, сказать, но он не может. Язык распух во рту, прилип к гортани, воспаленные сухие губы покрыты трещинами и коркой. Ренди как будто поняв его невысказанное желание, начал, сбиваясь, рассказывать, перечисляя повреждения, травмы. – … И девять дней вы были в коме. Так что с возвращением, мистер Харольд. Надеюсь, все будет теперь в порядке.Девять дней… Так мало, так много… И напрягая горло, заставляя непослушный язык двигаться, кривя в подобии улыбки губы, Гейл прошептал то, что не сказал тогда, в той жизни, в том ярком, сумасшедшем сне: – Я буду жить. Обещаю…