Глава 8. (1/1)

Едва Феодосия открыла глаза, как поняла, что случилось что-то плохое — тюфяк рядом пустовал. Большая свеча почти догорела, но за дверями горел более яркий свет, и до нее доносился топот охранников. Если это воля Господня — отнять пана — она не знала, найдет ли в себе силы, чтобы смириться. Решение было принято инстинктивно, оно возникло из ее воспоминаний о Казимире, басурманине с ослепительной дерзкой, невозможной улыбкой и проницательными очами, что без устали дразнил ее, зля и смеша одновременно, и ни на минуту не оставлял в покое. Воображала их разговор, сцены с выражением разных чувств — от убийственного гнева до прощения и восхищения. Если бысмирила свою гордость, то получила бы, по крайней мере, половину. Теперь же не осталось даже крошек, потому что одним махом потеряла все, на что могла надеяться. Ей немедленно нужно уехать, найти убежище, где она могла бы зализать свои раны.Сначала она подумала, что шумят стрельцы, пришедшие арестовать ее. Позор падет на их головы — не на ее. Они прошли в башню по узкой, спрятанной в толще стены лестнице, миновали несколько пролетов и оказались в верхнем помещении. Царевна огляделась. В стене были прорублены два длинных узких окна, закрытых ставнями с рядами круглых, затянутых бычьим пузырем отверстий, скупо пропускавших дневной свет. Обстановка, насколько можно было судить в полумраке, была довольно богатой: длинные скамьи, покрытые расшитыми покрывалами, золочеными светильниками виднелись пятна жирной копоти. Подняв голову, увидела развешанные на толстых балках под сводчатым потолком овчины. Воздух в помещении был тяжелым и спертым. Находящиеся в избе две карги держались властно и с достоинством, а к девушке выказывали брезгливое любопытство. Да, в старые времена прислуживали как государыне: помогли бы снять сапожки, приняли бы золотую накладную шубку, а когда она стянула через голову исподнюю рубаху, не сумели бы сдержать угодливого восторга, свои обязанности выполняли со рвением крестьянок, охраняющих своих цыплят от лисиц.Имела слишком много власти, слишком высокий титул, чтобы теперь могли позволить сохранить его и благоденствовать. Люди завистливы и жадны, они всегда рады заполучить чужое, особенно если для этого не требуется особых усилий. Когда одна старуха что-то сказала, Феодосия увидела, что у нее остался лишь один нижний зуб, словно у ведьмы. Однако, когда та приблизилась к ней, девушка с удивлением почувствовала исходящий от нее сильный аромат благовоний. Взгляд у нее был суровый и оценивающий.— Ох, ляшка, бесова женка! — повторила старуха, скрестив руки. — В каком хлеву они тебя нашли?

Грудь сдавливало, распирало от потребности крикнуть в хмурые лица, что за дерзость перед наследницей и обладательницей титула кесарского их стоило вкопать живыми в землю и так оставить, если бы родилась мальчиком, давно уже бы взошла на отеческий престол, но прикусила язык — не похож говор московский на шипящий, змеиный, польский, ой, непохож! — и проглотила крик. Проявить теперь малодушие — значит просто посмеяться над собой. Ради чего тогда она рвалась на свободу? Ее судьба в ее руках, и нужно использовать все возможности, чтобы жить полной жизнью.

Чтобы чем-то занять руки, она выхватила у служанки прямоугольный отрез и принялась его складывать. Бабкипрославляли христолюбивого владыку Шуйского – мол наведет он порядок, на кол посадит разбойничьи шайки, уничтожит иноземцев. Девушка выпрямилась, на одно мгновенье ее очи сверкнули гневом и презрением, она сделала шаг вперед, но тут же осела. Ее лоб покрыла испарина. Доколе она будет прятаться по чащобам, сколько это может длиться? Ей понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя. Наконец она перевела дыхание и отвернулась к окну.

Мог ли народ верить такому царю, каждое дыханье которого — ложь? Шуйский рвался к трону, как опьяненный кровью зверь. Именно он выводил молодую из храма после венчания с Дмитрием провожал до брачной постели. А сам в это время плел паутину заговора и знал, что человек, которому клянется в вечной преданности, уже предан им — предан и обречен на смерть. Не по-царски короновался Василий: без пышности, без торжественности, без пиров и милостыни, украдкой, словно боясь, что сорвут с его головы венец Мономахов, привык раболепствовать, это въелось в его плоть и кровь. Чудился ей некий тать, крадущийся в ночи к ложу злодея, виделись картины страшной болезни, которая вдруг поразит всесильного временщика, а то мечталось, что Бог помутит его разум и станет он изгоем среди людей, одичает до образа звериного.

