- XX-XXIвв. РХ: Нюрнберг, Мюнхен, Берлин, Калининград (слэш, PG-13) (1/1)

Начало осени 1936 года, г. Нюрнберг. —?А он и правда имеет какие-то магические свойства? —?Мюнхен с недоверием вертел в руках небольшой керамический полый предмет в форме усечённой пирамиды с углублением наверху, украшенный руническими оконцами по всей поверхности[1]. —?По-моему, это просто светильник, хоть и с немного необычным расположением свечи. —?Сразу видно, что ты не читал то, с чем я просил тебя ознакомиться, Михаэль,?— с ноткой укора в голосе произнёс Нюрнберг, поднимаясь со своего места и начиная прохаживаться по своему кабинету. —?У меня не было времени, Норберт. Ты же знаешь, что я летал в Японию по твоему же поручению[2], и перед этим успел только мельком просмотреть твои документы. —?Виновато улыбнулся Мюнхен, и Нюрнберг, как раз в этот момент бросивший мимолётный взгляд на любовника, несколько смягчился. —?Я хотел взять их в дорогу, но посчитал слишком секретными для вывоза из страны. Если они так важны, я ознакомлюсь с ними сегодня же. —?Конечно ознакомишься,?— усмехнулся франконец,?— потому что у меня для тебя есть важная новость, как раз касающаяся этих вот светильников и,?— Нюрнберг слабо улыбнулся,?— твоей земли. Ты ведь хочешь помочь мне в ещё одном деле, не так ли?.. —?Даже не сомневайся, Нор! —?Удивлённый, Мюнхен посмотрел на начальника. —?И в чём будет состоять моя помощь в этот раз? —?В одном из твоих пригородов, кажется, Алахе, вроде бы есть фарфоровая фабрика,?— ступая почти неслышно и мягко, совсем как кот, Нюрнберг подошёл к окну, из которого открывался вид на оживлённую улицу. —?Это производство. А не так далеко находится Дахау, который может дать нам много почти бесплатной рабочей силы. И в тех бумажках содержится как раз то, что ты и будешь выпускать со следующего месяца, причём первая партия должна быть готова уже к Йолю, так что поспеши. Я подробно расписал там то, как должны будут выглядеть наши светильники. Да, Михаэль, они будут отличаться от того, который ты держишь в руках. Этот-то, кстати, нашли ещё в шестнадцатом веке, так что будь с ним поаккуратнее. И, заметив краем глаза, что блондин, имевший внешность почти истинного норда, хоть и не без недоверия, но тут же поставил весьма хрупкую вещь обратно на стол, добавил: —?Если я хочу стать создателем нового Рождества для нашей новой страны, я должен заменить прежде всего все его символы, чтобы как можно меньше их напоминало нам о старом празднике, а вот новый?— прочно вошёл в умы людей и закрепился в их коллективном разуме, став таким же любимым и долгожданным, как прежний. Да и мы, германцы, имея столь древнее и воистину интереснейшее язычество, должны сохранить и приумножить наследие предков для наших потомков, ты так не считаешь? Мюнхен так не считал. Он привык к тому Рождеству, которое знал и любил на протяжении многих веков, да и в целом уклад его жизни его вполне устраивал, а все эти оккультные и ритуальные причуды Нюрнберга казались ему не больше чем прихотями, однако вслух он, конечно, ничего высказать не решился. Да и не пристало ему так явно возражать против очередной идеи начальника. К тому же ещё и любимого. И Нюрнберг, справедливо посчитав молчание любовника за согласие и в очередной раз убедившись в том, что Михаэль пойдёт за ним хоть в могилу, лишь мягко улыбнулся. И эта улыбка,?— та, какой её увидел Мюнхен в едва уловимом отражении оконного стекла,?— хоть на самом деле и выглядела довольно милой, почему-то заставляла его нервничать. *** Рождество Нюрнберг всегда ждал с нетерпением. Пожалуй, только этот праздник рождал в его душе такую гамму чувств и эмоций?