Глава 9. (1/1)

В чудовищной неразберихе, одолевая хворь в мучительно раздираемых в руках и ногах, во всех страдающих членах., Казимир напрягал силы, не выпустить девушку и усидеть в седле самому, заваливался он при этом набок, заваливая лошадь и стягивая седло, та взвилась, заржала, оскалив зубы. Нашлось кому придержать ошалевшего жеребца, торопливо распутали стремя – зависший головой, он тюкнулся о землю, изворачиваясь из последних сил, чтобы намертво прикипевшая к нему красавица не оказалась снизу. Насилу поставили их стоймя – на четыре спутавшихся, подгибающихся ноги. Под тяжестью распластанной на нем Бельской молодой человек пошатывался и не падал лишь потому, что его продолжали поддерживать. Кто-то из гайдуков было хихикнул, но скоро уж стало очевидно неладное: полонянку не могли отодрать от него, придерживая, а потом подергивая и разнимая. Под спутанными косами едва различалось лицо.— Задубела со страху! — слышались голоса.— Ну, ну… — повторял. — Хватит! Всё уже. Пусти!— Дай ей по щекам хорошенько! В советах не было недостатка. Волосы путались зыбкой завесой, обвивалась вокруг так, что нельзя было оторвать и разъединить, он чувствовал, как бьет ее крупная, редкая дрожь. Высвободив руку, шляхтич обнял затылок Феодосии и, преодолевая сопротивление, попытался повернуть голову — приходилось ломать напряжение шеи. Черт побери! Какая же она вся… — сказал сам себе, окидывая девушку шарящим взглядом. Память судорожных объятий пронзила его со жгучей живостью. Хотелось покоситься назад, чтобы свести глазами ту, что была с ним в постели, и эту. Та, испуганная, униженная своей страстностью. И эта – замкнувшаяся в ожесточении, свирепо вскидывала она на ходу голову и, словно бы продолжая огрызаться, метала по сторонам взгляды. Вырвавшись из домашних оков, была по-прежнему скована – тяжелым, не ведающим примирения между целью и обстоятельствам духом, и не расточила еще непокорства. Удивительно, где только в тщедушной фигурке помещалось столько влекущей его силы. Столько непостоянства, своеволия и обмана. Сильно дунул, оттирая упавшие чело девушки волосы еще и щекой. Открылись сузившиеся, побелевшие глаза, приоткрытый рот в оскале онемелых морщин. И по наитию, под действием острого побуждения, он поймал губами ее жесткий рот, во враждебный борьбе с губами, с зубами рот целиком и впился сосущим поцелуем, стараясь обессилить, лишить дыхания и воли. Тепло, заполняя глотку, словно бы разбухало, теряло остроту и растекалось по жилам. То был терпкий вкус неба, первозданное естество звезды. Вкус томительной жажды… вкус желания… Не способного разрешиться, набухающего желания.— Уйди! — свела она челюсти.Пустые терзания девушки поднимали в нем потребность смешливой ласки. Но он только поглядывал исподтишка, коснувшись смятого на плече сукна. Наверное, чувствовал поляк, ему следовало бы изобразить возмущение и обиду, чтобы не оставить девчонку вовсе без наказания, чтобы и подозрения у нее не возникло в слишком большой и опасной над ним власти. Это нельзя было выдавать.Безотчетная жестокость, с какой убила свою старую служанку, нескончаемое балансирование над двумя правдами, и искренность, с которой прислуживала ему в темнице, одинаково волновали его. И то, и другое выходило за пределы обыденного. Пан не видел нужды и возможности мерить дивчину расхожими представлениями о добре и зле. Он слышал отзвуки античных трагедий. Дыхание рока, которое ощущал он бывало на сцене иезуитской коллегии. И вот по прошествии лет грозовое это дыхание повеяло вновь, обращаясь сквозняком жизни, – со сцены он переступил в жизнь. Не так уж был неопытен и наивен в любовной игре, науке весьма нехитрой, не