Глава 10. (1/1)

Феодосия опустилась на табурет у станка. Холодно. Она закуталась в плащ, сжалась, склонилась вперед, упершись лбом в деревянную раму станка. Не знала, сколько времени просидела так. Единственно, чего ей сейчас хотелось, – побыть одной, посидеть так, ни о чем не думая. Ибо она вновь потерпела крах своих надежд, опять оказалась в тупике и на сей раз не знала, куда идти, что делать. В коридоре за дверью послышались голоса, громкий смех. Дворец жил своей жизнью, шумной, полной событий. Но царевна невольно вздрогнула, съежилась и вобрала голову в плечи. Ей показалось, что смеются над ней, над ее позором, но, по сути, над тем, что так долго являлось ее гордостью и силой – царским родством и достоинством. И она дрожала от мысли, что сейчас кто-нибудь обнаружит ее. Стараясь отвлечься, она стала думать о прошлом, о своем детстве и отрочестве. У нее была мать, которая была неизменно нежна и внимательна к ней, у нее был отец. Больная спина, не позволявшая ему в иной день с постели встать, стала пуще тянуть, потому что с рук не спускал Феодосию и нагибался часто, чтобы взять ее. Она часто в покои к нему забредала под неустанным присмотром мамок и там оставалась, лики святых рассматривая на иконах, пока не наступала пора на обеденный сон уйти маленькой девочке казалось, что мир добр и надежен, как любовь родителя. Потом преставился блаженный государь, и она осталась одна в мире, где никто не любил ее.Тушино являло взору необычное зрелище. Основанная на холме близ впадения речки Сходни в Москву-реку ?столица? имела диковинный вид. Вершина холма была усеяна шатрами польских гусар. Среди них стоял рубленый терем, служивший дворцом для названного Дмитрия. На холме жили господа и те, кто желал казаться господами. Простонародье занимало обширные предместья, раскинувшиеся у подножия холма. Наспех сколоченные, крытые соломой будки стояли тут в великой тесноте, одна к одной. Жилища были битком набиты казаками, стрельцами, холопами и прочим народом. В пору дождей столица тонула в грязи. Войско Дмитрия, пребывая в Тушино, увеличивалось беспрестанно приходящими полками. Большая часть этого войска состояла из гайдуков, составленных на свой счет панами. Донцы и московские люди были одеты чрезвычайно разнообразно, смотря по состоянию, и отличались издали по своим колпакам, высоким воротникам и собранным в складки длинным рукавам. Многие из них были вооружены луками и колчанами со стрелами за плечом. Главная сила была в казачестве, постоянно поддерживаемым приливом всего, что не уживалось в Речи Посполитой и Московском государстве, отсутствие писаного закона и замена его волей народной, выборная власть и выборный суд – затем, личное право каждого идти куда угодно. Все это сходилось с задушевными желаниями черни. Пестрота была чрезвычайная, как в одежде, так и в правах, и в речи. Тут вмиг смекнули, сколь полезна может оказаться наследная государыня, уже сообщили, какую роль ей придется играть – обливаться слезами, славить Господа, что позволил им соединиться с ?дядюшкой?. Кто она для тушинцев? Своя ли? Или, скорее, просто ценная заложница, приманка? Осмелились бы они ее поставить на крепостную стену, если бы за Шуйского встала вся Москва? Феодосия хотела это узнать.Смотрела в блеклые, настороженные, хитрые глаза ?