- 1992г. АЦ: Лас-Вегас, Альбукерке (слэш, PG-13) (1/1)

17 июля 1992 года. Наконец-то всё было позади. Эти почти что сорок два года непрекращающегося мучения меня, моей земли и моих людей уже почти остались в прошлом. Там, в далёком 1950-м я даже и не представлял, что меня ждёт. Начиналось всё довольно волнительно: на моём новеньком, созданном специально для взрывов, полигоне выстроили сначала несколько армейских зданий и складов, а затем?— макеты домов наших гипотетических противников, коммунистических стран, и уже вскоре прямо на моих глазах они превратились в пыль. По началу это меня даже забавляло: было приятно наблюдать ту силу и мощь, которые снова и снова обрушивались на бетон, камни и кирпичи, а взрывная волна, расходившаяся на многие километры вокруг, добегала до меня и я чувствовал её адскую хватку. В то время мой крупнейший город уже был известен как Город Развлечений или же Город Грехов, и потому я не нашёл ничего лучше, чем сделать и из этих испытаний своеобразную достопримечательность, ведь для того, чтобы посмотреть на них, можно было даже не выезжать из моего Лас-Вегаса?— достаточно было всего лишь подняться на верхние этажи моих отелей. Проблемы начались не сразу. Привыкший возвращаться домой под утро и почти всегда далеко не в трезвом состоянии, я не сразу обратил внимание на то, что головные боли, а также головокружения, общая слабость, а иногда даже и тошнота стали посещать меня намного чаще, чем прежде. И, чем дольше я жил, позволяя проводить испытания на моей земле, тем хуже мне становилось. Несколько раз я даже терял сознание, и сейчас я даже уже не вспомню, был ли это от боли или же просто от усталости. Долго не придавая этим сигналам значения, я только усугубил их?— и, когда я всё-таки рассказал всё руководителю проекта, наблюдавшему моё состояние, мы оба поняли, что произошло что-то непоправимое. Оказалось, что так проявляются сами взрывы, а при полном обследовании нашли ещё и рак. Рак кожи, и отныне каждая родинка, будь то старая отметина или совсем новая, становилась для меня потенциально опасной. А ещё это было от радиации?— того излучения, что распространилось по моей земле во время этих испытаний. Мне оставалось только опустить руки. И, хоть я и продолжал ухаживать за кожей, стараясь не усугублять состояние и так болезненных уплотнений, в первую очередь я делал это для того, чтобы блистать. ?По людским меркам мне всего двадцать. —?Изо дня в день обречённо думал я, засыпая. —?Если мне суждено умереть так рано, то надо сделать это красиво. Максимально ярко, эпатажно, чтобы остаться в памяти всей страны да и всего мира тем, для кого не существует преград, норм, правил, рамок и всей прочей подобной чуши!? И моя жизнь начала прожигаться с удвоенной силой. Я жрал лекарства, запивал их вином, а затем ещё и ?Маргаритой? или коньяком для надёжности?— а иногда заглушал реальность и чем похуже. Впрочем, это не так уж и важно. А затем… Ясно помню, как, потеряв равновесие, упал, как качнулась моя гостиная, как голова встретилась с полом, а в глазах всё заволокло каким-то странным туманом. После того, как я с трудом очнулся, я узнал, что провалялся в коме несколько недель. Отец, Франциско, а также тётя и даже Диего, которого я уже тогда называл дядей, часто навещали меня, но после моего пробуждения рядом со мной в больнице сидел Нью-Мексико и с тревогой смотрел на меня, ловя каждое движение. Кажется, он что-то говорил, что-то очень тёплое и успокаивающее?— однако я так и не смог вспомнить ни единого слова. А жаль! Нью-Мексико, или Альберто, по его человеческому имени, и был тем кто вёл мой полигон, мои испытания и моё здоровье. Это именно он вместе с уже родным мне Франциско создавал эти бомбы, это он проводил на своей земле первые взрывы, и, наконец, это был он?— тот, кто любил физику больше, чем что-либо ещё в этом мире. Хотя, когда я вижу его глаза, смотрящие на меня с сожалением, когда я чувствую всем своим существом его заботу, когда мне необъяснимо приятно находиться рядом с ним даже несмотря на то, что он меня мучил, в том, что любовь в его жизни одна, я уже начинаю сомневаться. Хотя, какое мне дело? Его ухаживания, конечно, были приятны, однако я его не любил, не люблю и не думаю, что когда-то позволю к нему хотя бы капельку нежности за всё, что он со мной сделал… И нет, моя личная подпись в этих бумажках о согласии на испытания во имя величия и мощи страны никак не сможет оправдать его в моих глазах. Или, может быть… всё-таки сможет? —?Это был последний… —?Нью-Мексико смотрел в походный бинокль на поднятую взрывом землю, на столп пыли, всё ещё кружившийся в воздухе, на уже с трудом различимые вдалеке и почти расплывшиеся грибовидные очертания. Он постарался произнести эти слова максимально нейтрально, но я всё-таки уловил в его интонации некоторую печаль. Я вздохнул. Альберто, этот маститый физик, всё никак не смог смириться с тем, что эра ядерных испытаний прошла, что люди хотят мира, здоровья, любви и счастья, и только истинные учёные вроде него всё ещё готовы продолжать свои бесчеловечные эксперименты. —?Наконец-то. —?Фыркнул я в ответ и поёжился?— ?Little Feller I? отдавался в моём теле несколькими сильными ударами и сотней тысяч небольших. —?Альберто, я надеюсь, я больше тебе не нужен? —?