сложнее четырех правил арифметики, чтобы не распознать ее уловки и не проучить, да и смысл какой торговаться, если расплачиваться приходилось обещаниями – русские города и земли ничего сейчас не стоили, их можно было отрезать ножом от тела государства, как куски теста. Словно не было всего, что между ними будто бы завязалось, с переходящим в страх беспокойством она чувствовала, что не способна угадать, что значит эта его игривость. Что знаешь ты о человеке до той поры, пока он не повернулся к тебе ночной своей стороною? Кто он такой? И знает ли сам, где остановится, когда спутались тени и что-то взошло в душе темное? Баловство с русинкой, не вовсе старой и безобразной, едва ли кого-нибудь удивило бы. Загляни под любую крышу – что там за ставнями, за дверями, засовами молчком да шепотком? Но при том, при нужде была верной помощницей, и как жаль, что нельзя ее с собой прихватить. Просто так, без обещаний и клятв. Одной лаской… Но нельзя. Он знал, во что превращаются обозные женщины, как короток их век, и не желал этого для гордячки Феодосии. Все, что имел предложить — немного любви, поцелуев, страстных, потных ночей… и память, то ли светлую, то ли горькую – не поймешь какую, юность минет–останется тусклая, застарелая обида. И всё стирающая могила.. Не ясно, что это было, тусклые позывы глубоко спрятанной совести или нечто большее. Нечто, ложившееся на мысли его, поступки и чувства долгой, полосами протянувшейся тенью, отчего непременно решил, что не возьмет ни гроша с того, прибудет за ней в Тушино, и охранит до той поры, иначе бы вышло, что расплатилась вдвойне – несколькими счастливыми содроганиями и золотой казной. В стороне от дороги внимание привлекла темная шевелящаяся масса. Он попридержал коня. Воронье сгрудилось над добычей. Казимир свистнул. Недовольно каркая, вороны взлетели и опустились на ближайшие деревья. На земле лежало тело старухи с пустыми глазницами и расклеванным лицом. Кони в сумерках разбрызгивали мутные лужи. Из мглы порой словно призраки выплывали то сухая ива у дороги, то силуэт виселицы, то притихшая церковь. Тем же вечером разграбили случайно встретившееся на дороге село, с пол пути различали дымные запахи тепла, кухни, к которым примешивались сладкие ароматы навоза и подопревшей соломы – всего того человечьего и скотьего довольства, которое приходилось оставлять под свист ради пустого брюха и убегающей за тучи луны. Бежали дети, к обочинам, сдернув шапки, спешили мещане, бабы и мужики. Растрепанные малахаи в руках – с этими их трепыхающимися ушами – походили на взъерошенных больных птиц. И сами хлопы, озирая растянувшийся поезд, вооруженных всадников, как будто млели, бледные и встревоженные. В потребности униженного поклонения, в смятении они кланялись; иные, не выдержав бьющей в уши пальбы, щелканья кнутов, одурманенные пороховой гарью, сизо слоившейся в воздухе, опускались на колени – словно придавленные вышней силой, лишенные воли, потерянные в ощущении тяжело бьющегося сердца. За бочкой пряталась немолодая женщина. Она повторяла сдавленно: ?Хлопцы, только не все… только не все… бога ради, смилуйтесь… у вас есть матери…? Через полчаса жарко пылал костер и озябшие воины, разместившись вокруг, уплетали вяленую рыбу, репу и лепешки. От мокрых дров валил густой едкий дым, частью уходивший в отверстия в крыше, частью висевший под сводами и разъедавший глаза. Перекусив, растянулись прямо на полу и тотчас уснули, не потрудившись даже снять портупеи, хотя от наблюдателя бы не укрылось, что Стась обнимает хорошенькую камеристку, поплотнее закутав в долу плаща. Очевидно, за время отсутствия господ между этими двумя много чего произошло.