10. Прекрасная смерть / Candy gore (1/1)

Примечание: поскольку заданная условиями челленджа тематика – candy gore – является узко специфической, тема была переработана в соответствии с основной стилистикой сборника Осеннее солнце взблеснуло из последних сил и теперь ложилось на русые волосы юноши анемичными отсветами. Лучи пробивались через дымку, и черты лица в растушёванных полутенях казались ещё тоньше. Матово-бледная кожа контрастировала с тёмной октябрьской гаммой вокруг. Ткань полевого кителя лежала идеально, будто нарочно разглаженная чьей-то рукой.И только сверху, начиная от ворота, сукно густо заливал багрянец. Это напоминало потёки на бутылке неудачно открытого игристого вина. Под солнцем, вышедшим из-за туч, тёмные разводы лаково поблёскивали. Кровотечение было обильным. Не меньше десятка крупнокалиберных пуль вгрызлось в грудную клетку и шею. Необычно, что лицо было совсем не задето. Карин видела этот снимок и раньше. Как-то раз ей в руки попала книга стихов: томик Бодлера, принадлежащий Герману. Между его страниц и обнаружилась фотография мёртвого английского лётчика.Она соседствовала со стихотворением ?Смерть любовников?, что выглядело мрачной иронией. Это была довольно странная закладка. Но тогда Карин ничего не сказала мужу. Чаще всего он бравировал солдатской грубостью, однако не был обделён ни начитанностью, ни чувством прекрасного. Хотя случай подворачивался нечасто, но майор Фальк любил на досуге порассуждать о течениях в современном искусстве и философской мысли. Он мог подвести это всё к политике и знамениям времени, и нередко причудливым образом связать это с главной страстью и смыслом его жизни – авиацией. Если кто-то не мог уследить за ходом его рассуждений, он всегда и всё был готов разъяснить. В свете сложилось мнение, что Герман весьма оригинальный и умный собеседник, даром что обычно та ещё бесцеремонная личность. Один граф-интеллектуал из числа приятелей Карин назвал его ?диалектической натурой?. Что ж, это сказывалось и в характере, и в художественном вкусе. А вкусы Германа вбирали в себя и авангард, и декаданс. И, как выяснялось, кое в чём были очень специфическими.Карин снова вглядывалась в фотографию. Расстрелянный в вышине британец выглядел совсем юным. И, разумеется, прекрасным. Казалось, было сделано всё, чтобы снимок выглядел умиротворяюще. Но в его вылизанной красивости сквозила неестественность, и оттого он отдавал жутью.Почему посмертное фото было сделано не в кабине самолёта? Ну, это-то ладно, но зачем было стаскивать с убитого куртку? А придавать ему живописную позу с лежащей на груди бледной рукой? А разглаживать складочки мундира, как на драпировке натюрморта? И... главное – выкладывать на окровавленном кителе подснежники (где они там только нашлись?).Наконец, возникал вопрос, почему эта фотография вклеена в альбом.Внизу почерком Германа было подписано: ?Младший лейтенант Энтони Уильям Перкинс, 20 апреля 1917 года, 3-й эскадрон Королевского лётного корпуса?.Рядом так же старательно, какими-то непонятными бурыми чернилами, были выведены строчки:И странные цветы, дышавшие когда-то Под блеском лучших дней, вздохнут в последний раз.Затем следовали другие записи, уже обыкновенной синей ручкой, более беглые и порывистые по начертанию. ?Кто бы мог подумать, Энтони, что ты окажешься так невинен с виду, а устроишь мне такой коварный сюрприз. Если бы я знал! До сих пор ненавижу твоё лицо. В эстетическом смысле – разумеется, люблю. Потому и возвращаюсь к созерцанию раз за разом, но одновременно ненавижу. Может, чуть менее чем тогда, в Перонне – но достаточно сильно, чтобы убивать тебя снова и снова, когда расправляюсь с очередным англичанином?.Слово ?тебя? было жирно подчёркнуто.?Чёртов мальчишка. Когда я, наконец, увидел тебя, своего противника, то даже пожалел на минуту, что ты пал моей жертвой – такой юный, чистый... Представил, как ты робко знакомился с юными леди, как старательно писал круглыми буквами конспекты сначала в какой-то из публичных школ, а потом на лётных курсах, как смотрел в небо по утрам, расчёсывал свои кудри холодными утрами?.