— ни у одного памятного дня в году франконец больше не любил так не только сам конец декабря, на который и выпадали основные торжества, но и долгую череду дней предвкушения и подготовки, предшествующие им. Он загорался рождественской идеей задолго до того, как шпилей, дымоходов и флюгеров домов в его старинных, почти игрушечных городках уже касалась своим особенным, по-морозному обжигавшим всё вокруг, дыханием зима, а землю начинала укрывать мягкая пелерина пушистых снежинок. Кончено же, она таяла?— в его природных условиях снежный покров мог установиться к самому празднику, но чаще всего его приходилось встречать среди осенней, слякотной и промозглой, погоды. Но этого Нюрнберг, казалось, не замечал. ?Если природа не в силах подарить нам рождественскую атмосферу,?— всегда думал он перед праздником,?— значит, надо создать её самому!? И он делал это, и это даже у него получалось. Ещё бы, ведь именно он придумал украшать ёлки, стоявшие в домах людей и олицетворений на Рождество, мишурой, идею которой он взял из всё той же природы. И правда: чем же ещё могли быть соцветия серебристых тоненьких лент, нанизанных на нить или проволоку, как не отражением льда и снега, так призывно мерцавших с лап елей, росших на улице? А пряники по собственному и охраняемому с древности рецепту, от которых приходил в неподдельный восторг любой, кто бы их ни попробовал? А забавные рождественские фигурки в виде человечков из сухофруктов, которых он каждый год так старательно и по-особому наряжал к празднику?[3] Конечно, рождественская пора была по-настоящему любимой не только у него, но и у многих других олицетворений, в том числе и немецких, и, особенно, в его семье, но именно Нюрнберг по праву и не без оснований считал себя королём этого праздника, знавшим об его традициях практически всё. *** Вечер 24 декабря 1941 года, частный дом на окраине г. Нюрнберга. —?Нет, а вы помните, как два века назад мы чуть не погибли? —?Слегка развязав язык вином, начал было старую историю Берлин. —?Как раз тогда Петербург внезапно для всех разорвал союз с австрияками и заключил с нами. Сколько у нас тогда оставалось людей? —?Опять ты об этом! —?Нахмурился Кёнигсберг, выпивший меньше своего парня, и потому ещё не разговорившийся. —?Ну, точно не помню, но мы были почти на грани. —?Фыркнул он. —?И умеет же провидение смилостивиться тогда, когда нужно![4] —?Да, и даже два раза! —?Рассмеялся Бернард. —?Перед этим ещё Кунерсдорф был. Если бы тогда русские не повернули к Котбусу, а направились бы на столицу, быть бы моему главному городу взятым уже тогда![4] —?Нашли что вспоминать! —?Появившийся в дверях своей огромной гостиной с большим блюдом, полным печенья и пряников, Нюрнберг прошёл к столу и осторожно, словно ценное сокровище, приземлил его на поверхность. —?Лучше бы обсудили то, что мы будем делать с захваченным Москвой,?— эту войну, а не ту! В тот раз вы, два глупца, спаслись по чистой случайности, ведь то, что этот ваш Пётр ветренен как безответственная юная девка, знают в Европе абсолютно все! А вот то, зачем вы вообще влезли в эту войну именно в те годы?— это как раз-таки вопрос, на который я всё ещё хотел бы узнать ответ! —?Пап, ну так из-за Силезии же,?— поспешил было ответить Кёнигсберг, и слабо кивнувший ему в ответ Берлин, казалось, придал ему уверенности. —?Кто, как не ты, настаивал на скорейшем объединении страны под нашей властью? —?Константин протянул руку к прянику и, взяв любимое едва ли не с детства лакомство, не удержался и сразу же откусил кусочек. —?Никогда не устану говорить, что ты очень вкусно готовишь, па! —?Конечно, это тебе не солёных ворон есть![5]?— Буркнул в сторону сына Норберт. —?Но не подлизывайся,?