Глава 6. (1/1)

Каяться царевна совершенно и не думала, старая карга предала ее – за то и поплатилась. Правда, Феодосия была готова растерзать себя за свою глупейшую непредусмотрительность и доверчивость. Нет, она обязана былараньше избавиться от приставленной к ней вредной бабенки, вроде как только ей по чину наследницу Рюриковичей на постриг сопровождать. Конечно, когда нож тебе к горлу приставят, поневоле станешь о милосердии кричать. Но еще вопрос, как бы сам ты повел себя, окажись этот нож в твоей руке и зри ты на каждом шагу противление и измену боярскую. Был бы ты сам милосерд? И еще неизвестно, что ведьма успела доложить Шуйскому.К несчастью, уже обстоятельством своего рождения Феодосия по понятиям и убеждениям века носила в своем положении смысл монахини.Дщери праведного и богоугодного цезаря одна дорога — под клобук, ибо людям по нраву только чужие страдания и горе. Батюшка ее покойный не ограничивался только сдержанностью в одежде, в еде и манерах, будто только и мечтал, что обрядиться в рясу — он стал одеваться куда скромнее, рассказывали, после венчания никто ни разу не видел его в пурпуре или в золотых одеждах, подбитых мехом. Когда он шёл по улице, ни один приезжий никогда не признал бы в нём не то что повелителя русов, а хотя бы знатного боярина: он выглядел как юродивый, чьи богатства заключались не в золоте и камнях, а в сердце, в обветренном челе и в выцветших, запавших глазах, повидавших слишком много. Ребенком видела это десятки раз — из года в год в Страстной четверг совершал обряд омовения ног бедных, — и от воспоминаний содрогалась. Отец был босой, одетый в одну только рубаху самого грубого покроя и полотна. Голова его была непокрыта, и светлые, побитые сильной проседью, но всё ещё густые и блестящие волосы сияли, подобно нимбу, в лучах весеннего солнца. Руки , белые и холёные по сравнению с по-птичьи костлявыми лапами нищего, без малейшей брезгливости оглаживали сморщенную, потрескавшуюся, изъязвлённую плоть на щиколотках и ступнях человека, который сидел, погрузив ноги в бадью с водой, в то время как венценосец стоял на коленях. Нищий приподнимал своё рваное одеяние за края, словно боясь замочить, и, глядя сверху вниз бессмысленным взглядом, издавал низкое, едва различимое урчание, свидетельствующее в равной мере и об изумлении, и о страхе, и о неземном блаженстве. Ее и сейчас передёрнуло от этого звука, так же, как в те дни, когда стояла рядом малышкой. Она обожала своего родителя таким, каков есть, — и в то же время не могла на это смотреть.В дальнейшем старалась держаться подальше от убогих, калек и странников. Стоило девочке чего-то захотеть, что ей не дозволялось – и она начинала жаловаться на всякие боли, реветь и ее оставляли в тереме. Часто своим плачем она и в самом деле доводила себя до болезненной лихорадки, покрываясь нервной сыпью. Возможно, Феодосия и была слабенькой да хворой с детства,нет, чтобы словно маковый цвет наливаться, не в годуновскую кровь пошла, но своим детским умишком скоро усвоила, как многого может добиться притворством.Как-то раз в сопровождении своих нянек и подруженек отправилась на прогулку в сад. Она любила этот зеленый, благоуханный уголок, где в изобилии росли деревья, цветы и пышный дерн. Ароматные розы в конце лета все еще цвели, умелые холопы даже на небольшом клочке земли создали Рай, куда можно было уйти и отдохнуть от интриг и злословия двора.В траве поблескивала роса, и внезапно охватило желание ощутить босыми ногами холодные капельки. Поддавшись порыву, она сбросила сапожки и сделала шаг по прохладному дерну.Дарья не замедлила последовать ее примеру, остальные после секундного колебания тоже присоединились, даже сестрица Ксения, обычно сторонившаяся любого проявления дерзости и беззаботности.Предостерегающий окрик и хлопки в ладоши заставили Феодосию прекратить игру и оглянуться. По одной из дорожек к ним приближались какие-то люди в церковном облачении, с табуретками и подушками в руках. Возглавлял их изможденного вида монах, он говорил на ходу громким голосом:— Ибо что есть большее неверие, как нежелание принять на веру то, чего не способен постичь разум? Вы, быть может, захотите возразить словами одного мудреца, который заявил: тот, кто быстр на веру, легок в своих мыслях… — Он умолк и удивленно посмотрел на отроковиц, не скрывая раздражения.Перед ними стоял Дионисий — священник, интеллектуал, аскет. Его чтили за святость, а еще он был человеком строгих принципов, непоколебимым противником любого, несогласного с его точкой зрения на Бога и церковь. Что он сейчас делал в саду, царевны не знали, а он, видимо, думал то же самое про них.Приветствовал едва заметным кивком, сверля осуждающим взглядом темных глаз.— Быть может, и нам можно посидеть и послушать немного? — бросила Рюриковна с ноткой вызова.Священник поджал губы:— Если действительно желаешь учиться, дочь моя, то я готов обучать, хотя, чтобы услышать слово Божье, для начала нужно перестать быть слепым и глухим.Он опустился на траву, чопорный, как старая вдова, а его ученики расселись вокруг, делая вид, что не обращают внимания, хотя сами украдкой бросали на них возмущенные взгляды.— Итак, — начал он, — я говорил с вами ранее о вере, и мы вернемся к этому вопросу через минуту, но я вдруг вспомнил об одном письме с советами относительно земных удовольствий. Правду говорят, что шелк и пурпур, румяна и краска обладают своей красотой. Все, чем вы украшаете тело, обладает свойственным ему очарованием, но стоит скинуть одежду, удалить краску, и с ней исчезает и красота. Она не остается с греховной плотью. Я советую вам не подражать тем людям с худыми нравами, которые стремятся к внешней красоте, не имея ее в своей душе. Недостойно создавать привлекательность из шкур животных и переработанных червей. Разве могут прелести еретички сравниться с скромностью на щеках голубицы чина ангельского? — Он так и впился взглядом в Феодосию. — В миру нет спасения… Скоро, скоро вострубит труба архангела, и восстанут живые и мертвые из гробов, всяк предстанет перед судилищем Христовым со своими делами.

