9. Жуки / Bugs (1/1)

Её ногти оставляли красные следы на коже, тлели розоватые полосы эпидермиса с отслаивающимися там и сям беленькими чешуйками. Он не мог этого видеть, но знал и чувствовал, остро, как сотни других неожиданных и прежде не заметных касаний, шумов, отзвуков, запахов, чёрточек.Он тоже сжимал загнутыми пальцами податливую белую мякоть изящной спины с молочными чётками хребта – но нет, сейчас она атаковала, она была сверху, она поглощала его...И давала это понять новыми царапинами на плечах, жадно и зло суя руки под расхристанный мундир, пропитавшийся запахами табака, духов и пота.Её кисти всегда производили впечатление цепких. Даже на тех снимках, где она жеманно держала в руках цветы, хватка казалась хищной. Твёрдые колкие ногти, длинные пальцы – члены пустельги; это впечатление дополнялось оскалом белых зубов и тонким носом с лёгкой горбинкой.Лицо Инги приблизилось почти вплотную, дыхание было хриплым и полнилось яростью, глаза черно блестели в приглушённом электрическом свете и впивались ему в зрачки двумя дулами – сейчас ей было целиться особенно легко.- Ну что, сдаёшься? – с вызовом прошипела она, лихорадочно зыркая.Фердинанд выждал момент, уловил электрическую волну, бегущую вдоль от телесного низа по волокнам спины, и с коротким рыком вскинулся:- Нет!Он схватил Ингу за рёбра и наискось оттолкнул, бросив на кровать, и ринулся следом, нависнув; они поменялись местами, как противники в воздушном бою – их соитие на самом деле напоминало бой – и в этот момент их тела разъединились: он упустил её с прицела.Хотя лицо её оказалось теперь прямо перед ним на фоне облачно-серого атласа простынь – бледное, с лихорадочной чернотой глаз. Зубы влажно поблёскивали в расщелине покрасневших ухмыляющихся губ. Но он замешкался.Её ухмылка раздвинулась шире, и раздался серебристо-прохладный голос:- Что, выдохся? Я считала тебя большим удальцом...Она отстранила его.- А сама ты можешь круглыми сутками? – искривил он рот в усмешке.Фердинанд тяжело дышал. Сердце колотилось на предельных оборотах, пот выступил повсюду, челюсти судорог покусывали спинные мышцы. Он посмотрел на Ингу исподлобья, опираясь на локоть, а она на него – сверху вниз.- Я? Я много чего могу, - сухо отрезала она.- Я вижу, - судорожно сглотнул он.Ну да, конечно. Инга хотя бы удалялась в дальнюю комнату вздремнуть, оставляя его среди обрывков музыки, сверкания крикливых украшений и чьих-то лихорадочных зрачков, мешанины бессвязной болтовни, поволоки опиумного дыма и осоловевших взглядов.- Хм. Вообще-то я думала, что кто умеет сражаться, умеет и веселиться, - процедила Инга.Она стояла посреди спальни полностью голая, только шея её была перерезана чёрной бархатной лентой с агатовой подвеской в виде жука. Ей нравилось подчёркивать, что это фамильный знак: Инга относила себя к гамбургскому дворянскому роду Шрёдер и обливала кипучей злобой всякого, кто смел заикнуться о ?совпадении? и усомниться в её действительной принадлежности к дворянам. И она проявляла странную щепетильность и реагировала обострённо на всё, что касалось её имени – хотя уж образ жизни её при всём желании нельзя было назвать благородным. Отправляясь к Инге в Брюссель, Фердинанд об этом знал. Он распалённо и жадно ждал отпуска, чтобы отправиться к ней, и его переполняло желание, граничащее с глухой агрессией. Но даже он не ожидал, какой размах примут события.- Вообще-то лётчику положено отдыхать, - со злой досадой буркнул он.- А ты не отдыхаешь? Ты же за этим сюда приехал, - всё так же ухмыляясь, подняла брови Инга и принялась небрежно одеваться. – Ты же приехал развлечься, как-никак.Ну да. Всё было верно.Вот только теперь обер-лейтенанта Гальдера начинало поколачивать и кидать в жар от этих развлечений. Он не заметил, как минули третьи сутки.