Эти сроки так и дышали поэтикой сомнительного толка. Впрочем, как истый немец, Герман был сентиментален, и Карин знала это по его письмам, вот только здесь было иное...?А потом ты смеялся надо мной. Когда я встретился с твоим поганым дядюшкой-полковником. Когда я валялся в сырой камере после допросов, в бреду и кошмарах и харкал кровью – ты приходил ко мне во сны и стоял с этой твоей наглой улыбочкой – чистенькой, светлой улыбочкой – и смеялся. Весело ему, блядь. Торжество справедливости, блядь?.Тут Герман сорвался на ругательства, и почерк тоже стал дёрганым и злобным. Впрочем, он скоро овладел собой. Хотя насколько скоро? В любом случае, отложил перо и позже вернулся к записям.?Любой лётчик спокойно воспринимает слово ?петля?, а я дёргаюсь каждый раз. Да, почти как тогда на верёвке. В том числе и из-за тебя. Потому что в последний момент, расставаясь с жизнью (хотя вообще-то всего лишь с сознанием) – я видел мимолётно твою гнусную ангельскую физиономию. Ну просто картина Клодта! ?Ивану Грозному являются тени им убитых?, ни дать ни взять...?У Карин засосало под ложечкой. Герман никогда не распространялся о том эпизоде плена, отделываясь лишь туманными фразами сквозь зубы. Постепенно прояснялось, откуда его ненависть к англичанам (почти столь же сильная, как у кайзера) и его циничная безжалостность. Если он и правда испытал то, на что даже здесь лишь общими фразами намекал...Ей даже не хотелось выяснять, что он перенёс. Вообще же, всплывала догадка, что тут целая пропасть мрачных секретов, и она сейчас заглядывает туда лишь краем глаза.?Но теперь мне плевать. Теперь я могу смотреть на тебя сколько угодно, а моя победа останется со мною. Ты мертвец, а твой дядюшка, надеюсь, присоединится к тебе тем или иным образом?.Далее возникало ощущение, что Герман действительно не раз возвращался к этому фото и порой делал новые пометки, как только приходила очередная мысль.Интересно, что все эти откровения были записаны не на страницах самого альбома: они размещались на вклеенных туда тетрадных листах. Причём, вопреки обычной тщательности Германа и его стремлению всё делать добротно, бумага была не накрепко притиснута, а всего лишь слабо наживлена.Следующая запись, чернилами фиолетового оттенка, гласила: ?Я надеялся, что этот случай затрётся, стушуется в памяти, но он так и не идёт из головы. Думаю порой: может, то, что я тогда сделал – действительно неприемлемо? Но прихожу к одному и тому же выводу: если бы мне даже было известно, кого я сбиваю и у кого через несколько дней окажусь в плену, я бы всё равно сделал всё точно так же – разве что не хранил бы фото в нагрудном кармане?.Две-три следующих страницы альбома были старательно вырезаны – вероятно, чтобы толстая бархатистая бумага не создавала объёма. Иначе это не поддавалось объяснению - на следующей, целой странице, был приклеен (уже весьма тщательно) носовой платок. Сложно было определить изначальный цвет: волокна ткани пропитались густыми бурыми разводами. Внизу виднелась фраза, начертанная такими же коричневыми буквами: ?Nicht zu vergessen, nicht zu vergieben? (1).Карин ошарашенно захлопнула толстую книгу.Окно было отворено, и до неё донёсся знакомый звучный голос. Она украдкой выглянула: по дорожке к дому подходили её муж майор Фальк и его закадычный друг Антон Фоккер. Оба казались весёлыми, воодушевлёнными и явно пребывали в приподнятом состоянии духа.Карин быстро поставила тяжёлый чёрный альбом обратно на полку и торопливым шагом покинула кабинет. На обеде, в компании знаменитого голландского авиаконструктора, она выглядела растерянной. Герман даже спросил: может, ей нездоровится? Карин не знала, что и ответить. Она была не уверена, что сейчас в принципе испытывает. В голове лишь мутно плавало: ?Вот и нашла...?. Ведь изначально Карин искала свой альбом с эскизами: Герман взял его посмотреть и по привычке то ли убрал в ящик, то ли заткнул между книг, чтоб ничто не нарушало порядок на столе. Но её находка оказалась совсем иного свойства.Она попросила у мужа, чтоб он сам вернул ей рисунки. И при этом мысленно поклялась себе, что не станет больше заглядывать в его вещи (хотя бы потому, что это некрасиво? – тогда ведь она наткнулась на альбом случайно: всего лишь увидела знакомый корешок на полке и хотела достать свои наброски).