Глава шестая (1/1)

Мутным весенним утром их лайнер прибывает в Токио, и пассажиры медленно и сонно спускаются по трапам, неторопливо расходятся по пристани, и только грузчики и моряки суетятся вокруг.Когда Шизуо, уложив свои чемоданы на заднее сидение служебного авто, выезжает в город, водитель осторожно интересуется, в каком районе расположена его квартира.- Вчера бомбардировали пол ночи, до того жутко, - рассказывает пожилой мужчина, лавируя по когда-то оживленным улицам Токио и объезжая воронки снарядов. – Все небо на востоке было багровым от взрывов, - вздыхает он. – У меня там племянница с семьей живет, думаю, может успели добраться до убежища…Хейваджима говорит свой адрес и интересуется, можно ли закурить, но оказывается, что сигареты отсырели, а остановится у табачной лавки невозможно – здание, где находилась ближайшая, сложилось, как карточный домик.Город кажется ходячим мертвецом в жалких лохмотьях похоронного облачения – ни пестрых вывесок, ни торговцев на улицах, ни музыки из дорогих ресторанов, ни ярких тканей в витринах магазинов и на белых плечах жеманных красоток.После февральских бомбардировок, и после тех, что были всего десяток дней назад – в первой декаде марта – Токио выгорел наполовину, и люди, потерявшие кров, семьи и всякие надежды, неподвижно сидят у руин, черных пятен пожарищ и разбитых витрин магазинов, безучастно следя за вялым движением прохожих.До сих пор в воздухе пахнет сажей, дымом и пороховой копотью, а когда они проезжают мимо палаточного лагеря, где снуют люди в грязно-белых халатах, и где слышны стоны и крики, в ноздри ударяет едковатый запах карболки.Цветущего Токио с запахом распустившейся сакуры, витающим над парком Уэно, больше нет.На улицах не грохочут трамваи, потому что во многих местах рельсы повреждены разрывами снарядов, а во многих оплавлены адским пламенем вихревых пожаров, что поглотили весь центр столицы, потому что американцы со своим неизменным истребителем В-29 сделали ход конем – сбросили зажигательные снаряды с низкой высоты. Огненный смерч не пощадил даже Императорского Дворца.На широких улицах когда-то пестрого Синдзюку прямо по проезжей части снуют туда-сюда люди в военной форме, что-то куда-то перевозят, тащат груженые тележки к еще не поврежденной бомбардировками станции в надежде эвакуировать уцелевших, кто-то спасет пожитки или от ближайшего пункта выдачи продуктов несет домой паек, бережно завернутый в жесткую промасленную бумагу.На пол пути Шизуо прикрывает глаза, потому что больше не может смотреть на эту давящую картину упадка.- Они знают, что мы уже проиграли, - думает он и понимает, что так оно и есть.В Европе Советские войска теснят армии Рейха, союзники высадились на побережье Франции и стремительно объединяются с силами сопротивления, война на Тихом Океане обернулась в пользу Штатов, потому что американцы уже вступили на японскую землю острова Иводзима.Все, что им остается – сражаться до последнего, чтобы отстоять острова и настоять на заключении сепаратного мира, прекратив истощительное для обеих сторон противоборство.Все, что им остается – отправлять на вылет все новые и новые отряды камикадзе и со стойкостью самураев ждать того момента, когда окончательно падет их союзник и утомится враг.Но их враг выжигает подземные туннели на Ивоздиме огнеметами, а на Токио сбрасывает все новые и новые бомбы…- Через неделю зацветет вишня, - говорит вдруг водитель, и Шизуо выныривает из своих мыслей.- Император говорил, что мы будем любоваться сакурой даже если в городе останется одно-единственное дерево.И Шизуо вздыхает.- Если к апрелю в Токио еще останется хоть один живой человек.На следующее утро у Шизуо назначено совещание в штабе, явка обязательна и вопросы будут поставлены нешуточные, а он не может уснуть пол ночи, несмотря на ватную усталостьво всем теле.Он ждет то ли шума самолетов, идущих на город со стороны залива, то ли стука в дверь и лукавого голоса Изаи, который на ночь глядя, зашел проведать.Шизуо не хватает чего-то неощутимо одного, и это гложет даже сильнее, чем тоска по разрушенному городу и отчаянное бессилие.И Шизуо идет курить на маленький узкий балкончик, в котором ударной волной от разрывов выбило стекла,они хрустят под подошвой.И в ночном воздухе плывет тонкий аромат вишен, распускающихся в парке Икебукуро.А с утра у Хейваджимы тяжелая голова, мерзкое настроение, на совещании все мрачны как тучи, но все еще надеются на Квантунскую армию и отправляют туда усиленные подкрепления для возможных боев с Красной Армией.В Ивадзиму уже шлют приказ о самоуничтожении, но связи давно нет и о том, что в подземных тоннелях еще держатся силы Императорской армии, говорят лишь радиоперехваты приказов, что отдает командование американцев.