Завтра (1/1)

В мире полно несовершенств, и единственным положительным итогом слепоты Тодороки стало то, что теперь он их не видел. В то же время, то было абсолютно несоизмеримо малым достижением на фоне утраты той самой несовершенной яви. — Каччан. — Слышал он укоризну в голосе Изуку.— Что? Он же все равно не видит. — И глумливую насмешку в тоне Бакуго.Шото вглядывался в бескрайнюю темень перед собой, но не видел даже своих рук, сложенных на коленях и подтянутых к себе под одеялом в попытке тем самым согреться и закрыться от холодной ночи, поглотившей его целиком, и одиночества, которое не могли развеять те, кто были рядом.— Что происходит? — спрашивал он, по привычке озираясь по сторонам.— Ничего, — был ему лживо невинный ответ от блондина.— Он взял у тебя клубнику, не спросив, — в то же время пояснял онколог.— Тц, этот букет был слишком идеально сложен, я придал ему капельку асимметрии, — процедил тот сквозь коварный оскал. Затем послышался мягкий хруст и задумчивое "хм".— Сочно, — прогудел врач, — на, попробуй.— Прекрати, — сердито предупреждал Изуку.Знакомое "ой-ой-ой" вынуждало того ещё больше сердиться до мягкого ерзания на стуле. А трость врача выдавала то ли его скуку, то ли нетерпение, отбивая незамысловатые ритмы о кафельный пол.Шото мог лишь представлять, как красивая, но наглая рука доктора Бакуго тянется к букету и крадёт из него самую крупную клубничину и разрушает тем самым такой идеальный орнамент, выложенный из фруктов и ягод, но ему было уже плевать на идеал, на бесстыдные поступки блондина и на его жестокость. Да пусть он обматерит его, пусть издевается сколько хочет, пусть смеётся, Шото на все было плевать, на все, кроме вот этого пресловутого игнорирования. Единственное, чего мужчина не мог простить, что доводило его до треска в суставах, сейчас было доведено колючим доктором до совершенства. В мире искусства скотского обхождения тот добился настоящего признания.— Бакуго, ты... — Изуку не мог подобрать слова, характеризующего друга наилучшим образом в этот момент да и вообще в целом, либо не решался договаривать, ведь все приходящие на ум выражения были нецензурными.— Беспощадная стерва, — закончил за него колючий мужчина, — ну, не кипятись так, Деку.— Я понял, ты просто проверяешь мою выдержку, да? Так вот, это сейчас неуместно, — говорил Изуку.— Завались. Не нравится, как я веду себя — твои проблемы. "Да сколько можно?" — думал Шото с горьким напряжением, которое исказило черты его лица.Сказано — сделано. Мидория промолчал, хотя скорее потерял дар речи. Казалось, он просто завис, и Бакуго ничего не говорил. В образовавшейся тишине Шото почувствовал себя по-настоящему горько, одиноко, безнадежно. Он и не знал, что оба мужчины смотрят сейчас на него."Им обоим проще говорить о чем-то своем", — думал мужчина. Раньше он только представлял, каково ему будет после операции, когда его тело не будет способно выполнить самые простые функции, но этот день изменил его представления — все было гораздо хуже. Сегодня он почувствовал, какого быть овощем, с которым ничего не остаётся делать, кроме как перевозить в кресле, как в тележке супермаркета. Паскаль называл человека мыслящим тростником... Шото уже начал понимать это выражение буквально. А мысли его витали вокруг одного и того же. Теперь, если на него обращают внимание, то делают это из чувства долга или сострадания, или не обращают вовсе, не замечают, потому что он ничего не может и ничего не значит, издеваются, потому что теперь он не способен ответить. Жутко. Страшно. Больно дышать. Больно смотреть. Но Шото не смеет прикрыть веки. Смотрит туда, где, как он чувствует, стоит доктор Бакуго.— Скажите уже, это навсегда? — спрашивает он, поникнув окончательно.— Нет, — просто отвечает Бакуго, и так хочется видеть его выражение в этот момент. Шутит ли он? А если нет, то так ли все просто? И вдруг, тот усмехается, издевательски, зловеще, как последняя сволочь.— Ты бы видел щас свое лицо! — и продолжает гадко усмехаться, глушит хохот рукой, но не успокаивается.Своего лица Шото, конечно же, не видел, но и без этого был убежден, что ничего смешного в нем нет. Он был бледен, кусал губы изнутри, но хмурился едва-едва. Ранее невыразительное лицо отныне стало мраморным и вкупе с невидящими глазами казалось очень безжизненным. Даже сейчас это был максимум эмоций, который Шото способен передать на своем лице, но то было хуже любого искажения. Он выражал эмоции в битвах, и только так давал им выход. И теперь было страшно подумать, в какое истеричное создание он превратится, когда не сможет больше сдерживать гнев и отчаяние.— Пф, ну переста-а-ань, — отсмеявшись, говорил Бакуго, — это пройдет, — и снова усмехался, прежде чем продолжить уже серьезно, — когда я достану вишенки из твоего тортика. Хотя, правильнее будет сказать — желе, — поправил он себя.