У костра остались пан, старавшийся избавиться от грязи на оружии и обуви, устал, саднила рана в плече, и Феодосия, которая никак не могла согреться, придвинув озябшие ноги в мокрых сапогах чуть не к самому огню. Поворот головы заставлял спускавшиеся на грудь и на плечи, увязанные ленты теребиться в бесплодной попытке взлететь, отчего еще строже становилось замкнутое выражение, хмурились суровой чертой брови. Глаза – в кругах утомления.— Ложь может помочь преодолеть небольшой холм, но рано или поздно окажешься перед горой, и накопленный груз погребет вас под собой. — Он прищурился, поднес яблоко ко рту и надкусил. — Правду или ничего.Москалька нервничала, но удивленной не казалась и не сдавалась. Ему нравилось, как она держит себя. И опять не успевала одуматься, как что-то уже увлекало ее к разбойным выходкам.— Если бы не солгала, нас бы разлучили стрельцы!— Я не про дурней Ляпунова, а про родителя твоего, гетмана казанского, говорю. Ведь он тебе не отец? Ни разу словом добрым его не помянула, как если бы обязан служить тебе. Феодосия проглотила комок в горле. Злобно бьющая крылом лебедь, подумал без усмешки, и тем удивительнее было, что отвернулась, откинулась назад, всхлипывая с клокочущим гортанным клёкотом. Понимая, что люди бесконечно утомлены, дал всем поспать подольше, рассчитывая после этого ехать всю ночь. Сам же поднялся раньше других, сменил повязку, побеседовал с местным старостой, расспросил про дорогу и лишь после этого велел будить отряд. Земля раскисла, и топота копыт не было слышно. Только фырканье коней, шорох дождя да звон доспехов нарушали тишину. Вокруг лежали пустынные поля и луга, где не было видно скота. Над темными хижинами лишь изредка вился дымок. Попадались редкие встречные: странствующий подмастерье с котомкой за плечами, крестьянин на коротконогой с раздутым брюхом лошадке. Опираясь на клюки, брели промокшие до последней нитки ужасающе грязные нищие. Берега узкого русла – шагов десять-двадцать – обрывались почти отвесно на высоту в два человеческих роста – свалишься, там и останешься. Проглядывало обмелевшее дно потока, с вывороченными повсюду камнями и застрявшими между ними корягами. Ободранные до белого коряги походили на кости чудовищ, нашедших себе в этой страшной западне конец. Откровенно говоря, Казимир не представлял, каким способом перебраться на ту сторону. Ратники спешивались, чтобы осторожно подойти к краю обрыва и заглянуть вниз. Гарусь даже присвистнул – вот куда их чума занесла!— Поехали вдоль берега. Будем искать! – обронил, сдерживая скакуна, пошлепывая, успокаивая его теплом ладони.Никто не разделял его легкомыслия. В двухстах или трехстах шагах уже молочная мгла, недвижная и безмолвная, съедала всё сколько-нибудь определенное, напоминающее о расстояниях и пути. Продвигаясь вверх по течению ручья медленно и неуверенно, нашли поваленный через ров старый дуб, раскинувший на той стороне ветвистые сучья. Готовый мост. Не приметно было, однако, следов, тропинки, никаких признаков жизни. На той стороне в редком кустарнике определенно нечего было искать. Гайдук больше уж не решался поминать чуму.— Я полезу! – вызвался юный Вит.