Сложно было определить, который час. Во-первых, с какого-то момента это потеряло значение. Во-вторых, вот уже много часов шквальный ветер с градом и снеговой харкотиной лютовал вовсю, а небо было так темно, что постоянно висели удушливые свинцовые сумерки. Кроме боевых фронтов существовали ещё и атмосферные, и это вносило свои коррективы: именно потому обер-лейтенанту Гальдеру удалось вырваться в отпуск: полёты были невозможны. Тем более, недавно он отличился: расправился в бою с двумя англичанами, причём почти без промежутка, считай, одновременно. Это было красиво. В его ?выступлении? присутствовало всё: прекрасный пилотаж, точное взаимодействие с товарищами (притом что сбить противников – и сорвать лавры – удалось именно ему). В тот день Гальдер был холодно-дерзок, лёгок, неутомим. Командир полка майор Фальк на земле поздравил и похвалил его, обняв и похлопав по плечу. Затем с характерной плотоядной улыбкой посмотрел на него, чуть склонив голову. Впрочем, эта хищность была предвкушением, как обер-лейтенант собьёт новых противников в следующих схватках – а Гальдером он откровенно любовался. Это был прекрасный знак. Да, Герману нравилось видеть в своих лётчиках те качества, что он сам ценил в себе, и тешить себя мыслью, что он воспитывает их по своему образу и подобию.Это касалось и использования допинга. Майор не видел в том ничего предосудительного – и ставил эксперименты: как на себе, так и на своих бойцах. Хотя эта практика уже вышла за рамки эксперимента и стала отработанным методом: командир смотрел, как на того или иного бойца действует стимуляция и в зависимости от ситуации выдавал перед вылетом дозу. ?Самодеятельность? в этом вопросе строго запрещалась. Правда, ходили слухи, что себя-то майор Фальк считает исключением из правил, и Гальдеру (да и не только ему, очевидно) порой лезли в голову крамольные мысли. Известное дело, что лучший способ бороться с соблазном – это ему поддаться. И в том бою – хотя обстановка была не такой уж жестокой и экстренной – Гальдер тоже решил подстегнуть себя.Его расчёт оправдался.Обер-лейтенант показал себя превосходно....Нет, не только в минуты прилива растёт уверенность в себе и вера в то, что ты – тот самый сверхчеловек, о котором писал Ницше. Что-то оседает в крови – а что-то в разуме и сознании. ...Почему я сам не могу оценивать обстановку?...Почему я должен ждать, когда кто-то скажет мне: ?этот случай – особый??К чёрту.Фердинанд Гальдер держался молодцом, и никто ничего не заподозрил. И уж точно он был застрахован от этого вдали от своей эскадрильи и от командирских глаз.Зашёл разговор о представлении его к ордену ?За заслуги?, ну, пускай даже мельком, но это предвкушение отдавалось приятным морозцем и выбросом дерзкого ликования, совсем как порошок.Что ж, пока рано было о чём-то говорить, но уж отпуск – отпуск должен был стать для него едва не такой же прекрасной наградой.Дома, в Мюнхене, Гальдера ждала невеста. Но вот уже чуть ли не год его мысли гораздо больше занимала Инга. Они виделись от случая к случаю, вели бурную переписку, полную горячечных фантазий, и это придавало его существованию огонь и остроту. Фердинанд сознавал, что эта связь порочна, а эта вылазка в Брюссель довольно мерзка, но успокаивал себя тем, что через пару месяцев всё равно женится, а Ингу сможет бросить в любой момент.Почему-то ему мерещилось, что это он с ней разделается – а не наоборот...И только отправляясь в путь, и на подъезде внутри слабо скреблось какое-то беспокойство. Но Гальдер с гневом отгонял его – и предпочёл заглушить тем, что сразу же пошёл в крутое пике: сначала они с Ингой набросились друг на друга в гостинице, потом они колесили по городу, то и дело подцепляя каких-то знакомцев, раскланивались и через полчаса уже фамильярничали, много пили, много танцевали, много сорили деньгами, один ресторан или кабаре сменялся другим, так же, как лица, пластинки, наряды Инги...Неизменными оставались несколько вещей.Во-первых, бархатка с каменным насекомым у неё на шее. Во-вторых, кокаин. В-третьих, совокупление – взвинченные и взведённые, они, казалось, были готовы пожрать друг друга.