Все ее чувства были напряжены до предела, и она вслушивалась в сумрак за окном. Будто огромное темное облако здесь ее накрыло. Если бы кто-нибудь ей сказал, что это чувство тоски, она бы яростно возразила. Вряд ли бы это помогло. Она старалась не думать о ляхе, уведенном из темницы в еще, быть может, более страшное место, но всегда так любил свет и солнце! Вот проскрипели колеса телеги, откуда-то издали донеслись отрывистые голоса, залилась лаем собака. Проскакал верховой, и стражник громко спросил у приезжего пароль.

Феодосия больше не могла сохранять спокойствие. Лава, что бурлила в ней, требовала исхода. С силой, поразившей бы и былинных молодцев, она внезапно рвануласьк ближайшей двери. Распахнула ее, чтобы столкнуться со шляхтичем. Для страдальца, отдающего Богу душу, арестанта, живущего под угрозой суровой кары, он выглядел на удивление беспечным. Да, сер кожей, заходился утробным, влажным кашлем, но глаза горели, и, отнюдь не из-за жара болезненного, на губах играла улыбка.

— Значит, хворь не оставила тебя, пан ? — тихо произнесла она и провела по воздуху кончиками пальцев – как будто прикоснулась перышком.— Если бы ты не помогла мне вовремя, сегодняшний день тоже не наступил бы! — Казимир прищурился.Наконец он приблизился, схватил ее за руку и притянул к себе, но все равно держал вполсилы, и царевна могла освободиться, если бы хотела… но она не хотела. Она задыхалась и таяла. Он собирается поцеловать ее? Позволить ему, разрушить предрассудки, страх или это бесстыдно, греховно отдаться немчину, еретику, паписту? Поистине она уже прижилась здесь, плен не был тяжел для нее, но кто знает, что ожидает ее, вернись она к своим. Феодосию, которая уже привыкла сама распоряжаться собой, пугала такая перспектива. Но вместе с тем ее, багрянородную, не устраивала и участь заплутаться, исчезнуть, кануть в безызвестность. Избегнуть этого она могла, только возвратившись в Москву. И теперь совершенно не знала, как поступить. Молодой человек наклонил голову, как будто собирался воспользоваться преимуществом, но сменил тактику, подхватил, усадил на скамью так, что ее ноги не доставали до земли.— Как.. как тебя отпустили ? — невольно коснулась шрама на скуле, отметила, что делает это левой рукой, и нахмурилась, вспомнив, что царица Марья Григорьевна всегда строго отчитывала, добавляя, что все истинные христиане пользуются правой рукой, а левши – дьяволово семя. Но скромная и бессловесная сестрица Ксения, с ее кроткими очами была сущий ангел, лях же с его манерами, вечными забавами, несерьезным отношением походил на Лукавого. Но сейчас она смотрела на него, и ощущала в нем мужчину всем своим телом. Она и без этого знала в глубине души, что ей не отделаться от Казимира, но, сцепив зубы, продолжала твердить себе, что все еще возможно.— Хороший пастух всегда настороже, когда вокруг шныряют волки… — улыбался, но в голосе звучало предупреждение.— Оскорбить меня хочешь? —фыркнула, отстраняясь, понимая, что месть была сладкой, но недостаточной. У бедняжки не было никаких шансов выстоять, и убежать она не могла.— Здравый смысл! Так, со старым знакомцем столкнулись лбами, много чего было вспомнить, много чего порассказать! —ухмыльнулся и подергал ее за одну из толстых кос.— Россказни, они и есть россказни!— привычным горделивым движением вскинула голову.— Россказни — язык Двора.— напомнил польский витязь. — Щепоток там, намек здесь… При Дворе ты учишься плавать в глубокой мутной воде: говори мало, следи за всеми, слушай, что все говорят, обращай внимание на их голоса и жесты, замечай, с кем они общаются, и расспрашивай слуг, которые могут знать, что происходит за закрытыми дверями.— И ты все это делал?— Когда был в вельможном Кракове или вашей Москве — да.Феодосия поморщилась.— Этому, как и всему другому, можно и нужно учиться. — Он повернулся к ней лицом, зрачки его глаз расширились и потемнели. — Те, кому это удается, преуспевают, те же, которые не могут выучиться, ведут борьбу за выживание. Мой отец иакие навыки презирал и не желал их мне дать.У него не было щита, они смогли его достать.Это было частью игры, в которую они играли. Рюриковна была умной девушкой. Она знала, что за каждым угломпритаился видок или послух, темная тень, что неслышно спорхнет с печи, докладывая – вместе ли почивали супруги названные. Но если согласится, то не окажется ли в один прекрасный день брошенной, оставленной один на один с миром? Сидела, не поднимая глаз, белыми перстами сосредоточенно разглаживала одеяло, а мех, пригнувшись было, вновь упрямо вставал торчком. А уж бледная… жемчужные нити, свисавшие вдоль лица, и то казались розовее щек, как будто из упрямицы, гордячки некая злобная нежить разом выпила всю кровь… и никогда ей уже не залиться румянцем, не улыбнуться, до скончания времен лишь немо творить свой бессмысленный труд.Казимир жестом отпустил холопа, проводил его до порога и запер за ним дверь. Он отнес плащ и положил на сундук, что дало царевне время собраться с мыслями и взять себя в руки. Ее растущее осознание своей женской власти могло сравниться только со страхом, что чересчур быстро и слишком высоко забралась.Рюриковна проглотила комок в горле.— Я не знаю, что делать… никогда по своей воле…— прошептала она.