- Ой, прости, надо было сразу отдать тебе эскизы. Куда ж я их подевал? – наморщил лоб майор. – А, вроде бы в столе под той жестянкой!- Какой?- С дохлыми птицами, естественно, - беспечно пожал плечами Герман.Карин только фыркнула и покачала головой.Командир полка был известным любителем сладостей, кофе и чая. Он называл англичан пренебрежительным прозвищем, но чисто технически и сам являлся ?чаехлёбом?. Правда, лучше было не отпускать шуточек на этот счёт. Однако в ящиках его стола металлических ёмкостей со всякой вкуснятиной было множество, и могло показаться, что в одной из них он хранит птичьи трупики (не иначе, к чаю). На самом деле разговор шёл о фотографиях: в круглой жестяной банке из-под бельгийского печенья Герман складывал и везде возил с собой снимки мёртвых птичек. Иногда он рассматривал их вечерами, смакуя очередной десерт.Герман вообще много чего коллекционировал: в первую очередь, воздушные победы, во вторую – любовные, пока не встретил Карин. Были ещё и книги, и открытки, и альбомы с репродукциями картин. И пернатые трупы.Когда Карин о них узнала, то была в замешательстве. Но Фальк объяснил ей, что в отрочестве он был очень впечатлён голландской живописью, причём больше всего ему запали в душу охотничьи натюрморты и полотна в жанре vanitas (2). А как раз тогда отец подарил ему на день рождения первый фотоаппарат. Однажды в церковном саду юный Герман увидел мёртвого голубя под кустом цветущего шиповника и почему-то захотел его сфотографировать. Так и началось это увлечение – причудливое, но с символической точки зрения понятное. Родители припоминали ему это только в моменты ссор, когда хотели сказать, что у него не все дома и увлекается он непонятно чем (и к теме воздухоплавания присовокуплялась тема дохлых воробьёв, ласточек и ворон). Но одно дело птицы, к смерти которых Герман был никак не причастен – а другое дело люди...Следующие пару дней прошли для Карин скомкано. В основном погружённый с головой в работу, с нею Герман был так же мил, как обычно. Его ласки могли развеять малейшие догадки спорного толка. Но это если б Карин всё-таки уцепилась за некие подозрения. Однако смятения ей и без того хватало.На третий день наконец-то оправдались прогнозы ?дурней-метеорологов?, которых так любил костерить майор Фальк. Настала прекрасная лётная погода – и орденоносный ?кайзеровский сокол? готовился лично возглавить воздушную атаку против сил Антанты.Скоро в газетах должны были появиться пару статей авторства Германа. У него как раз наступил период подъёма: любое дело спорилось, а трудиться он был готов сутками. Но несмотря на это и на то, что писать он умел, любил и делал это быстро, заниматься материалами времени совсем не оставалось – а в связи с общим наступлением и подавно.На всё на это он посетовал жене. И мягко попросил:- Карин, ты не могла б заняться моими заметками?Она вздрогнула. Если б он только знал, как это прозвучало двусмысленно.Но, кажется, Герман ничего не заметил – и решил, что её передёрнуло от внезапного касания: майор тронул её обнажённое запястье деликатно, но руки его оказались холодны. И он извинился, чмокнув Карин в щёку. По хребту её прошла рябь, не имеющая ничего общего с желанием.Примерно то же она ощутила, когда он поцеловал её, отправляясь на задание. Теперь ей предстояло каждый день работать в кабинете.Карин по состоянию здоровья больше не могла служить сестрой милосердия в госпитале, но так и не отправилась обратно с фронта ни в Германию, ни в родную Швецию. Вместо этого она стала кем-то вроде адъютанта и личного делопроизводителя майора Фалька. Теперь она могла быть ближе к нему, и мужу уже не приходилось так тревожиться за неё, как раньше. Никакого соперничества с настоящим адъютантом, обер-лейтенантом Боденшатцем, не случилось и в помине: их обязанности лежали в совсем разных областях. В общем, Карин ни разу не пожалела о принятом решении. Ни разу до сего времени.Но и сейчас то, что она испытывала, нельзя было назвать ни возмущением, ни отвращением, ни сожалением. Её состояние напоминало шок при контузии – в том числе иногда Карин казалось, что у неё позванивает в ушах.