а иди, кстати, принеси вторую часть сладостей, а то я боюсь, что этих нам четверым совсем не хватит. Не имея возможности отказать просьбе отца, Кёнигсберг поднялся и направился к двери, а потому до его ушей долетело только начало следующих его слов: — Ну, и да, давайте все шишки мне. Да если б не я, вы оба до сих пор были бы никем… — Оглянувшись на дверь, понизил голос Нюрнберг. — И вообще, я бы на вашем месте с Силезией поступил совсем иначе, и, при должном везении, могло бы получиться вообще избежать такого количества войн за неё! —?Ну ты у нас как всегда знаешь всё лучше всех, да, Нор? —?Усмехнулся не участвовавший ранее в разговоре, но, без сомнения, слушавший его весь, Мюнхен. —?Ну так и сделал бы как хотел, научил бы нашу молодёжь… —?И, привстав с места, баварец сделал пару шагов к хозяину дома и потянул его к себе, увлекая на диван рядом с собой. —?А то свести-то свёл, а потом бросил на произвол судьбы, да? — Прошептал свой вопрос так, что было слышно только в гостиной, Михаэль. —?И ничего я никого не бросал! —?Придя в себя от такого неожиданного манёвра, Норберт зло посмотрел на любовника, а затем, приведя себя в порядок, отсел чуть дальше от него и поближе к столу. —?Они сами не хотели, чтобы я им помогал! Бернард вон так вообще как почувствовал на голове королевскую корону, так и забыл, благодаря кому он её получил! —?Пап, ну всё-всё,?— вернувшийся со второй порцией вкусностей Константин попытался было выгородить любимого,?— не кипятись ты так. —?Кстати,?— Михаэль,?наконец, решил озвучить то, что не давало ему покоя, — что будем делать с контрнаступлением русских у Москвы? Оно, кажется, довольно успешно, и надо бы поскорее что-то решать.[6] С северного направления вот войска снимать совсем не вариант, ведь нельзя давать русским ни единого повода думать о том, что блокаду Ленинграда можно прорвать. —?А полную мобилизацию я не позволю! —?Прервал его Нюрнберг. —?И вообще, кажется всё-таки стоит оставить это на завтра или даже послезавтра, а сейчас давайте просто проведём этот вечер приятно и с пользой! Всё-таки у нас тут семейный праздник и, в свете последних событий, ещё неизвестно, когда мы вновь сможем увидеться за одним рождественским столом вот так, все вместе. И, разлив гостям по бокалам уже третью бутылку вина, на которое Михаэль едва заметно поморщился, но, получив шик и толчок в бок от Норберта, сразу же согласился, все четверо подняли бокалы за успех, любовь и счастье. Правда, Нюрнберг, вопреки своим же словам, так и не смог последовать примеру своей всё-таки расслабившейся семьи и то и дело прикидывал в уме варианты возвращения Рейху инициативы под Москвой. И проклинал своё стратегическое мышление, решившее помучить его именно в этот Йольский вечер. *** Но, если для многих других европейцев и жителей мира вообще праздник рождения Христа был сугубо религиозным, непосредственно связанным с христианством и его обрядами, то вот для Нюрнберга он постепенно, но всё-таки переходил в разряд светских. Быть может, потому, что сам он, как олицетворение, привык мыслить рационально и логично, со временем приходя к мысли ненужности религии как таковой и став едва ли не атеистом. Особенно такие мысли захватили его сознание в тридцатые годы двадцатого века. В то время, подкрепляясь новой идеологией страны, введённой им же, Нюрнберг совершенно изменил старые уклад жизни и традиции праздника, вычеркнув из него всю христианскую часть и оставив лишь очень древние, ещё языческие элементы. Да и, по правде, это было уже не Рождество: оно превратилось в Йоль?— старинное празднование зимнего солнцестояния у древних германцев[7], слабость к чьей мифологии всегда и имел Нюрнберг. Поменял Норберт и традиции: рождественскую звезду, проклятый символ коммунистов, он заменил на свастики разных видов, фигуру Христа?