Помог ей снять головной платок и ленты, волосы пепельным пологом покрыли ее спину до самых бедер, захватив их в горсть, притянул девицу к себе.— Нет ничего более простого. Будь моим слугой… — прошептал, приблизив губы к ее рту — а я буду твоей служанкой. — Он взял ее руку и положил на шнуровку своей рубашки. Дрожащими пальцами она развязала узел, с удивлением глядя на свои ловкие маленькие пальцы.Рубашка распахнулась, открыв ее взгляду грудь и загорелую кожу.— Моя очередь! — настоял и отколол брошь, которой был закреплен ворот ее опашня. Ей было не под силу расстегнуть длинный ряд пуговиц на спине, так что это тоже сделал он. Хотя она заверяла его, что остальное может сделать сама, он продолжал помогать ей раздеваться. Дрожала, но послушно подняла руки, чтобы смог снять нижнее платье.— Теперь ты... —положил ее ладонь себе на талию. Феодосия не сразу поняла, чего он хочет, но быстро сообразила и, вытащив рубашку из его штанов, стянула ее через голову. На его груди висело распятие, и металл сверкал при каждом его вздохе.Легонько взял ее за бедра и прижал к себе, потом поцеловал за ухом.— Теперь я… — хрипло подсказал, одной рукой поднимая, а другой лаская.Вздрогнула от острого ощущения, пронзившего ее от соска до паха. В свою очередь, коснулась вершины вздыбленной под тканью плоти. Казимир что-то прошипел сквозь зубы, она отшатнулась, испугавшись, что сделала что-то не то, и одновременно удивлялась, насколько изобретателен Господь, сотворивший Еву из ребра Адама, но он мягко повернул лицом к себе.— Вот так устроены все мужчины… — снисходительно пояснил. — Понятно, что ты вряд ли видела кого-нибудь в таком состоянии раньше, но бояться нечего. И от твоего прикосновения мне не больно. Наоборот, оно доставляет мне огромное наслаждение.И он поцеловал ее в губы. Его губы были теплыми, гладкими, совсем не такими, какими она представляла себе мужские уста. От поцелуя перехватывало дыхание и, как и от прикосновения руки к груди, обострялись ощущения в паху. Он стянул сорочку с ее плеч и бросил на пол.Царевна поежилась от холода, но одновременно ее опалило огнем, когда отодвинулся, чтобы посмотреть на нее.Двигалась медленно, едва отрывая ступни ног от устланного соломой пола, и при этом вся хрупкая фигура жила необъяснимой, особенной жизнью.