Шото зловеще наклоняет голову, шея почти скрипит как заржавелый шарнир, когда он поворачивает ее чтобы "взглянуть" на Изуку, как на единственного, как ему кажется, адекватного человека в этой комнате. Тот, к счастью, понимает без слов и не заставляет себя ждать.— Каччан, ты уверен? Операция только через неделю, — вмешивается он.— Кто сказал через неделю? — чересчур холодно отвечает тот, — хах, проведем ее послезавтра! Он бодро удаляется из палаты под растерянные взгляды мужчин, хлопает дверью, отчего те синхронно вздрагивают, но пусть он и ушел, а присутствие до сих пор ощущается и несёт в себе набор столь противоречивых впечатлений для Шото и столько сочувствия и волнения для Изуку.— А он, всегда был таким? — спрашивал спустя некоторое время Тодороки, задумчиво положив подбородок себе на колени. Комментировать произошедшее и все сказанное ранее никак не хотелось. Бакуго позаботился о всевозможных возражениях, поставив твердую точку своим уходом. К тому же, лично у Тодороки никаких возражений против операции не имелось — чем скорей все это закончится, тем лучше.Мидория ответил тяжёлым вздохом. Он был ужасно угнетен и подавлен.— Это... "Так важно?" — хотелось ответить, но понимание, что к такому просто нельзя остаться равнодушным, а отсутствие ответов вызовет только повышенную пытливость у Шото, вместе с непосильным грузом на собственной душе побудили онколога на слабые откровения.— Он всегда был агрессивным и жестоким, если ты об этом, — сказал он, — но сейчас его агрессия в основном пассивна. К тому же, профессиональная деформация и снобизм сыграли свою роль.— Что же произошло бы, не будь его агрессия пассивной? — Шото просто бросил это риторически, потому что и сам мог представить, что скорее всего блондин невольно активирует причуду, что-то связанное со взрывами, предполагал он. Но к его удивлению Изуку не только ответил на его скорее замечание, нежели вопрос, но ещё и не то, о чем он думал.— Ох, ну... раньше он дрался. Очень много в школе, — оживился онколог, но говорил тихо, с грустной ностальгией, — и даже в университете пару раз. Был там один парень из другой группы, вечно провоцировал его. И однажды Каччан не выдержал и набросился на него, хотя травма мешала, а пускать в ход трость он, наверное посчитал нечестным...И тут Изуку понял, что сказал чуть больше, чем должен был. Он осекся. А Шото вдруг стало очень важно узнать:— Что за травма? Пускай сам Бакуго не подтвердил в тот раз, что был на его месте, но Тодороки все равно смутно чувствовал некое сходство между ними, особенно теперь, когда узнал, что блондину тоже нравилось сражаться.— Это... — неохотно начал друг, — был перелом бедра. Не очень серьезно по нашим дням, но в его ситуации все осложнилось болевым синдромом, — в очередной раз друг тяжело вздохнул. — Такое порой случается, что даже после полного восстановления боль возвращается. Его нога здорова, кость срастили посредством причуд, но она продолжает болеть по неврологическим причинам.— То есть, он может раздражаться из-за боли, — заключил Тодороки.— Да нет, я же сказал, он всегда был таким, — возразил Изуку, — хотя, сейчас он немного перегнул, ты прав. Но скорее всего это было из-за лекарств. — Лекарств? — переспросил Шото. Какое лекарство способно лишить человека совести?— Да, что-то наркотическое, — Изуку совсем сник, — часто при болевом синдроме обычные лекарства не помогают.— Значит, он был под кайфом, — протянул Тодороки и со вздохом вытянул ноги, расслабляясь на постели. Ему всё ещё было обидно и больно от отношения доктора Бакуго, но он опять его за все простил. Потому что, невзирая на всю его беспощадную жестокость, одним поступком он умел воскрешать, хотя сам же морально убивал. — А я могу спросить, как он сломал бедро? — спрашивал Шото, не особо надеясь получить ответ, ведь сам блондин не поделился, когда его спрашивали лично. Но Изуку ответил, наверное, потому, что все оказалось просто и банально.— Он попал в аварию... — Видимо, сам Бакуго не ответил из вредности, потому что в этом и правда не было ничего сверхъестественного. — А его причуда? — решил спросить напоследок Тодороки.— Взрывы, — уже охотнее отвечал Мидория, обрадованный сменой темы, — он выделяет взрывоопасную жидкость вместо пота на ладонях и та возгорается, когда он активирует причуду. На волне от взрывов он мог даже подняться в воздух и лететь.Шото улыбнулся как всегда самыми краешками губ.— А ты, оказывается, причуды и способности не только героев анализируешь.— Н-ну да, — тихо ответил друг. "За ним я любую мелочь записывал, ловил каждый жест".