Кроме того, её подташнивало.В первый день противная рассеянность накатила уже во время утренней молитвы. Потом ещё этот неловкий поцелуй.Несмотря на тишину, было тяжело сосредоточиться. Строчки рукописного текста начинали скакать, пальцы промахивались по клавишам печатной машинки – и дело шло чем дальше, тем хуже. Всё это было так не вовремя, так гадко, но её так и подмывало снова заглянуть куда не следует. Карин прислушалась, на цыпочках прошагала к двери и тихо повернула защёлку. Затем вернулась к столу и, силясь продохнуть, выволокла альбом из шкафа. В прошлый раз она лишь мельком просмотрела пару-тройку страниц, а теперь пролистывала их с сухим картонным шорохом бегло, но тщательно: будто не в силах определиться, то ли не желает рассматривать, то ли хочет ознакомиться предварительно со всем, что есть. Картины представали разнообразные....Лейтенант Фрэнсис Джон Уильямсон, 15 апреля 1918 года, 8-й эскадрон. Тело в кокпите ?сопвича?, голова запрокинула далеко назад, рот открыт, будто в попытках поймать дождевые капли. Но, судя по яркому освещению, погода была ясная. Единственные капли, что присутствовали на снимке – это кровяные. Они пошли потёками, и всё лицо было испещрено багровыми струйками. Карин от неожиданности поёжилась и резко листнула страницу. Она вспомнила статую с семейного участка на кладбище Уппсалы. От действия непогоды лицо скорбного ангела напоминало страшную полосатую маску. В детстве Карин этой статуи боялась.?Твоя пища сегодня – свинец?, - было приписано сбоку снимка: наверное, потому что убитый напоминал птенца в гнезде. Только ясно было, что теперь он уже никогда не полетит....Капитан Хорас Артур Дейл, 19 декабря 1920 года, 24-й эскадрон.Труп в полной лётной экипировке на снегу: чёрный, тяжёлых очертаний силуэт на плоском белом фоне. Сам тоже почти плоский: слишком глубок контраст. Черты тоже словно угольный набросок. Непорядок. Так, видно, рассудил Герман – и отснял портрет: в тёмном обрамлении шлема и шарфа сухое вытянутое лицо с мучительно сжатым ртом и густыми сведёнными бровями. Его нельзя было назвать ангельским, но так оно очень напоминало икону. На левой брови, ближе к переносице, виднелся комочек снега. Казалось, ещё чуть-чуть, и можно будет различить отдельные кристаллики. Хоть Карин и листала страницы вразнобой, но было заметно, что снимки объединяет эта дотошность в подробностях. Герман же записал: ?Я очень доволен своей новой ?Лейкой?. Возможно запечатлеть любые мельчайшие детали, вплоть до волоска. И ведь самое приятное, что это подарок от самого кронпринца! Мне лестно, что Его Высочество помнит: фотографическое искусство для меня настоящая страсть – хотя известно ему, конечно же, не всё, да оно и к лучшему...?...Младший лейтенант Морис Джей Хеншоу, 22 декабря 1920 года, тоже 24-й эскадрон.А вот он уже был раздет: лежал без куртки и шлема в сугробе, как на перине. Ноги слегка согнуты в коленях, одна рука откинута, вторая судорожно цепляется онемевшими пальцами за борт кителя. И непослушные волосы, и ткань униформы были присыпаны снежком. На длинных ресницах полуоткрытых глаз застыл иней. Очевидно, горлом у него шла кровь. Виднелись пятнышки на мундире, струйка на подбородке и на шее. Губы тоже были измазаны - так, что во всех трещинках застыла липкая темень. И из этого мёртвого стылого рта, прихваченная синими губами, свисала гроздочка рябины.Карин захлопнула альбом и в сердцах вскочила из-за стола.?Мать твою, да где ж ты только эти ягоды и цветы находишь, умник!? - вскипела первая же мысль.Да не таскает ведь с собой?Хотя отчего же...Все знали о любви Германа к флоре, о том, как ему нравится грызть травинки, срывать цветки и совать то в петлицу, то за ухо, собирать букетики и брать с собой в небо ?на счастье?...Карин прижала руки к горящим щекам: воды бы, а может, и головой под кран!.. Она заходила по кабинету туда-сюда. В подобных случаях пишут, что ?тысячи мыслей роились в голове?, но их как раз и не было – только звон в ушах опять возвращался.Вот тебе и цветочки, и ягодки.