воскресшего царя? — в те самые глаза, которые помнила темно-голубыми, отважными, удалыми! — и расточала окружающим уверения, как счастлива-де видеть цезаря православного живым. А сама убеждалась, что двойник не тянет, нет, не тянет на того, кого тщился изобразить, отмечала — пусть и мелкие, но все же имевшиеся! — противоречия в его поведении и разговорах — то, чего не способны были уловить менее проницательные люди. Вот как и вчера, при разговоре о Скопине-Шуйском. Да, в самом деле, князь Михаил Васильевич, родственник проклятого Шуйского, был возведен первым Димитрием в созданное нарочно для него звание государева мечника — звание скорее польское, чем русское, а в ночь мятежа благородный воин сгинул неведомо куда, унеся меч, оставив своего господина безоружным и сделавшись одной из причин его гибели. Этот, подменыш, ляпнул: ?Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: ?Где мой меч? Подайте мне мой меч!? — а того и слыхом не слыхать?. Так оно и было, новый Димитрий затвердил все точно. И человек доверчивый выслушает сие, развесив уши. Однако… В самом деле, если уверяет, что он, загодя предупрежденный, исчез за несколько часов до начала мятежа, то как же можно говорить, что он призывал к себе слугу-предателя?! Или одно, или другое. Или он остался безоружен — и был убит, или спасся, но тогда исчезнувшего мечника выкликал другой. Это, конечно, была мелочь, ерунда, оговорка, однако такие вот оговорки и раскрывали суть : тот, первый, ныне погибший, был воистину существом высшим, отмеченным Божьей печатью и благородным происхождением. Ни с того ни с сего припоминала, как целовал ее в лоб под очельем янтарной диадемы, а она краснела. С мужчиной еще тогда не то оставаться наедине, разговаривать практически не приходилось, а если и случалось, то боярыни всегда хмурились и говорили, что греховное тщеславие не следует поощрять. Увы, их ждал сокрушительный провал — столь щедрые обещания никогда себя не оправдывают. Этот… вор не более. Хитер, да, очень хитер — но из породы тех, о ком в народе снисходительно говорят: ?Как бы сам себя не перемудрил?. В нем было отталкивающее сочетание жестокости и трусости, надменности и неуверенности в себе, заносчивости и льстивости, ума и глупости. Ох, не по силам короб взвалил себе на плечи новый Димитрий, ох, не сносить ему головы! Порою казалось, что так ведет себя некий лицедей, взявшийся в угоду кому-то,а может, и себе, играть некую возвышенную роль. Но по жизни он не герой, по жизни его роль — это роль мелкого воришки, или шута горохового, или мелкого соглядатая и доносчика. После встречи с Феодосия долго парилась в бане, скребла себя скребком, вновь намыливалась, вновь обливалась из кувшина. Днем она старалась выглядеть веселой и приветливой. Это был вызов для татей разбойных, которые отдали ее честь, ее знатность на поругание… и покорность судьбе. Она ведь сама дала согласие свое объявление, ей некого винить в том, что случилось. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх, коих во множестве навезли в Тушино казаки и шляхтичи, то терпи. За твое терпение плачено. Самозванца презирали и ненавидели — его откровенно использовали для достижения своих целей: грабежа и разорения ненавистной Московии. А он, в свою очередь, использовал для достижения своих целей шляхтичей, прикидываясь помазанником небесным и самодержцем. Если девушка захочет играть в эту нечистую игру, она должна вступить в нее с открытыми глазами…да только вот не получалось. Отчасти это было вызвано тем, что тосковала по своему пригожему шляхтичу, по Казимиру. Сначала,да, пыталась было наградить своего похитителя и мучителя крепкой оплеухой, но повременила с этим, злилась — и день за днем непонятное возбуждение просыпалось. Вот басурманин глядит с вызовом, вздернут горделивый подбородок. Очи Феодосии злые, взгляд обдаёт льдом, эти острые шипы словно пробираются под кожу, желая снять её живьем, только бы заставить ляха заткнуться. Выдавить из него всю эту спесь, и некое неуловимое превосходство. Казимир выдаёт едкую усмешку, уголки его рта остро разъезжаются в стороны. Наверно и он сам