Хотя Инга остывала так же быстро, как и загоралась. Когда она получала желаемое, Гальдер ей будто сразу наскучивал и становился противен. Она мигом делалась резкой, холодной, а в голосе звучали металлические нотки. И этот металл ощущался в ней даже в те минуты, когда она плавилась от вожделения. Инга Шрёдер не беседовала, а командовала. Фердинанд возмущался – иногда про себя, иногда вслух – но не сопротивлялся.В частности и оттого, что был ошеломлён. И этот дурман был не связан с этой конкретной поездкой и с его загулом. Инга взяла такую манеру с самого начала. И если другая девица получила бы моментальную отповедь, то максимум, что делал обер-лейтенант – это лез из кожи вон, чтобы... чтобы что? Он сам не знал, что хочет сделать: угодить ей или ?заткнуть за пояс?.Также было и сейчас, когда Гальдер трудно дышал и обливался потом, слизывая его с запёкшихся губ, а она выдала вот это вот своё: ?Что, выдохся??.Инга без слов прошагала к выходу и, отмахнув газовую занавеску с пайетками, исчезла в проёме.Двери везде были приоткрыты, и никого это не смущало. Нравы царили свободные – поэтому некоторые, захваченные вожделением и подхлёстнутые порошком, не особенно скрывались и предавались своим желаниям где придётся, а другим – тем, кто предпочёл опиум – было попросту наплевать.После затяжного, суматошного галопа по городу, к концу второго дня они осели у Инги дома: она снимала небольшой нарядный особняк на проспекте Рен. Примерно с этого момента время и расплылось, как яичная слизь, а минуты и часы смешались в жидкую усыпанную огнями и блёстками кашу.В доме уже было полно людей, и хотя Инга Шрёдер громко называла это собрание ?салоном?. К тому же, это больше напоминало толпу какого-то декадентского сброда: дамочки с туманными взорами, какие-то истерического вида не то поэты, не то музыканты, не то шулеры, все какие-то ломкие, измождённые, но с одержимыми улыбками на лицах. Создавалось впечатление, что некоторые обретались тут постоянно – их Инга представляла как ?друзей дома?. Другие забрели вместе с ними и тоже довольно скоро расползлись по углам. Именно так гости и перемещались по особняку: как оглушённые насекомые по огромной коробке.Сейчас из гостиной тоже доносились голоса, кто-то пьяно бренчал на рояле. Этого кого-то вскоре прогнали, и в тяжёлом прокуренном воздухе снова поплыли звуки граммофона. С ними лезли в уши какие-то другие звуки, мириады чуть слышных непрошеных звуков, похожих на копошение хитиновых лапок или мышиную возню – вместе они сливались во что-то среднее между шипением и стрёкотом – а может, это просто кровь шумела в ушах?Фердинанд нежданно для себя ощутил, насколько в тягость ему двигаться. Но всё-таки сел, перекинул ноги через край развороченного ложа, кое-как встал и начал застёгиваться и оправлять мундир. Он прогрёб длинной костлявой пятернёй – когда-то его руки называли ?музыкальными? - свои влажные русые волосы, тыльной стороной ладони стёр со лба влагу – на этом туалет был закончен. Пока он не придал телу вертикальное положение, то не понимал, насколько сильно его трясёт. Жутко хотелось пить. Фердинанд оглянулся, слегка вихляющейся походкой подошёл к трюмо и взял оттуда тёмную бутылку с томной барышней на этикетке: нет, шампанского больше не было, она опустела. Зато рядом стояла маленькая коричневая баночка с золотистой надписью ?Марк?. Два грамма.Пожалуй, именно это было нужнее. Раньше он нюхал, как табак, забирая в щепоть, а теперь отсыпал белого порошка на стеклянную столешницу и принялся разравнивать. Говорили, что Герман делает это игральной картой – дамой пик, а Фердинанд использовал для этих целей фотографию Инги. Затем он пошарил по карманам, извлёк чуть помятую, но всё ещё хрустящую купюру, и скрутил в трубочку. На секунду показалось, что за плечом кто-то стоит, обер-лейтенант оглянулся – нет, никого. Когда он сел на пуф и склонился над столешницей, приставив банкноту к ноздре, на миг из зеркала на него глянуло бледно-синюшное остроносое лицо с запавшими глазами и липкой трупной испариной. Гальдер вскинулся, нервно дыша – нет, покойник из зеркала исчез.Его лицо тоже выглядело не лучшим образом на четвёртый день, но жизнь пока что билась в нём через грудную клетку, да ведь и другие в этом доме вряд ли могли похвастаться цветущим видом.