Карин понимала, что ей может стать дурно, но опять открыла альбом и прочитала цитату после этих снимков (они были объединены):Снежных хлопьев вереницыМчатся, вьются под луной,Закрывая пеленойКрыши сумрачной столицыВ час служенья всенощной.Лондон медленно дымится.Перед каждою плитойУжин варится простой.И семья за стол садитсяВ час служенья, в час ночной...?Чудесно, а теперь и Поль Верлен?, - констатировала Карин.Да, нетрудно было вообразить застывшую в ожидании авианалётов английскую столицу, слепую из-за затемнённых окон, где возносились молитвы за то, чтоб родные и близкие в действующей армии остались целы и невредимы. Дома же многочисленные семьи согревали себе сердце мыслями об их приезде. Но этим лётчикам вернуться было не суждено.Карин всегда глубоко симпатизировала Германии и тем, кто за неё бился. Но сейчас по спине проползли склизкие мурашки: что б испытали родственники этих пилотов, если б знали, как они окончат свой путь, а особенно, как будет запечатлён конец этого пути?Она, как в тумане, перелистнула дальше....Лейтенант Джозеф Мартин Уайт, 21 июня 1921 года, 11-й эскадрон.У него хватило сил выбраться из кабины, несмотря на тяжёлое ранение. Возможно, в момент приземления он был ещё в состоянии шока, и потому у него хватило сил сорвать с себя куртку и попытаться заткнуть рану в боку. Для этого он судорожно распотрошил индивидуальный пакет. Упаковка от него валялась рядом. Револьвер тоже – по всей видимости, выбитый из руки. Сам лётчик лежал навзничь, а в подбритом затылке у него красовалась дыра от пули. Риторическим был вопрос, кто её проделал - и заснял деяние своих рук, да ещё с живописной экспозицией. Она навевала ассоциации с эпическими полотнами Рубенса. Поза убитого, линии пальцев, вцепившихся в сырой дёрн, прихотливые извивы бинта, надорванные края пакета – всё, как по заказу.Конечно же, был и крупный кадр: лужица крови, натёкшая из разодранного пулями бока и обагрившая траву. На стебельках пырея виднелась красная роса с миниатюрными бликами (на фото она выглядела чёрной).Карин снова посмотрела на дату и поёжилась: ?Святые угодники, а ведь это позапрошлое лето?. Поженились они весной.Она многого не знала о человеке, в которого влюбилась. Ещё и оскорблялась тогда в Швеции, узнав, что пропагандисты Антанты называют его Рейнским чудовищем...Взгляд снова зацепился за запись: ?...хотя известно ему, конечно же, не всё, да оно и к лучшему. Наземные наблюдатели тоже в курсе моего хобби и привыкли к тому, что со мной всегда моя верная ?Лейка?. Для них моё увлечение выглядит слегка по-чудачески, но вполне респектабельно: чужих воздушных побед мне не нужно, но свои я хочу зафиксировать со всем тщанием. Остальное им знать без надобности?.Ах вот как, значит. ?Без надобности?.Изначально Карин немногое смыслила в авиации, хоть её дядя и владел авиастроительными заводами. Но теперь-то уж ей точно хватало разумения, чтобы представлять, как происходит воздушный бой, и знать, что сбитый лётчик может оказаться где угодно, не обязательно на вражеской территории – а что же тогда Герман? Он специально загонял противников за линию фронта, чтобы потом пойти их разыскивать и... заниматься этим кощунством?!От накатившей дурноты она закрыла альбом ватными руками и чуть его не уронила, засовывая на полку. Карин не знала, как смотреть Герману в глаза, когда тот прилетит. В груди стучало, на душе было мутно. Опять нельзя было вытянуть из этого едкого месива хоть одно внятное чувство. Карин силком загнала себя за стол и нырнула в работу. Ей удалось привести в порядок записки майора: она перепечатала начисто его размашистую писанину, убрала парочку повторов, где-то смягчила, где-то усилила выражения, в паре мест переставила абзацы, поменяла знаки препинания, и первая статья была готова. Карин посмотрела на часы и решила взяться за вторую. Она чувствовала, что разогналась, а ещё хотела на время забыться. Делать это она привыкла в труде. Мысли о других способах вызывали мурашки отвращения. Даже от папирос веяло чем-то зловещим. Но зазвенела комаром непрошеная мысль о том, что, может, и неплохо бы принять лауданума? – чтобы прогнать тревожную, в горле пульсирующую дурноту, и ощутить благостное равнодушие к увиденному. А может, лучше кокаину? Чтоб испытать звенящую гордость за любимого и уверенность, что он всё делает правильно?