получал удовольствие от их бесед, горьких, как полынь. Особенно когда ему удавалось взять верх. Таких моментов было немного, но они были, и девушка почему-то допускала возможность проигрыша и смирялась с этим. Ныне скучала по его жестам, по метким остротам и отточенному языку, чтобы бросить уязвляющее словцо. Смеется по-особенному хрипло, почти что счастливо, и это так здорово — ощущать его улыбку щекой. Путаться в кудрях и тонуть в их расплавленном золоте, не желая даже спастись. Быть может, они спорили и ругались именно потому, что ощущают взаимное влечение и пытаются оградить себя от осложнений, с которыми им не справиться. — Ты любишь его ? — со змеиным своим говором пожимает плечиками царица Марина Юрьевна, как будто тут нечего решать, присела, оправляя подол платья небрежным жестом, в котором сквозило изящество, немыслимым образом сочетавшееся с холодной грацией. Поджала Марина уста в самую ниточку, только брови ее были, по обыкновению, высоко, как бы презрительно, вскинуты. Неужели Рюриковна такая непроходимая глупышка и не понимает, отрицание лишь сожрет изнутри, не проще ли просто перестать сопротивляться.Феодосия вдавилась в ладонь, приглушая судорожный вздох. Это не совпадение. Напряглась, втянув живот, и затаила дыхание, опасаясь, как бы ее не услышали. Смущение, какое-то удовольствие обманутого опасения, какое-то сладостное волнение в крови, никогда еще не испытанное, приковали ее на несколько мгновений к одному месту. О Боже, от этого можно умереть, словно в тумане думала она, ощущая, как тлеет вкус его губ неуловимой дымкой, надо бы смахнуть, стереть, но на коже вновь его запах, кажется, что ясный витязь теперь повсюду и в предрассветном воздухе тоже. Ей мечталось навечно сохранить это чувство, но оно улетучилось так же быстро, как пар, поднимающийся из кипящего котелка. Это было невыносимо, но она знала, что не сможет уклоняться от ответственности и своих обязательств, что самый простой путь — притвориться глухой, слепой, забыть о том, что она слышала, похоронить это в тайниках души и продолжать жить, не оглядываясь назад. Ложится на кровать, глядя невидящим взором в деревянный полог. Изнурена и обессилена, разбита, словно кусок льда по весне. Отдалить бы свое представление перед честным народом – ведь все тогда пропало, на век им расстаться! — не может дщерь царская с папистом, латинщиком миловаться! Ей-то удел сей чудился лишь чуть покраше домовины да чуть просторней могилы. Да, пускай видит она, что ляхи – не идолы, бесы, а те же христиане, нипочем дурней-черных мужиков да баб не убедить,верят, мол покажется ужасная харя с мышиными ушами, вот выглянут клыки, вот захлопают совиные глаза и осыплют вас бесовским огнем. Опасности, риск? Да ведь это и есть настоящая жизнь! Молилась — жарко, безудержно! — молилась о чуде, благодаря которому могла бы соединиться с своим шляхтичем, даже если бы вновь пришлось выйти на большую дорогу. Может, и не тонула в собственных кошмарах, где стан, плечи, и шея, и волосы — знакомые на ощупь, оборачивающиеся змеями в ночной темноте?В дверь загромыхали — по всему видно, кулаками. Рассеяно посмотрела в немом удивлении и только тут вспомнила, что заложила дверь на засов. Наверное, спросонья, когда никак не могла найти мгновение тишины и покоя. Ох, как они стучат, сейчас, кажется, выбьют дверь, пришли верно за ней. Спустила ноги на пол, устланный коврами и медвежьими шкурами так, что не оставалось ни единой щелочки, куда бы могла проникнуть стужа и застудить ее нежные ноги. В последнюю минуту вспомнила, что слышала мужскую брань — схватила с лавки платок и закрылась им вся.