Вскоре ноздри ожёг знакомый аптечный мороз, и в голове тихим фейерверком вспыхнули мелкие металлические искры, сердце стучало всё так же суматошно, но вроде бы более ровно, счёт пошёл на минуты, вот, сейчас должно стать хорошо...Он был уверен, что ещё возьмёт реванш. А счёт на минуты? Его этим не запугать. Однажды ему пришлось садиться в голом поле за линией фронта из-за неисправности мотора – и это было чудом, что рядом никого не оказалось, чудом было то, что неполадка оказалась мелкой, и он сам быстро привёл машину в порядок – но до этого пережил не одну неприятную минуту. Он весь холодел оттого, что так не бывает, просто не может быть, чтоб он очутился посреди пустоты и ушёл бы незамеченным... Тогда чувствительность тоже обострилась, но не от допинга, а от жути. Гальдер от каждого шороха внутренне вздрагивал, как дикая птица, взгляд его выхватывал из обстановки какие-то случайные детали и сам собой заострялся на них. Так, его внимание внезапно привлёк какой-то продолговатый бугор на земле, чуть в отдалении, и Фердинанд не выдержал, подошёл – и увидел труп немецкого солдата.Пули попали ему в живот, и китель покрылся засохшей побуревшей коркой. Убит этот вояка был относительно недавно, но уже начал разлагаться: кожные покровы посинели и покрылись пятнами, а открытые в последний миг глаза затянулись суховатыми мутными бельмами. По его лицу и шее ползали чёрные жучки. Они перебирали лапками, снуя по окоченевшим скулам и щекам, забирались в тёмный полуоткрытый рот. Когда одно насекомое заползло в ноздрю, Фердинанд дёрнулся всем телом и скрючился от рвотного позыва. Кое-как справившись с собой, он тотчас кинулся обратно к машине – и не отрывался от работы лихорадочных полчаса, только бы прогнать эту картину.Тогда ему удалось благополучно взлететь и вернуться к своим.Сейчас тоже всё должно обойтись.Хотя состояние его оставалось странным: бодрости несколько прибавилось, но всё равно накатывала какая-то плывущая дёрганость вперемешку со слабостью, в мозгах царило отупение. Гальдер испытывал невыносимое желание поспать, но понимал, что это невозможно. Справа снова промелькнула какая-то тень и раздался шорох. Оглянулся – снова никого.Он сглотнул, и во рту пересохло ещё сильнее от внезапного страха. Переставляя какие-то подламывающиеся, чужие ноги, Фердинанд кинулся прочь, за занавеску, туда, где слышалась расстроенная музыка и шевеление.Ему надо было срочно найти Ингу. Да, он ей сейчас покажет! Нутро полнилось подкатывающей вялой злобой, и он нарочно себя подзуживал, чтобы прогнать непрошеное ощущение медленно схватывающей тревожности.Гальдер озаботился вдруг тем, который сейчас час. Хотя он даже толком не помнил, какое число и не прозевал ли он время окончания отпуска – мысли о том, что так могло случиться, и что он явится в часть позже положенного, да ещё в таком жалком виде, били по коленям и спирали дыхание, а пот снова тёк ручьями. Рывками смахивая с лица влагу, он тыкался по сторонам и всем задавал один и тот же вопрос: ?Который час?? - никто ему, конечно, не отвечал. Тогда он переключился на другое – на поиски Инги. Но она исчезла бесследно – может, даже уехала куда-нибудь?!О, с неё бы сталось!Фердинанд с каждой минутой чувствовал всё большую обиду, тоскливую злость и отвращение к себе – и над всем этим росла крещендо оглушительная тревога.Вокруг него всплывали куски бессмысленных фраз, мелькали смазанные лица, блестящие тряпки, картины. В особенный неуют, граничащий с лёгкой паникой, вгоняли именно последние: когда Гальдер отводил взгляд, то боковым зрением видел, как они искажаются, темнеют или исчезают... Шуршание в ушах усиливалось.Обер-лейтенант не мог сказать, сколько он блуждал по проклятому дому, срываясь то на крадущиеся шаги, то на ковыляющий бег – по ощущению, протекло где-то между минутой и пятью часами. Он слышал, что пластинка в гостиной заела, и никому не приходило в голову сменить её, так же и он метался по особняку, и хотя везде горел газовый свет, казалось, что тени сгущаются, и что всё больше, больше их кружит вокруг него и становится за спиной, с боков, везде, куда не обращён его взгляд – в итоге поиски Инги превратились в метание затравленного животного.