Да, парень, положим, и перебрался бы. А женщины? Какая уверенность, что и сам тут не сверзишься – на кривой треснувший лед и окаменелую грязь? Что еще?! — воскликнул рыцарь про себя, когда неистовая зазноба вдруг соскочила вниз, и, метя полами, маленькая, упрямая двинулась к берегу ручья. Он стиснул зубы — происходило что-то совсем ненужное. Узкая красная ступня, высокий каблук… сумасшедшая делала крошечные неустойчивые шажочки и не отводила глаза от пропасти далеко под собой — головокружение увлекало вниз, так легко скатиться крутым уклоном в черную дыру воронки. Камеристка рыдала, взывая к Матке Бозке. Неужто и вправду сбросится? Извиваясь, дрогнула она прямой спиной – Казимир сорвался с места. Что-то белое и легкое, хрупкое, как снежинка, кружась в воздухе, все-таки слетело вниз. Платок…— Не смейте! — крикнула, молчаливо глядящим людям, полный ожесточения голос ее далеко разнесся в молочном безветрии: — Никто! Ах, оставьте меня! Оставьте! Оставьте! –. и отступала назад, на дерево, забывшись в своем намерении.Шляхтич пробрался между сучьев, поставил ногу на ствол, прикидывая, что мог бы перебежать за ней через дерево на счет раз и два, совсем не касаясь поручня. Спустя миг достиг тверди земной, придерживал лихорадочно трепещущий комок и сам начинал пугаться: вот она себе что сломает, твердит, чем ближе едут к Москве, тем смерть ее ближе. Наверное, он не хотел ее калечить, но она дрожала и смысл не вмещался в ее естество. Снова оказалась в его власти, поднял ее и понес, чуть к себе прижимая, только-только, чтобы она не вырвалась, не скатилась и разбилась бы там. — Зачем, зачем ты пыталась ?! Ведь грех это страшный! — встряхнул и пытался гладить, пожимать пытался ей плечи, унимая безудержный озноб. Снова оказавшись так близко, что ничто уже не отделяло их друг от друга, почувствовал он, как она потерялась, не способная сопротивляться. В обморочном дурмане, она дышала приоткрытом ртом, потом сделала усилие над собой. Девушка свела брови, честно пытаясь сообразить, что же ей следовало бы помнить. Поразительно, но и в самом деле могла не кривя душой усомниться. Она помнила и не помнила сразу. Для этого не требовалось насилия над собой: бывшее представлялось до того невозможным, неправдоподобным, что как будто уже и не бывшим – оно обесцветилось и отступило куда-то в область стертых, потерявших свою действительность снов. И она вспыхнула. Не по подсказке беса, который многого в девичьей душе и не понимал, – вспыхнула сама по себе – в ужасе, что едва не сделала с собой. Жаркий румянец проступил на ее грязном, в пятнах личике. Она поспешно отвернулась.Переодеться следовало загодя. Как показались вдали огни новой столицы русов, прямо в поле скинуть с себя всё до исподнего — тоже грязного, но кто его будет смотреть! — и достать из тюка шелковые дублет и бриджи. Надо было. Да черт толкнул под руку. Растянувшийся до самого взгорка крестьянский обоз. Подобострастно, за двадцать шагов снимающие шапки хлопы. Казимир помедлил, раздумывая, распрямился в седле и погнал рысью. Да, нищий, живущий узаконенным разбоем шляхтич, но природный шляхтич! А что шляхтичу до глазеющей черни! Однако же вот заколебался и десять раз потом уж проклял себя, взъезжая в ворота Тушино. На дворе, обширном, в перепаханной грязи, встретило его галдящее многолюдство. Запряженная шестериком карета на полозьях, возки, сани, колымажки. Развязная и без спешных забот челядь ковырялась у стола, на котором остались сальные карты, тарелки с объедками и кружки. Блистательное панство двигалось грозной ритмичной поступью – плыли, приплясывая меж скамей величественные наряды, плыли раскидистые юбки, мерно приседая у распятой на деревянной раме свиньи, из развороченного нутра которой сочилась в корыто кровь, плыли, огибая огромный низкий ушат, где сонно плескалась рыба, свисающие за спину узорчатые крылья, кружева на все плечи, широкие блестящие пояса с золотыми наконечниками шнуров и длинные, до земли рукава на отлет. Изрядно приодетые молодцы провожали пристальным, долгим взглядом, а он только поднимал выше свое чело. Никто не задавался вопросом, откуда дорожный человек взялся – с военными людьми и двумя пленницами. И точно так же никто не брал на себя труд поразмыслить над ответом, когда дорожный человек спрашивал пана Зборовского. ?