Был яркий полдень. Солнце грело с синего неба и весело освещало приодетую толпу, в которой больше всего преобладал военный элемент, хотя и виднелись и мещанский кафтан, и купецкая шапка, и серый зипун.— Едут, едут! — пронеслось вдруг в толпе, и все разом хлынули сперва направо, потом налево.Новый Дмитрий ехал на высокой черной лошади. Невысокого роста, с одутловатым лицом, он не имел ничего величественного. Рядом с ним по правую руку ехала государыня Марина, а по левую – его шуты и бояре. Впереди шли шестнадцать стрельцов, расчищая дорогу с боков, шли музыканты, а шествие замыкала свита из польских всадников, казаков, киргизов и русских воинов. Не доезжая круга, Вор сошел с коня и направился к своему месту. Под пышным балдахином, на возвышении, стояли два высоких кресла на алом сукне, а подле них низких табурета. Несколько поодаль, ниже кресел, были расположены полукружием с боков табуреты. Поддерживаемая с обеих сторон детьми боярскими самого разбойничьего вида, Федосия укуталась покрывалом, в спешке накинутом поверх наряда европейского — толпа, перемешиваясь, пришла в движение, надвигаясь. Надо терпеть, перетерпеть, это не может долго продолжаться, кончится же эта мука, не может не кончиться!— Ну, твое Высочество… — произнес пан Мнишек, угадывая неладное. Обернулась на него хмуро, последние дни она узнала о воеводе сендомирском немало нового и интересного! Он лжец и предатель, на первом месте у которого стоит жажда наживы, ради чего он готов продать собственную дочь в рабство. Лучше бы ты мне посоветовал на лавку встать да голову в петлю сунуть либо вострым ножичком зарезаться! — услышала она свой голос, звучавший совершенно ясно и не поверила: неужто вслух? Шелест недоумения и тревоги замутил громадную тишину площади, а она все еще не могла сообразить, выдала она себя или нет, почудилось? — Великий государь, дядя… утешение очей моих! — глубокий поклон по старине — рукой до земли — помог ей овладеть собой. — Слава Тебе, Господи, в вышних — сподобилась зреть тебя живым!Опустила голову и даже как будто помотала ею, слегка встряхнулась в неразрешимом недоумении, с судорожным, прерывистым вздохом опять вскинула взор — и пошатнулась, приметив Казимира. Воспоминания – губительный яд. Он будет скапливаться и разъедать тебя изнутри, жечь по незаживающим ранам и это будет больно, но не больнее саркастической, нервной усмешки. Способный тут же выдать остроумный ответ, шляхтич гибок, дабы понять, что их дороги разошлись навсегда, птицы они по полету разные. Человек так жаждет счастья, что, лишь оно наступит, думает, будто это навсегда. И привыкает к нему, и не ожидает ничего дурного от нового дня, и когда двуликая судьба вдруг поворачивается к нему недобрым своим боком, а то и показывает зубы в злой насмешке или бьет наотмашь, со всего размаху — он первое мгновение не верит, что все — иссякло счастье, словно пересохший родник. Она повела глазами, словно пытаясь сообразить, что у нее под ногами, ступила на зыбко ходящих досках, но споткнулась от этого.— Венгерского! — размахивал Ежи Мнишек, надрываясь. — Пей! Пей до дна! — орали вокруг. — Виват! — раздавались истошные вопли. Там и здесь раздавались хлесткие редкие выстрелы, кто имел заряженный пистоль или ружье, палил в воздух.В руках Феодосии оказался пузатый бокал мутного стекла, она сжимала его меж ладоней, чувствуя, что руки трясутся и все силы уходят, чтобы удержать тяжесть. ?