— на Берлина, которым уже давно и результативно негласно управлял сам. Добавил он и новые праздничные символы, которые должны были стать постоянными?— например, магический светильник в виде башни, имевший два положения для свечи в зависимости от расположения Солнца на небе. Вообще, он должен был гореть всегда, словно символизируя собой домашний очаг и уют, но даже он сам, негласный руководитель НСДАП, почти не исполнял это предписание, зажигая его едва ли с десяток раз в году. Но на Рождество?— обязательно. А вот пряники, гирлянды мишуры, свечки, огоньки, вкусный, бодривший и слегка опьянявший глинтвейн как были, так и оставались неизменными?— потому что в любую историческую эпоху идеально вписывались как в идеологию государств, так и в праздничный быт их граждан. *** Конец ноября 1942 года, г. Нюрнберг. —?Может быть, в этом году не будем так масштабно праздновать? —?Державший в одной руке коробку с новым набором ёлочных шаров, а в другой?— несколько лент мишуры, ниспадавших почти до самого пола, Мюнхен с сомнением смотрел на Нюрнберга, совершенно не понимая, как тот мог радоваться чему-либо в такое ответственное и тяжёлое для всей страны время. —?Будем, Мюнхен. Я не намерен упускать возможность провести свой любимый праздник со всеми дорогими мне олицетворениями только лишь из-за положения на фронте. —?Франконец стоял на небольшой хозяйственной лестнице и закреплял под потолком принесённую ими вот уже пару часов назад ёлку. —?Но как же твой брат? Он сейчас вынужден с трудом сдерживать наступление Красной Армии под Сталинградом! —?Не унимался Михаэль, силясь понять любимого. —?И мы что, будем пировать в его отсутствие? —?Ага. —?Даже не посмотрев на помощника, отозвался откуда-то сверху Норберт. —?Вообще, я надеюсь, что он сможет перехватить инициативу на поле боя, и к Йолю стать посвободнее. Но, если уж нет, то отпразднуем и без него, как и в прошлый раз. В конце концов, все остальные, включая тебя, вполне свободны. Хотя, у тебя же там было что-то с лагерями, но это всё-таки подождёт. —?И, закончив укрепление лесной красавицы, Нюрнберг наклонился к баварцу. —?Так, подними повыше, я хочу выбрать наверх самые лучшие шары. И хватит изображать из себя само удивление! Поверь мне, я знаю, что делаю. Но, видя сомнения Мюнхена, шатен, всё же, усмехнувшись, добавил: —?Я буду благодарен за помощь, Михаэль,?— протянул он лукаво и ласково,?— я тебе обещаю. *** Последний по-настоящему тёплый семейный праздник в кругу почти всех самых дорогих ему олицетворений он встретил в далёком 1942 году. И пускай в то время он был средоточием мирового зла, вдохновителем нацизма и главным кукловодом всего Рейха (а то и Европы!), и пускай традиции одного из древнейших праздников человечества, всходившего к ещё римским Сатурналиям, были безбожно изменены, тот Йоль, который встретили они?— Нюрнберг, Мюнхен, Берлин и Кёнигсберг, вся правившая верхушка Третьей Империи, вместе?— не будет забыт ими, наверное, никогда. И то, что за эти семьдесят шесть лет изменилось очень многое, и, прежде всего, они сами, было тем, что омрачало каждое новое послевоенное Рождество Нюрнберга, поселяя в его душе частичку боли, вины и раскаяния за всё то, что он сотворил со своей же страной в середине двадцатого века. *** Начало осени 1949 года, г. Нюрнберг. —?Нор, завтра состоится совещание с представителями твоих жителей[8] по поводу восстановления Фрауэнкирхе,?— выудив из груды листов, буквально оккупировавшей стол Нюрнберга в последние годы, несколько документов, Михаэль принялся что-то в них искать. —?Пару лет назад люди уже предлагали первый проект, ты не помнишь, где он? Кажется, я оставлял его среди этих бумаг… —?