Даже не смотря в его сторону, произнёс я. —?Нужен. Голос, полный мольбы напополам с решимостью, заставил меня поднять на него взгляд. Он стоял посреди рыжей каменистой пустыни чуть поодаль от меня, где-то за нами копошились солдаты, сначала фиксируя последствия взрыва, а затем собирая технику и готовясь к отъезду на базу. Яркое и раскалённое солнце, которое всегда посещало мою Неваду летом, жарило всех нас на этих камнях словно яичницу на сковородке, но ни я, ни Альбукерке почти не обращали на это внимания. —?Снова взрывы?.. —?Вновь вздохнул я, размышляя над тем, какие муки он придумал для меня на этот раз. Впрочем, мысли воедино не складывались, и, словно расплавленные от лютой жары, они стекали куда-то в глубины разума, уходя из моей памяти навечно. —?Ты не волнуйся, уже без радиации… —?И на том спасибо. Альберто смутился и, кажется, не зная, как подвести разговор к тому, что он собирался сказать, сделал несколько шагов ко мне, оказываясь почти напротив. —?Я пойду к автомобилю? —?Я поспешил было развернуть ситуацию в нужное мне русло. —?Сейчас до твоей лаборатории в Меркьюри, а потом отвези меня домой в Вегас, пожалуйста. Нью-Мексико снова с сожалением посмотрел на меня, и этим начинал выводить меня из себя. Если бы не волнение, ясно читавшееся в его взгляде, я бы высказал прямо ему в лицо всё, что о нём думал. А так… — Ну что? Не волнуйся, я отзвонюсь тебе завтра о моём состоянии. —?Звони всю неделю. —?О Боже… Решив, что Альберто даже если бы и хотел что-то говорить, то давно передумал, я дёрнулся в строну стоявшей в паре десятков метров машины, как вдруг услышал… —?Веласко… …своё имя. —?Да-да, я знаю, что ты читал моё дело. Поди, до дыр уже изучил? —?Я слегка скривился: своё настоящее имя я никогда не любил за его испанские корни, и, хоть моя полоумная мамка и настояла на том, чтобы оно отождествляло меня с национальностью отца, сам я предпочитал зваться сокращённым и потому очень удобным для всех вариантом. Вместо ответа Нью-Мексико, осторожно коснувшись моей руки, потянул меня к себе, и уже через несколько секунд я был пойман в его широкие и сильные объятия. —?Что на этот раз? Решил взять меня прямо тут, а то в лаборатории уже скучно? Или… —?Или. —?И, наклонившись ко мне, он всё также аккуратно, нежно и как будто бы испуганно коснулся моих губ своими. —?Всё-таки хочешь… —?Поцелуй меня сам хоть раз… Умоляю. И, помолчав с минуту, я выпалил прямо в его губы: —?Хоть раз?— первый и последний. А затем поцеловал его?— так, как умею только я, резко и страстно, отдаваясь поцелую полностью и без остатка, а ещё, да?— заставляя Альберто делать то же самое. Хоть я и зарекался целоваться в губы только с теми, кого полюблю всем сердцем, все мои любовники всегда целовали меня, не спрашивая. И Нью-Мексико не стал исключением, однако только он почему-то уже много лет, с того самого нашего первого раза прямо на его рабочем столе, просил меня о взаимности. Словно ему и впрямь это было важно. А я… А я не мог. Глядя на то, как множество счастливых пар, связывавших свои судьбы в одну каждый день в моём Вегасе, целовались у алтаря, я как-то невольно позавидовал им и дал себе слово следовать их примеру. И всё шло нормально, вот только Альберто, видимо, раскусил эту фишку и таким образом проверял мои чувства… А поцелуй всё продолжался. Да, я всё-таки сделал это и, нет, не потому, что любил его. Тот страх, который он поселил во мне своими испытаниями стал моей внутренней чертой, внутренним барьером для наших отношений. Кто знает, не будь стоявшей между нами физики, быть может, я нашёл бы Альбукерке привлекательным не только с точки зрения тела, но и души… Но пока?— нет. Пока что я целовал его, и мой поцелуй совершенно не имел отношения к любви. Он был моей благодарностью?— чистой и искренней благодарностью Нью-Мексико за то, что он нашёл в себе силы прекратить моё мучение и сделать, наконец, очень сложный, но, всё-таки, правильный выбор. —?Вот и романтика. —?Отстранившись и облизнувшись, прошептал я. —?Доволен? Альберто кивнул и потупился, не зная что теперь говорить и что делать. Хоть он и старался скрыть то, что чувствовал, я просто не мог не знать, что в данную конкретную минуту он счастлив?— слишком уж долго он просил меня сделать это, слишком терпеливо ждал этого момента. —?Вел… —?Да отстань уже с ним. —?Освобождаясь из его хватки, возмутился я. —?Вик, просто Вик. И вообще, пошли уже, нас ждут! Оказавшись на свободе, я сразу же направился к машине и всё ещё суетившимся вокруг неё людям. Оставаться так близко к Нью-Мексико я пока что больше не хотел. Мне надо было о многом подумать. И ему тоже. Например о том, куда постепенно пропадал тот прежний Альбукерке?— чрезмерно преданный науке, и оттого даже слегка безумный, учёный, ещё в середине века просивший Франциско не надоедать ему со своими терзаниями совести и называвший физику прекрасной[1]?— и кто был в этом виноват. Домой я ехал с едва заметной ухмылкой, то и дело вертя в голове эту мысль. Впервые за долгое время я искренне радовался своей жизни.Сноски: [1]?— Отсылка к фразе Э.Ферми ?Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов, это?— превосходная физика!?, сказанной им перед первыми ядерными испытаниями в июле 1945 года в Аламогордо, Нью-Мексико.