Гнев и унижение опалили сердце. Как смеет этот ходячий труп ее оскорблять?! Его намеки и презрение даже не были хотя бы слегка завуалированы. Он устроил ей судилище и вынес приговор, толком не зная ее. Хотелось гордо постоять за себя и показать ему свою отвагу, но она поняла, что это бессмысленно, — в любом споре последнее слово будет за праведником.Тетушка Марья Григорьевна молчала, и чуть ли не впервые на ее грозном, даже свирепом лице появилось растерянное выражение. Очи ее расширились от ужаса, когда она рассмотрела, в каком виде вернулись царевны.— Босые ноги?! — охнула, — Что это такое?! Вы же не холопки! Какой стыд!— О нет, Матушка!— хитро потупясь, отвечала за всех Феодосия. — Мы усекаемся веригами и искус держим по заветам святых мужей Чудовой обители.

— Так это Дионисийзаставил вас так сделать? — Бровигосударыни поползли вверх и исчезли под нарядным головным убором.— Он дал нам понять, чего от нас ожидают… — пояснила девочка и начала подниматься по ступеням к себе в опочивальню, являя под поднятыми юбками голые ступни и лодыжки.Любимая прислужница издавала какие-то странные звуки горлом, пытаясь подавить смех, и это оказалось таким заразительным, что остальные присоединились, хотя Ксения прыскала тише всех. К тому времени, когда они дошли до места, все уже были в изнеможении и держались друг за друга. Но среди всеобщего веселья, уморительно хохоча, чувствовала, что готова разрыдаться.

Утром стрельцы наведались к инокам. По слухам, такой истошный ор стоял в монастыре, что святые, запечатленные на фресках, затыкали уши, а мощи, покоившиеся в крепких домовинах, не знали, куда деваться. Дионисия распоясали, сорвали с него капюшон, неторопливо стегали плетьми по плечам. Позже, как узнали девушки, строптивому монаху отрезали язык и в кандалах отправили в Сибирь.