Следующий день как будто был задуман таким ярким и солнечным, чтобы ещё больше досадить Тодороки, который пребывал в абсолютном отсутствии видимости. Он слышал пение птиц за окном, чувствовал кожей греющее касание лучей, которые заставляли слезиться глаза, ведь, игнорируя предупреждения Каминари, он все равно смотрел в окно и позволял солнцу резать сетчатку. — Хотите, я одолжу вам свои наушники? — предлагал медбрат.— Нет, спасибо, лучше проводите меня в ванную, — просил Тодороки. Он должен был выглядеть безукоризненно, несмотря ни на что. И здесь началось самое веселое, потому что Каминари предстояло захватить вещи гетерохрома.— А зачем эти силиконовые штуки?— Патчи... они просто для ухода, — отмахнулся мужчина, — и они не здесь. Ашидо-сан должна была оставить их в холодильнике в комнате отдыха, на верхней полке на дверце... круглая коробочка розового цвета.— Э-э, понял. — Сказать что Каминари был удивлен и озадачен — ничего не сказать.— Остальное я найду сам, если вы не против, — просил Шото, ведь и так было неудобно отнимать время у медбрата.Все равно он бы справился лучше, прекрасно зная в каком месте лежит то, что ему нужно, какой оно формы и как пахнет. Сгрузив все "необходимые" вещи на постель, он посчитал, что с собой правильнее будет прихватить только зубную щётку с пастой, полотенце, шампунь, крем для тела и дезодорант. Потому что для всего остального ему больше не нужно было зеркало. Несмотря на это, в ванной он копался час, если не больше, хотя Каминари утверждал, что прошло только минут тридцать. Внутренние часы Шото сильно сбились, казалось, он все теперь делает медленнее в пять раз. А ведь в палате ему ещё предстояло вслепую высушить волосы и... остричь ногти...Мужчина очень тяжело вздохнул и плюхнулся на постель. Он бы ещё успел пожалеть, что не сделал последнего раньше, но в этот момент в палату вошли, и по звукам пар ног было более двух.— Тодороки-сан, я принес вам завтрак и... у вас посетители, — сказал Каминами голосом, который так и сочился позитивом. Мужчина очень хотел обвинить его в той буре раздражения, которая в нем поднялась, ибо его застали врасплох, но очень быстро он забыл об этом, очень быстро раздражение сменилось потерянностью, он будто развалился на куски, когда услышал:— Шото, солнышко..."О нет... Зачем? Зачем ты пришла... мама?" — только и успел подумать мужчина, прежде чем самые теплые и нежные объятья с поцелуями прошибли молниями его тело. Самые мягкие на свете локоны ползли ядовитым плющом по его шее и впитывали влагу и сырость его собственных, невысохших волос. А лёгкие наполнились ароматом цветов, который не менялся с самого детства.— Нам сказали, что ты не можешь видеть, — раздался рядом голос Фуюми, и Тодороки ощутил на себе руку, поглаживающую его плечо, — и завтра операция, — продолжала она, отвечая на немые вопросы брата. "Изуку, убью" — подумал тот, но понимал, что друг не мог этого не сделать, ведь иначе семья никогда бы его не простила.— Я очень счастлив, — улыбнулся Шото через "не могу". Он знал, как правильно это все принять, но из-за отчаяния и кризиса веры просто не мог оценить того светлого счастья, что дарила ему семья. Он утонул в океане беспочвенных сожалений, о стену которого билась витающая на поверхности радость.— Милый, все будет хорошо, — певуче шептала Рей, невесомо поглаживая его по руке.— Да, братишка, — прибавился голос Нацуо, — ты только посмотри, да тебя ничто не изменит.С этими словами послышалась какая-то возня, брат сгребал подготовленные Шото вещи с постели.— Погоди, я хотел... — запнулся гетерохром и совсем смолк, потому что вырваться из плюшевых тисков близких ради глупых загонов по внешности не представлялось возможным и желанным.— Мы тебе поможем, — усмехнулась Рей, огладив влажные локоны сына и убрав их за уши, — но сперва нужно покушать. — Да, лучше поесть как следует, за шесть часов до операции принимать пищу будет нельзя, — вдруг отозвался Каминари.Какой ужас, он все это время был в палате и все видел!— Спасибо вам, — улыбнулась Рей, а дальше Шото уже не слушал. Дальше он будто снова стал младенцем, за которым ухаживают, которого всячески опекают, а он только ноет в душе. Как бессовестно. Однако он ничего не мог с собой поделать, помимо прочего, его терзали опасения, что до родных тоже дошел смысл последней фразы медбрата. Если ему стоило подкрепиться сейчас, не значило ли это, что операцию было решено провести ночью? Ведь после двенадцати тоже считается как завтра...— Дети, я отойду ненадолго, — перебила мрачные домыслы гетерохрома Рей.— Куда ты, мам? — спросила Фуюми.— Не волнуйтесь, я скоро вернусь, — улыбнулась женщина и покинула палату.— Фуюми, с ней точно всё хорошо? — тут же спросил Шото, на что сестра ответила, что мама справится и что ей нужно доверять.А тем временем Рей успела спросить у Каминари, где ей найти лечащего врача сына, и теперь уверенно следовала к его кабинету.