Пей!? — звенело в ушах, она глядела с отвращением внутрь бокала, где кипящей мутью рябило и плескало вино.? Пей!? — гримасничала перед ней рожа Самозванца, походящая на искаженную окаменевшим весельем колядную маску, захватил персты, направляя движение и убеждая не трусить. Тогда она поняла и, зажмурившись, опрокинула вино в себя. Захлебнулась, уронила бокал, закашляла, извергая далеко летящие брызги. Затопал ногами в шутливом негодовании, приметив беглую тень отвращения, когда в невольном движении царевна пыталась отодвинуться. Бродяга держал ее, не выпуская, прильнув почти вымогающие. Ах, на что она согласилась ради желания отомстить вероломному Шуйскому? Никому она не отомстит – и только себя погубит… Но все равно – нужно быть смелой, иначе ее слабость быстро почувствуют другие. Придется самой себя защищать. Внезапно чьи-то руки выхватили, оттащили от нее несусветное пугало, тушинского господарчика. — Пойдем, на потеху уж все собираются, хлопцы мои сейчас стрелять из пищалей будут. Племянница твоя сомлела, государь! — за шиворот нагибая, ложного Дмитрия уводил огромный красавец, почти исполин. Статный, с породистым смуглым челом, какое не портил грубый шрам высоко на лбу, похоже, из тех, кто привык не давать, а брать, и нрава он крутого. Никого не боится, но, наверное, и не проявляет жалость. Нацеленный вперед нос и жесткая складка – черты хитрости, пронырливости и беспокойной жизни… даже неверности и еще бог знает каких пороков – сейчас они ясно говорили девушке о страстной и способной обжечься натуре. Чувственный вишневый рот обвивала полоска длинных усов, а омут темных глаз высказывал, что нет греха и дела, перед которым остановился бы, чем, наверно, свел с ума немало женщин. Скольких он действительно любил и были ли такие? На нем был покрытый пылью алый кафтан с откидными рукавами, перехваченный в поясе широким шелковым кушаком, из-за которого виднелись отделанные серебром рукоятки пистолетов, а также булава – знак казачьей власти. Широченные замшевые шаровары и мягкие татарские сапоги были нужны ему скорее для удобства, чем для красования. Незнакомец одарил Феодосию слишком самоуверенным взглядом, так обращаются с мелюзгой, которая еще вчера в куклы играла. В ответ, едва стерпя унижение, так стиснула челюсти, что казалось, будто у нее ввалились щеки. — Хорош ? — В общем гомоне за спиной прорывался чуть сипловатый, для такой пичужки, на взгляд русских просто заморыш, одни кости, ни сзади мяса, ни спереди грудей, ни посмотреть не на что, ни подержать не за что, прорывался тон Марины. Прежде с неизменным гордо-холодным лицом, опускала свою ручку для поцелуя в ее взгляде, который она кидала на своих поклонников было что-то похожее на презрение. Теперь можно было различить, если не смысл, то общие краски –— перебирала слова, что струны, слова легонько звенели, взлетая. — Это Ян… Иван то есть по-вашему… Заруцкий! Атаман войска донского, однажды он нас приведет в Москву.Меж тем загремели бубны и два бирюча, выйдя в круг, стали кричать:— Кто хочет царя-батюшку порадовать, выходи! Припасен у нас боец-удалец, охота ему свои руки порасправить, свою удаль выказать. Кто хочет, выходи.В тоже время на огороженное цепью место вышел стрелец, сбросил с себя кафтан и шапку и, поклонившись царю, медленно стал ходить по арене. Это был действительно богатырь. Он оправил свою рубаху, подтянул кушак, и хвастливо крикнул:— Выходи, не бойся! Насмерть не зашибу, а государь-Солнышко рублем подарит!— Кто хочет, выходи! – повторяли бирючи.