Ее мать опасалась за нее и без конца твердила, что мир – это вертеп страданий, насилия и жестокости, однако Феодосия не придавала особого значения ее словам. Она любила яркую жизнь, она томилась в четырех стенах, хотела путешествовать, видеть мир, познавать его.Теперь у нее был этот невозможный лях. Достоинство и свобода — вот первое, что привлекало к нему внимание. Он шел посреди улицы, независимо, как король, хотя не был ни королем, ни даже богачем. Но то, как он нес свою голову, как сражался и легко перескочил через небольшой текущий по спуску ручеек, — все показалось достойным восхищения.Высокий, гибкий, широкоплечий, одетый в простую, но опрятную и хорошо пригнанную одежду, он двигался быстро, как молодой хищник, движения его длинных рук и ног отличали изящество и скрытая сила. Враг земли русской, басурманин, он спас их с Дарьей из огня. Полное отсутствие серьезности, вежливое издевательство с невозмутимым видом,икакой-то мальчишество, правда, в нем ненавидела, но конце концов немного успокоилась, смирившись с неизбежным, и внезапно с изумлением почувствовала, что рада похищению. Видимо, она не только привязалась, ощущала, что ее тянет к нему, наглецу, своему тюремщику.Царевна проснулась и перекатилась на бок. Усталые мышцы заныли. Девушка поморщилась и приподнялась на локте. После измены своей боярыни у нее, в сущности,выбор не велик – она надеялась, что Смута еще не докатилась до Татарии, а воевода казанский верен своей присяге, но добираться туда было значительно лучше под охраной. Опустилась на постель и, сосредоточенно морща лоб, устремила взгляд в темноту.Нянька в чем-то может и права, если шляхтича опутать, сковать его волю, подчинить себе, сможет вседелать по-своему. Но – Боже Милостивый! –вновь стать кроликом, пойманным в силки! Вместе с воспоминанием вернулась боль – физическая и душевная. Все тело дрожало, плоть между ног жгло огнем.Пробудилась она вся в поту, ловя ртом воздух и сжимая между ног простыню.

Весь следующий день старалась угождать, ластилась, как учила ее наставница, помня, что русская женщинасвой воли иметь не может,она — раба, так уж заведено византийскими благолепными порядками, привезенными грекиней Зоей. Лях ее совсем замучил, шутливо подразнивая, но всем своим существом держалась, пропуская застрявшие на устах грубости. Девушка ощутила, как расправляет складки ее плаща, заботливо укутывая ее, а затем почувствовала легкое прикосновение к волосам.

Так они сидели у воды, юные и прекрасные, как духи леса. Высоко в небе плыла огромная луна. В прозрачном воздухе неподвижно стыли черные листья. Здесь, на открытом берегу, было светло почти как днем, и легкая рябь, волновавшая гладкие воды заводи, отбрасывала лучистые блики на лица молодых людей. Деревья стояли, словно вслушиваясь в тайну ночи. К завораживающему пению цикад и сверчков примешивалась божественная трель соловья. Где-то одиноко прокричала сова, плеснула рыба. От заводи пахло свежей водой, в воздухе, кружа голову, витали ароматы мяты, ландышей и цветущего шиповника. Это был вполне подходящий момент, более чем, но сердце царевны горячо колотилось, дыхание было прерывистым и нервным. Конечно, стыд, сущий стыд, гибель ее души, ведь не даром боярышни походили на клушек, опекающих единственного цыпленка, закрывали платками, спасая от дурного взгляда, но сейчас она была словно не она, вдруг перестала быть знатной особой, уважаемой госпожой, перед которой ползают и стар и млад, осталась просто ворухой.— Отчего юная пана так благосклонна сегодня? Совсем не похоже на мою жесткую колючку…Какую же игру ты ведешь, а Птичка? — чуть щурился,вытягиваясь и подставляя чело Солнцу, догадавшись о ее неумелом коварстве, улыбка его была лукавой и приветливой.

И так смотрел на нее!?Власть всегда была у тебя, но раз… и оступилась!?— будто сказал, и она оказалась настолько глупа, что поверила, сможет обвести его, знатного блудодея, вокруг пальца, позволила голубым очам, этой отравленной молнии, вонзиться в ее сердце и убить в ней всю ту благородную ненависть, что стояла между ними.

Он придвинулся к ней, но девушка отпрянула. Видел, что злые слова уже готовы сорваться с ее уст.— Ты… Ты…Казимир оборвал пышущую яростью тираду поцелуем. Не обнял ее, не удержал, а всего лишь наклонился к девушке и крепко поцеловал. Это был короткий, почти безвкусный поцелуй, но не мог отказать себе в нем.Когда выпрямился, Феодосия, сузив глаза, смотрела на него. Она медленно отерлась рукавом хламиды, продолжая глядеть на шляхтича, и закончила фразу:— Я тебя ненавижу!— Постараюсь это и дальше терпеть. Я еще не встречал более грозной девицы… — уколол, но с едва ощутимым сожалением, и попытался положить руки ей на плечи.Но она с размаху ударила его кулаком по губам. Маленький кулачок, однако задавака ощутил соленый вкус крови. Не успел он опомниться, как девушка, прыгая, как лань, неслась в сторону ближайшего леса.