Только что был здесь? – все пожимали плечами. Здесь! Деревянный палац о дву жильях – в два этажа и с затейливыми крыльцами. Да, кажется, еще и с пристройками. Помимо огромного палаца в обведенных частоколом пределах помещались несколько брусяных и бревенчатых служб, хозяйственный двор с амбарами, конюшнями и, кажется, небольшой сад. Взвинченный и усталый, Казимир сдерживался, чтобы не выдать раздражения от вида принявших его казаков меховых шапках.Однако, прямо на пороге мужчины не начали еще бузить и сверкать саблями, и тут-то, окончательно уже овладел собой. Овладел до такого фатального спокойствия, что привычная складка скул выражала проницательное, себе на уме недоверие, однако уста раздвинулись в неком подобии улыбки, утонувшие в лукавых морщинках ясные глаза таинственно веселились. С крыльца он наблюдал, как пришедшая в себя Феодосия перекидывается совсем не парой слов с маленькой всадницей на вороной кобылке. Но Казимиру и не надо было особенно уж приглядываться, чтобы признать всадницу. Мелкие, сухие черты, узкий подбородок. В удлиненном, с крупным носом лице по-настоящему хороши были только темные властные, холодные ко всему очи — не игрушка для мужчин, даже самых лучших во вселенной, — она сама по себе, и глядя в эти очи, понималось, отчего первый Димитр, этот храбрый и великолепный человек, положил к ее ногам все царство Московское, и а словно куклы нарумяненные да набеленные русские женщины, принимающие супруга на ложе в рубахах, застегнутых до подбородка, в темноте... ощущали к ней отвращение, смешанное с завистью. Так о чем же шептались непризнанная государыня Марина Мнишек с его подопечной, его Феодосией ?Комментарии :1)Марина Мнишек (около 1588 – 1614) — дочь сандомирского воеводы Ежи Мнишека и Ядвиги Тарло, жена Лжедмитрия I, венчанная с ним в мае 1606, незадолго до его казни, и коронованная, как русская царица (единственная женщина, коронованная в России до Екатерины I); затем жена следующего самозванца, Лжедмитрия II, выдававшего себя за первого. Активно участвовала во всех основных событиях Смутного времени. В августе 1606 царь Василий Шуйский поселил всех Мнишеков в Ярославле, где они прожили до июля 1608. В состоявшемся тогда перемирии России с Польшей было, между прочим, постановлено отправить Марину на Родину, с тем чтобы она не называлась русской царицей. Отец ее тогда вошел в сношение в силами, поддерживающими нового Самозванца и Марина доставлена в Тушинский лагерь, к Лжедмитрию II (Тушинскому вору). Питала отвращение к Лжедмитрию II.2)Александр Зборовский (1579/1582 — 1637) — староста мендзыжецкий, младший сын польского магната Самуила Зборовского и Софьи Иордан. В конце 1604 Александр Зборовский присоединился на Львовщине к Лжедимитрию и участвовал в его походе на Москву. В 1608 Александр Зборовский со своим полком перешел на службу к тушинскому самозванцу, получив от него чин полковника. Участвовал в осаде Троице-Сергиева монастыря и в боях с русскими войсками под командованием князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, проиграв ему битву под Торжком. В 1610 г. после разгрома отрядов тушинского вора и бегства последнего в Калугу полковник Александр Зборовский со своим полком (1500 чел.) отправился к польскому королю Сигизмунду III под Смоленск. Там присоединился к гетману польному коронному Станиславу Жолкевскому, который выступил из-под Смоленска в поход на Москву. После завершения Смуты Александр Зборовский проживал в своих имениях под Львовом, с ним угасла главная линия Зборовских.