Не помню. —?Каким-то слишком безразличным ко всему происходившему голосом произнёс Нюрнберг. —?И вообще, какой во всём этом смысл? От моего исторического центра остался едва ли один Кайзенбург, да и тот в таком состоянии, что вот-вот развалится… —?То есть ?какой смысл?? —?Не сразу понял Мюнхен, внимательно посмотрев на любимого и сразу поняв всё. —?О Боже, Нор, ну только не снова! Ну хватит, пожалуйста. —?Он вздохнул, словно пытаясь скинуть с себя снова навалившуюся на него усталость. —?Мы же уже много говорили об этом. Тебе, как и многим из нас, нужно восстановить свой главный город. Тем более, что вопрос финансирования самых важных зданий почти улажен. —?Вернув важные бумажки обратно на стол, Михаэль подошёл к сидевшему рядом на стуле Норберту и опустился на корточки перед ним. —?Ну Нор, разве ты не хотел бы снова видеть свой центр таким же пряничным, как и до войны?.. —?А зачем, Мюнх? На том трибунале меня не заклеймил главным злодеем века только ленивый. —?Нюрнберг посмотрел на собеседника с какой-то грустной безразличностью. —?Может, меня и как олицетворение спасать не стоило, а? Зачем ты вообще тогда вырубил меня и потащил к этим американцам? —?Франконец горько усмехнулся. —?Я же делал ужасные вещи, Мюнх. Из-за моих законов и приказов погибли миллионы людей, так почему я должен жить?.. —?Потому что ты олицетворение, Нор. —?Стараясь не разрушить так внезапно возникшую между ними атмосферу доверия, Мюнхен осторожно коснулся израненных рук шатена, а затем взял его ладони в свои. —?Да, из-за тебя многие погибли, но ведь есть те, которых ты представляешь. Есть твои люди, Нор, которым ты нужен. А помимо этого есть новая жизнь, которая хочет, чтобы её начали, есть наша страна, которую предстоит восстановить, есть Берлин, твой Кёнигсберг,?— да, он теперь в СССР, но, хотя бы, жив,?— Мюнхен понизил голос и почти зашептал,?— есть, в конце концов, я, которому ты дороже всех в этом мире. И, если я не вытащу тебя из этой хандры, значит грош цена всему, что было между нами ранее! —?Но ведь тебя тоже разрушили, Мюнх… —?И что? Разрушили потому, что заслужил. И не вини себя за это, я вполне осознавал то, что делал и почему работал на тебя. Но это совсем не повод сдаваться. Тем более, когда тебе дают шанс исправиться и заняться новым, намного более полезным для всего человечества делом. Но, несмотря на множество слов, уже сказанных Мюнхеном Нюрнбергу ранее, и на множество тех, которые он ещё произнесёт, Норберт ещё долго оставался к ним глух. После своего трибунала он, потеряв всякий смысл жизни, замкнулся в себе, а руины его родного города, окаймлявшие безобразными обгорелыми остовами реку Пегниц, только усугубляли его хандру. И где-то теперь тот пряничный город, который так любовно засняла вот уже пятнадцать лет назад в своём ?Триумфе? столь известная Лени?.. *** Нет, тогда-то он искренне верил, что делал всё правильно: его Родине нужен был не только новый политический курс, который смог бы решить предыдущие проблемы и загладить позор от Первой мировой войны, но и новая религия, новые ритуалы, основанные, прежде всего, на их, германском язычестве, а не каком-то привнесённом извне, да ещё и чуждым народом. Но теперь… Как бы они ни хотел осознавать изменения, произошедшие в нём за все эти долгие годы, но он уже больше не был нацистом. Да, он продолжал слегка недолюбливать евреев и славян?— в особенности Кракова,?— но это чувство уже не имело никаких кровавых подтекстов, от него не было ни первых сомнений, которые Нюрнберг чувствовал век назад, ни эйфории, бывшей в тридцатых или сороковых. И, хоть ему совершенно не нравилось, что, пройдя через все наказания: трибунал, восстановление города, работу на благо человечества,?