Тьфу...Карин провела рукой по лицу, будто стирая копоть, и выбралась из-за стола.Этим вечером она была ещё более прибитой, чем за обедом с Фоккером. Герман снова украдкой следил за ней. Как истинный лётчик, он был чуток и подмечал малейшие изменения – когда хотел, даже умел быть тактичным (этот-то грубиян). Но в тот вечер он посчитал за проявление такта ?быть милым? и спустить всё на тормозах. И снова попросил об услуге. На этот раз задание было более объёмным: предполагалось заняться фронтовыми рассказами, что печатались в журналах.- Миленькая, тебе, может, нездоровится? - Герман участливо подсел ближе. – Последнее время ты сама не своя. - Да нет, всё в порядке...- Ты и без того так прекрасно мне помогла, может, позже – а пока отдохни?Она натянуто улыбнулась:- Спасибо, всё хорошо. Правда. Я просто буду делать всё по мере сил, ладно?- Конечно, - мягко отозвался майор. – Смотри, не перетруждайся. - Не буду. А ты береги себя, хорошо?- Постараюсь.Разговор звучал ненатурально. Ясно было, что Карин не в порядке. Ясно было, что в бою Герман совсем не собирается себя ?беречь?. Равно как и своих противников.И потянулись новые наполненные мороком дни.Карин проводила их всё в том же скромно обставленном кабинете наедине с бумагами и чёрным ?ундервудом?. И – злосчастным альбомом. Вязко тянуло в груди. Карин ненавидела себя за слабость, но в какие-то моменты сознавала, что продолжать работу не в силах. Причём неясно было, что тошнее: сидеть и сдерживаться или поддаться – чему, соблазну? Страх, перемешанный с отвращением, и мучительная тяга смешивались воедино. И, одолевая жуть, Карин снова и снова доставала альбом и листала испещрённые записями страницы: имена, фотографии и заметки. Что характерно, в них не было ни слова о подробностях того или иного боя. Но становилось ясно, что здесь им и не место, ведь Германа занимает совершенно другое. ?...да, после того случая с Энтони Перкинсом и проклятых дней в Перонне я и правда больше не был прежним. Иногда приходило в голову, что это было сродни лишению невинности. Но это чушь. Да, я изменился. Окончательно. Но был ли я раньше совсем иным? Пожалуй, нет, и в этом убеждаюсь всё сильнее с каждым разом, как только приходят непрошеные воспоминания (впрочем, я их и не гоню – всё равно потерплю поражение). Моя страсть проснулась гораздо раньше, но тогда я стыдился и боялся сам себя, а нынче перестал. Рано или поздно так и должно было случиться?.На следующем листке заметка продолжалась:?С чего всё началось, трудно и предположить. Когда я был маленьким, дедушка Людвиг часто брал меня с собою в лес охотиться. Кроме собак, он всегда держал соколов, но больше всего любил орлиную охоту. Он рассказывал, что беркуты лучшие охотники и лучшие помощники человеку, потому что им нравится убивать ради удовольствия. Почему-то мне это запомнилось. Никогда не забуду, как наш орёл по имени Штерн растерзал белую цаплю: он налетел на неё и в воздухе забил когтями и клювом, а когда она упала, принялся рвать ей грудь и пить тёплую кровь, и это было немножко страшно, но очень, очень красиво. Большая белая птица ещё недавно была жива, а теперь – все тугие мускулы ослабли, крылья так беспомощно раскинуты, шея безвольно лежит на земле, а на ней сверху – почти чёрный Штерн, будто с герба сошедший, такой радостный и жадный, и на груди у цапли кровавое пятно расплывается, и только пух летит... Прекрасное зрелище, у меня даже дух тогда захватило. Так вот - может, я тоже беркут, только в человеческом обличье? Да, мне нравится убивать, и ничего с этим не поделаешь, как бы ни хотелось. Такова уж моя натура?.Очевидно, Герман никому и никогда не показывал этот альбом. И делать этого не собирался. Прочитанное не слишком расходилось с его обычными кровожадными шуточками. Но вызывающее поведение и бравада – это одно, а сокровенные рассуждения – совсем другое.?