Гальдеру уже не было нужно ничего, никакого любовного реванша, никакого выяснения отношений, никаких отношений в принципе – он хотел только забиться в угол, чтобы спастись от теней и шорохов. Ноги привели его всё в ту же спальню. Там горела лампа, так же была размётана постель, так же валялась на трюмо среди остаточных крупинок порошка фотография той, что заманила его, а потом бросила.Даже это не имело значения. Гальдер просто рухнул на кровать и скорчился на боку в стремлении забыться. Но то, что должно было быть сном, превращалось в бесконечную череду минутных кошмарных провалов.Сначала он летел куда-то через темноту, которую прорезали трассы пуль, а где-то в вышине разрывались облачка шрапнули – так что пули летели и навстречу, и сверху, сыпались огненным дождём.Попадая в него, они проходили сквозь тело, а оно колыхалось, как несвежее мясное желе, отлетали куски-брызги, и когда от туловища не оставалось ничего, только полупрозрачная распадающаяся жижа, Гальдер с криком просыпался.Он вскидывался на атласном сером саване простыней, чтобы снова обессилено рухнуть на сбившуюся постель – и снова падать, как через тучевую пелену.Его сыро и влажно обжигало, тело начинало разрываться уже от мокрого холода, немело и снова распадалось – очередной крик и пробуждение.Потом он камнем падал в реку и разбивался о её ртутную поверхность – и снова вскакивал, точнее, силился это сделать, но оставался во мраке – в непроницаемом прозрачном мраке, наполненном глухим монотонным шорохом.Страшнее всего было то, что иные звуки исчезли – так что теперь даже крик получался немым и беззвучным – и то, что тело никак не реагировало на команды. Максимум, что удалось Гальдеру – это выпрыгнуть из него.Он рванулся и отпрянул от кровати – а бездыханное тело осталось лежать изломанным и размётанным на простынях.Где-то за занавеской всё так же возились люди, но никому не было дела до мертвеца в соседней комнате.Обер-лейтенант ощущал, как всё его существо пронизывает холод и тошнота – какая-то уже бесплотная и призрачная, но оттого не менее острая: он увидел, как по атласным простыням к его лицу ползут чёрные жучки.Он не нашёл ничего лучше, чем снова ринуться в свою оболочку – чтобы воссоединиться с собой и стряхнуть мелких гадов.Новая темнота, новая вспышка, изменение ракурса – вот перед глазами повисла уже знакомая люстра с длинными изогнутыми лапами, напоминающими щупальца с лохмотьями водорослей. Подвески покачивались и позванивали от внезапно потянувшего сквозняка – взгляд Гальдера замер на этих колышущихся стекляшках.Можно было попытаться смотреть на них, чтоб успокоиться, но вместо этого обер-лейтенанта всё больше пробирала паника: не только взгляд остановился, тело до сих пор не слушалось, а всё тот же назойливый скребущий шорох становился всё ближе, всё острее...И тут что-то коснулось его волос, нечто множественное, лёгкое, мелкое – и беспощадное: жучиные лапы.Новые точечные касания по всему телу, каждое как удар током, и чем больше их было, тем с большей паникой Гальдер осознавал, что парализован, а со всех сторон, из всех углов к нему бегут и наползают жуки. Их становилось всё больше, а шелест их лапок – всё громче, казалось, он царапает барабанные перепонки.Жуки забирались во все свободные места, во все складки одежды, царапали кожу, прижатые тканью кителя и штанов, цепляли хитиновыми крючочками, щупали усами – и впивались жвалами.Сначала это было просто покусывание, и Гальдер не мог бы сказать, что ему больно, но насекомые уже кишели живым ковром на постели и у него под одеждой, а укусы становились всё сильнее, глубже, и...Рот уже не открывался, он был будто склеен гуммиарабиком, и даже беззвучно кричать теперь не удавалось – и это-то и было пыткой, потому что вопить – самое естественное при осознании, что тебя жрут жуки.