— он всё-таки поддался новой системе, он уже не мог видеть себя без неё, не мог не измениться в ту же сторону, что и вся страна. Не мог не стать обычным и безопасным, чего хотели от него просто все. Все, кроме Мюнхена, ведь его Михаэль, которого по-настоящему открыла и подарила ему только Третья Империя, был готов принимать своего любимого любым?— только бы живым и невредимым. А ещё, если бы не Мюнхен, быть ему, наверное, расстрелянным или обезглавленным,?— чтобы уж наверняка,?— советской стороной за все свои грешки перед всем миром, а, прежде всего, перед этой страной. А ведь теперь в ней живёт его сын, его любимый Кёнигсберг, который в том же Рейхе был его второй правой рукой, отвечавшей за всё таинственное, загадочное, мистическое, и потому едва ли не возглавлявшей Аненербе. Вот только теперь он Калининград, и олицетворение бывшей Восточной Пруссии даже не могло приезжать к отцу, как было раньше. Не было и Берлина, с которым после войны у Нюрнберга внезапно испортились отношения. И только верный с тех же пор Мюнхен всё ещё оставался с ним, как и раньше поддерживая во всех начинаниях. Ну, или мешая, что тоже иногда имело место быть. *** 24 декабря 2015 года, г. Нюрнберг. —?Ночь тиха, ночь свята, озарилась высота,?— улыбаясь, тихо напевал довольный Нюрнберг с трудом вспомнившуюся ему старую рождественскую песенку,?— Боже, дай ко Христу прийти, радость светлую в Нём найти. Вечно славься, Христе, вечно славься, Христе![9] Он сидел на одной из лавочек чуть в стороне от Кристкиндлесмаркта и не мог отдышаться. Ещё минут десять назад они с Мюнхеном, поддавшись атмосфере веселья и праздника, царившей везде в центре города, расстреливали друг друга снежными комьями, то ли играя в войнушку, то ли просто дурачась. Теперь же, устав, успокоившись и немного поостыв, они вернулись сюда, на площадь Хауптмаркт, и, пока Михаэль пошёл за двумя кружками глинтвейна, Нюрнберг тщетно старался согреть замёрзшие от довольно тесного контакта со снегом руки. Из-за этого он и пропустил момент, когда его баварец, подобно огромному сугробу в метель, внезапно вырос прямо перед ним, держа в обеих руках чашки со столь божественным рождественским напитком. —?Обычный уже раскупили, и я взял с корицей и апельсином,?— просиял Михаэль,?— надеюсь, ты любишь такой? —?Очень люблю, и не делай вид, что этого не знал. —?Улыбнулся Нюрнберг, принимая одну из ёмкостей с глинтвейном и сразу же делая небольшой глоток. А после нескольких франконец, будучи и так слегка румяным, раскраснелся ещё сильнее. —?А ещё ты знаешь,?— оглядев площадь, наполненную людьми и многочисленными ярмарочными лавочками[10], витрины которых ломились от пряников, имбирного печенья, игрушек из сухофруктов, из дерева и, конечно, Щелкунчиков, заговорил Норберт снова,?— что я просто обожаю Рождество. И потому,?— Нюрнберг сделал небольшую паузу,?— я хотел бы тебе сказать спасибо. За то, что с 1945 года ты подарил мне ещё семьдесят моих любимых праздников. Он повернулся к севшему рядом Михаэлю и, снова улыбнувшись, придвинулся к нему ближе. —?Я обещаю тебе, что ты встретишь, как минимум, ещё столько же. —?На губах Мюнхена поселилась такая же милая, но слегка робкая улыбка. —?А лучше ещё тысячу, и даже не одну. —?Не загадывай так далеко. —?Усмехнулся Нюрнберг, почему-то смутившись. —?Кто знает, что нас ждёт в будущем. —?И, не найдя ничего лучше того, чтобы скрыть неловкость, уткнувшись в чашку с остатками ароматного и слегка пьянившего напитка, Нюрнберг всё-таки не мог не услышать фразу Михаэля, сказанную уже совсем тихо: —?