Следующей точкой атаки станет, вероятнее всего, Окинава, потому что за ней вся противовоздушная оборона столицы и до центральных островов – всего триста миль.Шизуо предполагает, что именно там его будущее место дислокации.Не исключено, что там же будет и его могила.Тем не менее, после совещания, в душном фойе их штаба генерал Мусимото лично вручает ему приглашение на празднество Ханами в центральном парке Синдзюку.Шизуо натянуто благодарит и весьма ясно понимает, к чему такая честь – он условно записан в смертники, потому что на Окинаве их дивизии станут пушечным мясом во имя медленно погибающей под градом пуль Родины.По дороге домой Шизуо снова не покидает тревожное предчувствие, но сейчас оно витает в воздухе и резонирует в каждом слове.Хейваджима задерживается ненадолго у перекрестка, где можно свернуть в суши-бар Семена, но проходит мимо, потому что даже Семен будет смотреть сочувственно и подливать сакэ в пиалу, и вздыхать в тягостно-тоскливом молчании.Шизуо проходит пол скверам, возле парка, смотрит, как на зубчатом крае горизонта, сложенного из руин, обломков и обгоревших остовов садится солнце, и как нежно подсвечивает изящные лепески кружевных крон сакур.Он против воли вспоминает, что Изая всегда звал его на пикник в парке, а Шизуо отмахивался и не приходил, и только ночью, когда зажигали бумажные фонари, они вдвоем подолгу молчали в какой-нибудь беседке в дальней части парка.Сейчас Шизуо мотает головой, отгоняя воспоминания, закуривает трофейные русские сигареты Казбек и идет домой.Двадцать шестого марта приходит известие о том, что все, выжившие на Иводзиме, попали в плен, и остров полностью находится под контролем США.Двадцать седьмого марта Шизуо облачается в парадный мундир, пять минут пытается у зеркала расчесать взлохмаченную шевелюру, и отправляется любоваться молочнобелыми нежными бутонами сакуры, прося несуществующих богов о том, чтобы этот, возможно, последний, праздник Ханами ему никто не испортил.В Синдзюку-гаен белым бело, словно выпал снег. Черные мундиры и официальные роскошные кимоно с цветами на черном шелке выглядят гармонично, как и та грациозная неторопливость, с которой по засыпанным лепестками дорожкам прохаживаются гейши.Шизуо ждут его сослуживцы, чья компания все еще ведет беседу о прекрасном виде, что открывается с мостика в западной части парка, но пару человек, расположившись на дальнем краю циновки для пикника, уже вовсю пьют сакэ, явно играя в икки.- Думаю, Есино его перепьет, - кивает Шизуо на соревнующихся, - Но попробовали бы они устоять на ногах, глотнув русской водки, - добавляет он, и с этой нечаянной фразы их разговор переходит, вопреки всем канонам ханами, в русло дискуссий о стратегии Императорской армии в грядущей битве за Окинаву.Хейваджима не хочет этого слышать, потому что сердце болезненно сжимается от осознания собственной обреченности.Он, извинившись перед сослуживцами, уходит вглубь парка, к любимой беседке у озера, где когда-то в октябре они откровенничали с Орихарой.И ему кажется, что мысли об этом человеке слишком навязчивы и преследуют его с каждым словом и образом. Это похоже на ту одержимость, что была между ними лет десять назад, в школьное время драк, и авантюр, и вражды, и совершенно безбашенного упоения этой враждой.Вдруг за локоть его трогает какая-то дама в богатом кимоно, но слишком высокая для того, чтобы быть гейшей.Шизуо слышит ее.- Прошу прощения, Хейваждима-сан, - и замирает на полуслове вежливого приветствия, потому что этот голос целый день звучал у него в голове, и принадлежит Изае Орихаре.Его локоть сдавливают чуть сильнее, и Шизуо, справившись с голосом, согласно кивает.- Полагаю, у нас найдется что обсудить, - с вежливой улыбкой, едва шевеля губами произносит Орихара, и Шизуо только сейчас замечает, как сидит на этом прохвосте официальное куро-танэсоде, сшитое будто на него, как подведены черным и карминно-красным глаза, как выбелено лицо с узкими скулами и как влажно-алым накрашены обычно тонкие губы, кривящиеся в усмешке. Девически тонкая шея склоняет голову в поклоне, и Орихара идет чуть впереди, а тяжелый смоляно-черный парик почти не объезжает и украшен сложным двойным гребнем с бабочкой.Воротничок нижнего кимоно алый и сильно оттянут назад, обнажая затылок, и шею, и выступающий седьмой позвонок. И Шизуо понимает, что, будь его воля, содрал бы все эти слои шелков и целовал бы, и прикусывал, и оглаживал, и вырывал бы самые громкие стоны, чтобы только запомнить этот день, запомнить Изаю, запомнить жизнь…Потому что жизнь коротка и жестока, а через три дня – высадка на Окинаве.