Как того солдата на поле – но заживо...Заживо ли?Да, обер-лейтенант не мог пошевельнуться, как мертвец, но он всё ощущал – копошение и зуд, который становился всё сильнее: жуки вгрызались в кожу, и вот уже выступила кровь. Казалось, это возбудило насекомых, и они задвигались уже с каким-то исступлением.Ах, если бы Гальдер мог заорать!Жуки работали жвалами, и кровавая плёнка под одеждой, покрывающая всё тело, выступала всё сильнее, вот капли начали стекать на простыни, вязко тянулись секунды, минуты, и вся телесная поверхность обер-лейтенанта превращалась в одну сочащуюся язву, а воздух и грубое сукно мундира жгли мясо со съеденной кожей.Нитки приставали вместо с сукровицей и кровью, врастали в раны – теперь их было не отодрать.Но это явно не предвиделось: Фердинанд почувствовал копошение в глубине тканей: жуки прогрызали ходы в мясе и ползли в глубь мышечных волокон.Вскоре он ощутил, будто кто-то железной проволокой проткнул ему живот и двигал проволоку дальше, дальше, дальше, а внутренность наполнялась чем-то тяжёлым и шевелящимся: жуки проникли в полости и, ворочаясь внутри, начали грызть кишечник.Почему он не мог умереть?! Просто перестать существовать, чтоб мучительно не сходить с ума?! Тем более, и ум теперь был ни к чему: жуки пробрались через ушные раковины в мозг и начали поедать его тоже.Жуки ползали под верхним слоем мяса и выедали туннели.Жуки забирались в кровеносные сосуды и толкались по венам.Жуки путались в волосах.Жуки переполняли рот, как чёрная блевота, и обкусывали слизистые и язык – уже половины языка не было.Жуки подгрызали глазные яблоки – одно из них вывалилось и покатилось по простыне (видеть Гальдер почему-то не перестал, а лучше бы ослеп).Жуки добрались до костей и царапали хитиновыми когтями скелет.Жуки были повсюду.Обер-лейтенант услышал, как они вверх ногами карабкаются и выбивают чечётку коготками по своду черепа – мозг был выеден, как яйцо, и когда жвала растащили его последние крохи, Гальдер наконец-то умер – и для него наступила абсолютная глухота и чернота....Он воскрес от тормошения и резкого женского голоса:- Эй, лейтенант, не дури! Просыпайся! Видишь меня?Тембр определённо был знакомым. Фердинанд разлепил тяжёлые веки и в мутном полусвете спальни различил бледное черноглазое лицо в пепельном облаке причёски. - Как ты себя чувствуешь?Гальдер пока не мог ничего ответить. Он лишь силился сообразить, что происходит. Сознание возвращалось к нему медленно, собираясь мозаикой. Инга водила у него перед глазами рукой и сухо щёлкала пальцами. На вопрос обер-лейтенант хотел ответить: ?Ну, по крайней мере, жив? - но вышло только невнятное мычание.Он различил на лице Инги отчётливую тревогу – и застонал снова: она отвесила ему энергичную пощёчину.- Инга, прекрати, и без тебя тошно...- Так, по крайней мере, ты способен брюзжать, как обычно. Фройляйн Шрёдер с успокоением скрестила руки на груди. Но тут же с недоумением уставилась на Гальдера: тот заметался и, неотрывно глядя на неё, сорвался почти на крик:- Сними это! Сними это немедленно!Он пытался тянуть к ней вялую, дрожащую руку – но вряд ли хотел, чтобы Инга избавилась от одежды: уж теперь-то он точно был не в форме для любовных похождений. Она рассеянно тронула шею – и Фердинанд горячо воскликнул:- Да, да, убери, умоляю, выбрось!..Всё с той же недоуменной брезгливостью Инга пожала плечами, расстегнула бархатку и положила её в шкатулку. Гальдер обмяк на кровати, глубоко вздохнул и закрыл глаза.Он наконец-то погрузился в сон. Глубокий, безмятежный, сходный с нормальным....В поезде Гальдер тоже постоянно клевал носом – питая надежду, что к прибытию обратно на фронт каким-то чудом оправится.?Чудесный отпуск, - тягуче думал обер-лейтенант, в меланхоличном отупении прижавшись виском к окну. – И Брюссель город интересный...?.В кармане его шинели лежали четыре открытки, зачем-то купленные на вокзале. Между ними - та самая фотография Инги. Гальдер об этом не знал: Инга сама её вложила, незаметно. На обороте теперь красовалась надпись: ?До новой встречи?.