Девушка касалась ляха так нежно, как только могла.Теперь в этом не было ничего внушающего ужас и омерзение, как прежде. Он так слаб, и он в ее власти. И в то же время его сильный торс, эти твердые, как гранит, плечи, которые так и хотелось погладить, чтобы ощутить их мощь, притягивали ее. От него исходил запах сильного самца, и этот запах обжигал ее словно пламя. Казалось, все ее существо засасывает куда-то, тело размякло, расплавилось. Когда отстранился, дыша, как после долгого бега, слепо последовала за ним. Она потерялась,всякие намерения положить этому конец, последние искры благоразумия — все потонуло в стихии страсти, словно приливная волна, сопротивляться которой было бесполезно. Сознание возвращалось к ней урывками.Они сильно рисковали, но все же не спешили открывать улики. Глянула на молодого пана. В какой-то момент удалился от нее и теперь лежал на животе, подпирая голову на согнутых локтях, и смотрел на нее озабоченно и нежно.— Что дальше делать станем ? Ты отвезешь меня к батюшке на поклон?Шляхтич вдруг отстранился от нее, убеждаясь в свой догадке, для чего все затеяла и на что замахивалась. Все женские уловки, которыми она намеревалась приворожить к себе его сердце и заморочить голову — все разбилось в один миг. Казалось, он смотрит на нее целую вечность. Затем отрицательно покачал:—Он сам к нам прибудет, в Тушино.И хищно, по-волчьи, усмехнулся. Не надо быть жадной и требовать большего. С другой стороны, ей всегда было трудно справиться со своим аппетитом. Отпрянула, как будто получила пощечину. На этом разговор закончился. Губы ее дрогнули, но глаза оставались сухими:— Я ненавижу тебя, лях!..

Казалось, это слово придало ей сил, обезобразила страшная гримаса, которая медленно и зловеще растекалась по красивому челу. Она шагнула к печке и вытащила оттуда пылающую головню.В ответ рассмеялся, но смех его был невеселым:— Вот и все встало на места, люба моя!В ту же минуту неожиданно грянул залп картечи, и рядом полетели щепы. У нее словно бы разум отшибло, выскочила из опочивальни, прорвалась сквозь толпу холопов, полуодетых, бестолково мечущихся из комнаты в комнату, — и вылетела в сени. И замерла, прильнув к стене: за поворотом гремела сталь о сталь, слышались страшные крики — там сражались. Там уж точно смерть!Повернулась к другой лестнице, еще пустой, слетела по ней легче перышка. Позади что-то кричал, даже грозился ее мучитель, но Феодосия не обращала на это внимания. Девушка вжалась в стену, тихонько, бочком-бочком продвигалась к лестнице. Саму дверь забаррикадировали всеми скамьями и столами, которые смогли подтащить, хотя понимали, что это ненадолго.Многие обратились в бегство: тут было полно народу, не готового жертвовать собой по имя честной службы, а желающего только кормиться на даровщинку да надышаться запахом крови. По ступенькам вверх-вниз сновали люди, но теперь она увидела тех, кто кричит! Закрывая голову руками, бежал какой-то обезоруженный стрелец, за ним летели… знакомые гайдуки, явившиеся за своим хозяином, свистя и улюлюкая, как на псовой охоте. Сами безродные бродяги, перекати-поле, стая птиц перелетных, черти, они тем не менее понимали, сколь много значит военное братство, дружеское плечо. Мужики вошли в такой раж, что сшибли Рюриковну со ступенек. Она упала, тотчас вскочила, чтобы не быть раздавленной их здоровенными ножищами. В следующее мгновение нападавших раскидала невесть откуда возникшая черная тень. Насадив на клинок одного из стрельцов и отбив атаку, Казимир добрался до своих— Крест честной! Пан! А мы уж и не чаяли, такую жуть в соседнем городе рассказывали, словили тебя – де клятые москали, петлю вьют, на казнь ведут… –— не скрывали радости хлопцы.— А ты куда, знатна краля ? — тяжело хрипя из-за раны, тем не менее, с достаточной ловкостью польский рыцарь вдруг оказался позади нее. Вороной жеребец испуганно присел и шарахнулся. И тут же его бока сжали сильные ноги. Конь набирал ход. Отовсюду неслись вопли, замелькали фигуры бегущих в их сторону ратников. На полном скаку аргамаксшиб с ног одного из них. Наконец-то она смогла заплакать, признавая свое новое — но, кажется, не последнее! — поражение. Чудилось, каждая новая уступка судьбе, невзгодам вынимает очередной алмаз из некоего драгоценного венца ее гордости. Но что, ради Бога, что она могла поделать, как сызнова не смириться с судьбой?— На конь! — прозвучала команда, и хлопцы взлетели в седла. Конница на рысях вышла из ограды и понеслась по улицам, направляясь к воротам. Казимирзнал, что в военном деле ценится не только умение побеждать, но и умение красиво проигрывать, а потому отсалютовал Ляпунову, мрачно наблюдающему с верхнего яруса терема.