Не берусь утверждать, что именно тот случай с цаплей пробудил во мне горение охотника, но это вполне может статься. Выглядит красивой легендой? Что ж. А почему бы и нет? Мне кажется, охотничий инстинкт у человека может пробудить что угодно, если имеется предрасположенность. Интересно было бы узнать у лучших из моих людей, да хотя бы у того же Фельтьенса или Бертольда, что разожгло искру в них. Это интересная тема для исследования. Хорошо бы понять, как выявить прирождённого охотника и воспитать с младых ногтей в правильном боевом духе – мне кажется, это пошло бы на пользу школе нашей истребительной авиации...?Карин вспомнила, что совсем недавно Герман строчил какую-то листовку с напутствием для курсантов лётных училищ. Притом называл их ?своими птенцами? и давал наставления - явно решив, что теперь является духовным лидером всех германских пилотов вместо прославленного Бёльке. Карин не особенно вникала, но часто слышала мнение, что своих людей Фальк натаскивает и науськивает на противников, как собак на зверя – и недаром его полк окрестили ?Дикой охотой?. Можно было вообразить, в каких выражениях и какие пожелания он выказывал мальчишкам, становящимся на крыло.Вообще, как выяснялось, к юнцам он питал особую теплоту. Если, конечно, каламбур этот был уместен: ведь в основном он доводил их до трупного окоченения.Неравнодушие Германа к чужим птенчикам уже успели подметить. Последнее время его критиковали, называя любителем лёгких побед: с некоторых пор он частенько атаковал неопытных мальцов из числа вражеских лётчиков. Особенно разошёлся, когда на фронте появились американцы: уже не добровольцы из эскадрильи ?Лафайет?, а целые соединения, входящие в состав Королевского лётного корпуса.Кто-то считал, что это верно – показать, кто в небе хозяин, кто-то находил это глупой и излишней рисовкой. Злые языки поговаривали, будто майор зазнался, а боевые навыки порастратил - и теперь гонится за количеством, чтоб любой ценой сохранить свой звёздный статус. В его оправдание говорило то, что он последнее время больше занимался командованием и руководством. К тому же, он не мог так же активно участвовать в боевых действиях после перенесённого ранения. Однако при всём при этом вполне понятным казалось его желание иногда размяться.Но опять же, здесь у Германа оказывался интерес другого свойства.От Карин во время работы не ускользнула любопытная закономерность: в рассказах майор уделял внимание поединкам с опытными противниками, а в альбоме акценты расставлялись по-иному.С наибольшим тщанием были выполнены снимки именно молодых офицеров. И позы, и ракурсы подбирались так, чтобы их черты выглядели миловиднее. И снова, снова встречались цветы и растения – соседствующие с разорванной кожей и мясом, вывернутыми конечностями, раздробленными черепами, покалеченной плотью (да, порой Герман отходил от своего ?канона? и не приукрашивал, наоборот). Учитывая специфичность условий и дефицит времени, оставалось только подивиться мастерству фотографа – каждый снимок выглядел как произведение искусства.Очень странного искусства.Карин день за днём ощущала всю ту же вязкую тягу в груди. Всё то же припекающее нытьё, заставлявшее раз за разом подходить к полке и выволакивать оттуда злосчастную коллекцию. Она прекрасно понимала, что после просмотра всё у неё внутри будет переворачиваться. Но противостоять притяжению не могла. В один прекрасный момент Карин, похолодев, поняла: если не посмотрит – будет не в состоянии работать от болезненного нутряного зуда, если в попытках избавиться от него посмотрит – то ей, опять же, будет плохо. Но зуд в какой-то миг навязчиво представлялся более невыносимым. Выбора, по сути, не оставалось. И сделалось ещё гаже от осознания: эти её мучения сродни переживаниям офицеров, пристрастившихся к наркотикам (одного из которых она лицезрела бок о бок с собою во всей красе).Карин начинала обволакивать липкая безысходность. Оставалось лишь следовать дальше по этому пути: она уже не представляла дня без того, чтоб не заглянуть в тёмный омут.Иногда этим омутом оказывались глаза Германа, когда он решал, что тангаж настроения стоит ещё немного изменить, чтоб поднабрать высоты, и из глаз его вместе с радужкой исчезала любая тень неуверенности, тревоги и совести. И, отложив листы рукописи, Карин снова листала альбом и блуждала закоулками сознания того, кого она когда-то полюбила за светлые мечтания и душевную чистоту....