Наконец, из толпы выделились два парня. Один из них легко перескочил через ограду, и бойко поклонившись царю и народу, помолившись на видневшуюся церковку, снял свой кафтан с шапкой и стал надевать рукавицы. Ложный Дмитрий подал знак, и бойцы стали друг против друга, шагах в шести. Начался бой, но со второго же удара бойкий паренек упал на землю с лицом, облитым кровью. Второго настигла та же участь. Но Рюриковну куда больше занимала игра, вершившаяся здесь, на подмостках. Заруцкий нагло, будто и креста на нем нет, на виду у придворных и слуг, на виду у стражи, без единого прикосновения ласкал… венчанную царицу. Силой сатанинской насквозь прожигает тончайшую ткань, под которой, конечно, сквозило нагое тело, охватывает высокую грудь. Саму Феодосию пробрало легким ознобом, когда она перехватывала взгляды этого человека: жадные, алчные, ненасытные и такие жаркие, что у нее занимались, начинали гореть щеки. Любого другого уже бы по суставам разняли, да в срубе пытанного сожгли за черный сглаз, ведь самым ближним боярам по патриархальной старине не пристало видеть государынь и великих княгинь. Вжимаясь в кресло, подумала сейчас об ином молодце, что был дерзок и ухом не вел, когда часто ходил по краю ее терпения. Но именно эту дерзость и любила в Казимире. Марина сидела на высоком стуле, убранная в меха и атлас, непристойно хороша собой и учтива, как может быть учтив Дьявол. Бархатные туфельки нарочито выглядывали из-под расшитой юбки, так, чтобы видно было одному атаману. На туфельках сияли жемчуга, а в вырезе мыска виднелся белый чулочек. Или нога? Ноги у нее столь же белы. Как позже девки нашептали — названного супруга на свое ложе и не подпустила, выгнав в первую ночь. А простодушным его подданным казалось, что отношения между царем и царицею и должны быть такими ледяными, натянутыми. Почти враждебными. Чай, не простые люди! Поляки имели на сей счет свое мнение, однако удерживались от крепких высказываний.Комментарии :1)Лжедмитрий II (? — 11 (21) декабря 1610) –— самозванец неизвестного происхождения. Его называли Калужский или Тушинский вор. С 1607 выдавал себя за сына Ивана IV Грозного, царевича Дмитрия якобы спасшегося (Лжедмитрия I) ?Мужик грубый, обычаев гадких, в разговоре сквернословный? — так описывал его польский ротмистр Самуэль Маскевич. И по-видимому Марине Мнишек нужно было обладать фантастическим тщеславием, чтобы назвать его супругом..Происхождение этого мужа действительно ?темно и скромно? — то ли школьный учитель из белорусского местечка Шклова, то ли русский выходец, то ли поповский сын, то ли крещеный еврей. Рассказывали, что самозванец, вышедший из литовских владений в Московское государство, по наущению агента жены пана Ежи Мнишека, Меховицкого, не решился сразу объявить себя царем. Вначале он назывался московским боярином Нагим и распространял в Стародубе слухи, что Дмитрию удалось спастись. Когда же его с пособником, подьячим Алексеем Рукиным, стародубцы подвергли пытке, последний сообщил, что называющий себя Нагим и есть настоящий Дмитрий. 1608 — войска Лжедмитрия одержали победу над Шуйским под Волховом. В этой битве отрядами Самозванца командовал шляхтич Ружинский, приведший под знамена нового ?царя? тысячи завербованных им в Речи Посполитой добровольцев. 2)Атаман Заруцкий (? — 1614) –— Заруцкий Иван Мартынович, один из виднейших деятелей в эпоху Смуты. Фаворит Марины Мнишек в 1608 – 1614. По легендам он родился на Востоке Речи Посполитой, мальчиком попал в неволю к крымским татарам, убил хозяина, а оттуда бежал на Дон, где стал казаком. Выделившись своими недюжинными способностями, Заруцкий стал одним из донских атаманов. Мне встречались описания, что современники считали его красивым, но описания внешности не сохранилось. Здесь и далее исключительно авторские домыслы. Заруцкий отличался жестокостью, лукавством и неразборчивостью в средствах. Один из наблюдательных современников Смуты так характеризует знаменитого военачальника: ?воевода же над казаческими полки был служилой ротмистр пан Иван Заруцкой. Сей бысть сердцем лют и нравом лукав?. Ему и польскому шляхтичу Александру Лисовскому были подчинены все войска Лжедмитрия II. При первом походе Лжедмитрия к Москве Заруцкий командовал правым крылом его армии.