Я знаю то, что я буду рядом. А вдвоём мы преодолеем всё, что приготовила нам судьба, как справлялись со всем и ранее. Потому что я никого и никогда не любил так, как тебя, Норберт, моё самое милое ?зло? во всём мире. И не почувствовать на поясе крепкую руку баварца Нюрнберг тоже не мог, ведь её жар сразу же опалил бок франконца даже через довольно плотное осеннее пальто. А сопротивляться последовавшему поцелую, из-за которого обе уже пустые кружки упали куда-то на брусчатку, он даже и не собирался. Как не сопротивлялся он вот уже почти век и самому Мюнхену, в далёком 1923 году всё-таки ставшему для шатена кем-то большим, чем просто пивной увалень в своих кожаных ледерхозе.[11]Сноски: [1]?— Мюнхен держит в руках особый светильник, найденный в XVI веке в шведской провинции Халланд, который стал прототипом очень популярных в Третьем Рейхе йольских светильников, использовавшихся только на этот зимний праздник. [2]?— 25 ноября 1936 года в Берлине был заключён Антикоминтерновский пакт с Японией, создавший двухсторонний блок государств, направленный против коммунистического интернационала и распространения этой идеологии в мире. В Гардарике Мюнхен заранее летал в Японию для того, чтобы уладить некоторые важные детали будущего подписания акта. [3]?— Все эти рождественские вещички являются чисто нюрнбергскими. Так, мишуру придумали в этом городе ещё аж в 1610 году, а придали ей современный вид к 1878. Помимо неё Нюрнберг известен своими вкуснейшими пряниками (лебкухен), выпекаемыми ещё с конца XV века, и милыми рождественскими фигурками из сухофруктов (так называемыми, сливовыми человечками, zwetschgermoh). [4]?— Речь идёт о так называемых ?чудесах Бранденбургского дома?. Первое из них имело место во время Семилетней войны, через 4 дня после битвы при Кунерсдорфе 12 августа 1759 года. В тот день русские войска, имея возможность для взятия Берлина, столицы Пруссии, просто развернулись и ушли в противоположном направлении. Но, кстати, город всё-таки был взят, но немного позже, 9 октября 1760 года. А второе чудо состоит во внезапной смерти Елизаветы Петровны, племянник которой, Пётр III, тут же разорвал союз России и Австрии, заключив новый с Пруссией, что и спасло последнюю от полного поражения. [5]?— Изначально готовить национальные блюда из ворон начали в Мемеле, а позже столь интересная задумка распространилась по довольно обширной территории современных Литвы, Латвии и Калининградской области. [6]?— 5–6?декабря 1941 года войска Калининского, Западного и правого крыла Юго-Западного фронтов ценой невероятных усилий перешли в контрнаступление под Москвой, перехватив стратегическую инициативу у немцев. [7]?— Йоль?— языческий праздник середины зимы (зимнего солнцестояния) у исторических германских народов и неоязычников. [8]?— Фрауэнкирхе, главную кирху города, от которой после войны остались лишь стены, восстанавливали почти полностью на пожертвования горожан и просто неравнодушных людей. Она до сих пор поддерживается за их счёт, и в списке тех, кто регулярно жертвует на неё деньги уже более двадцати тысяч человек. [9]?— Нюрнберг напевает слова из известного во всём мире рождественского христианского гимна ?Тихая ночь?, созданного в 1818 году. [10]?— Ежегодная рождественская ярмарка Нюрнберга открывается представителями городской администрации с балкона Фрауэнкирхе, находящейся на площади Хауптмаркт. Она носит название ?Кристкиндлесмаркт? (Christkindlesmarkt), что в дословном переводе означает ?рынок младенца Христа? и проходит едва ли не с начала XVII века. [11]?— Ледерхозе?— именно так называются кожаные штаны, национальная одежда баварцев и тирольцев. Они могут быть как короткие (kurze), так и до колен (bundhosen), и Мюнхен предпочитает именно первые.