— Остановись, безумная!Но она уже пересекла открытое пространство, и ее фигурка скользнула между черных стволов. Так она бежала, пока не начала задыхаться. Ей пришлось присесть на покрытую мхом кочку. И все-таки, привыкшая ко златым палатам, была еще слаба. Отдышавшись, задумалась, как ей быть дальше, радость вновь обретенной свободы придавала ей смелости, но ненадолго, представлялось — сам лес смотрит на нее. Но и не только лес – кто-то живой и крайне опасный. Кто мог подумать, что встреча с живым существом может так пугать. Но Рюриковна уже убедилась, насколько она слаба и беззащитна, и поэтому начинала морщится, что встретит одичавших в этом краю людей. Она знала также, что лес не может быть столь безлюден, каким кажется на первый взгляд. Здесь должны быть стоянки углежогов, искателей дикого меда, стеклодувов, заготовщиков корья для дубления кож, в целом, тихий народ, но после убийства царя Дмитрия норов всех совершенно изменился, и теперь не была уверена ни в чем… Вдруг земля подалась под ногами, перед ней зазмеилась широкая трещина, и с отчаянным криком полетела вниз.Чудом ей удалось ухватиться за подмытые ливнями корни и повиснуть над пропастью. Она взглянула вниз и крепко зажмурилась. Далеко внизу громоздились острые камни.— Богородица-Дева, смилуйся…

Ее крик вознесся над пропастью. Феодосия пыталась достать ногами до глинистых выступов отвесной стены, но они рассыпались в прах, едва она их касалась. Пылала голова, руки жгло огнем, а тело казалось налитым свинцом. Поняла, что надеяться больше не на что. Закрыв глаза, она стала читать молитву, понимая, что ее час настал, исейчас же глаза ее изумленно расширились – она увидела склонившегося над самым обрывом Казимира.

— Пан! – выдохнула, не сознавая, ужасается ли она или испытывает облегчение, как отыскал ее и что сделает за побег?— Вот же пся крев! — молодой человек не сдержался, оценив шаткость всего положения, властно добавив. — Молчи, не трать силы.

Казалось, что двигается неимоверно медленно, как призрак из сна. Но самым ужасным было то, что их разделяло добрых четыре локтя. От движения корень дрогнул, пальцы царевны разжались, и она, отчаянно визжа, стала падать…И сейчас же почувствовала, что летит ввысь, схваченная за запястье, потом заключенная, извитая ужом в стальных объятиях.От гула пульсирующей в ушах крови несколько минут ничего не сознавала. Кисти и плечи мучительно ныли, ладони ободраны в самую дырочку. Доставая флягу, он позволил и посидеть спокойно, опомниться, пережить необыкновенное чудо человека, вернувшегося из могилы.Услышав, что она дышит ровнее,лях приказал:— Вставай, нам надо идти.– Я не могу.— Можешь.Он рывком поставил ее на ноги, с интересом разглядывая. Пусть трудно именовать красивой, даже хорошенькой, но было в ней и что-то еще, что влекло его. Откуда эти упорство, мужество, горделивая повадка, несмотря на все неудачи и беды? Простые пахотные крестьяне скоро смиряются с судьбой, принимают ее такой, как она есть, чтобы жить. Эта же настырная девица все время играет с огнем, несмотря на свою хрупкость, да на слабоумную не похожа – он помнил, с каким ожесточением загоняла его в тупик, доказывая могущество своей страны.

Примирившись, довольные друг другом,двигались вдоль ручья, взяв направление на Восток. Наверно, польскому витязю опостылело шляться по лесам, как простому бродяге, но свою спутницу не упрекнул ни в чем, а давно не видел своих гайдуков и не знал, что они думают о столь длительном отсутствии своего предводителя. Ведь могут бед натворить, горячи хлопцы!

Тем временем быстро темнело. Именно превратности не заставили себя ждать. Зазвенела сталь, послышался стук подков. Четверо вооруженных всадников галопом вынеслись из зарослей и поскакали прямо на них.Казимир попытался увернуться от стрелы, но не успел, оседая. Как ни отбивался, раненный, его все же скрутили, вырвали оружие и оглушили увесистым ударом боевой дубинки.Феодосия едва не застонала от безысходности, то были ее соотечественники, они помогли бы ей, вырвали ее из плена, но ни на миг не сомневалась, что тут же услали бы ее, порченную овцу, в самую северную и убогую келейку.Все, что ей оставалось, – слушать обрывки родной речи, звучный смех да глазеть. С тоской и мукой она вглядывалась в их бородатые лица, и, вдруг, когда тащили прочь, осененная своей догадкой, громко заявила, ничуть не смущаясь, что грех большой —венчанных разлучать, мужнина жена она есть.