Лейтенант Десмонд Белл, 11 сентября 1919 года, 32 эскадрон.Тело было распростёрто на опушке леса среди папоротников, руки сложены на груди, словно в гробу, белокурые волосы аккуратно расчёсаны: под шлемом они смялись – но были приведены в порядок известно чьей рукой.?В английских и американских лицах есть особая красота и часто - благородство. Хотя их типаж неуловимо отличается от нашего. В их облике проглядывает что-то смутно чуждое, потому настораживающее – но завораживающее в то же время. Особенно в смертный миг. Воистину, самый красивый англосакс – это мёртвый англосакс?.Тут же красовалась и подходящая цитата:Сильны любовь и слава смертных дней, И красота сильна. Но смерть сильней.Вслед за подобными пассажами Герман ударялся в философию. Попалась одна запись, сделанная резким, срывающимся почерком – ещё более размашистым и ломаным, чем обычно.?В некоторые моменты ощущаю смятение от того, что делаю. Что бы почувствовали те же наблюдатели, если бы знали, как именно я запечатлеваю свои победы?.. Но я знаю, что возразить! То, что я делаю, это не надругательство, а увековечение красоты. Я неоднократно говорил, что я прежде всего художник, и повторю это ещё не раз! Но меня не понимают, и что ж, пускай! Я действую скрытно всего лишь потому, что непосвящённым не под силу ураземеть, что то, что я совершаю – это особое таинство и служение искусству!?.Значительно ниже следовала запись уже нормальным почерком: ?Господи боже, ну и бред. Ненавижу себя. Ненавижу?.Словом ?Ненавижу? была исписана вся следующая тетрадная страница и половина следующей. Буквы снова имели цвет не фиолетовый, но бурый. Карин, ощущая озноб, осмелилась-таки мысленно сформулировать свою давнюю непрошенную догадку – и ощутила озноб. И в очередной раз захлопнула альбом.Наступление продолжалось. Германа чаще не было рядом. Но однажды он таки явился, и они снова спали вместе. Он старательно не подавал виду, что заметил скованность и отчуждённость Карин. Майор сослался на сильную усталость и заснул, аккуратно положив голову на согнутую в локте руку. А Карин, дрогнувшей рукой погасив лампу, при лунных и фонарных отсветах из окна несколько долгих минут всматривалась в порезы на его коже.Она знала, что когда он после госпиталя разделывался со своим привыканием к морфию, то наказывал себя за срывы или даже за ощущение тяги – вышибая клин клином: страх боли, от него не зависящей, заменял дозой боли, причиняемой самому себе. И, вероятно, ужас и муку он хотел связать с удовольствием и... поэзией?У Карин перед глазами заплясали коричневые строчки декадентских стихов.?А если там была не только... его кровь??.Карин зажмурилась, отгоняя наваждение, заморгала и даже мотнула головой. Потом снова посмотрела на мирно спящего Фалька: усталое, но спокойное лицо, серебрящиеся в голубоватом ночном свете волосы.В который раз беспомощно толкнулись мысли о том, что Герман и сам перенёс много страданий - неудивительно, что он начал причинять их другим. Но эти оправдания рвались, как тонкие белые нитки: во-первых, странное увлечение началось задолго до плена, во-вторых, в его действиях читалось то, что никак не походило на простую озлобленность. Когда он подписывал приказ о расстреле пленных – да. В том, что теперь мучило Карин – нет. В этом было что-то непонятное, и оттого жуткое.Она медленно опустилась на простыни, задерживая дыхание - так, будто укладывалась спать рядом с диким зверем. Хотела отвернуться к стене, но всё-таки не осмелилась. Ещё с полчаса, прежде чем сон сморил её, она всматривалась горящими, будто песком засыпанными глазами, в неподвижную широкую спину майора.Происходящее казалось ей бредом. Вот только она всё-таки соображала, что не сможет проснуться от этого сна и снова нырнуть в реальность, где увиденного никогда не существовало....Капитан Эндрю Дуглас МакНамара, 3 августа 1920 года, 14-й эскадрон.Пуля размозжила ему глазницу. Из-за тягуче-тёмного, поблёскивающего месива, стекающего по щеке, его лицо тоже превратилось в маску – разделённую надвое. В зияющей влажной воронке раны красовалась крупная ромашка.И снова скорым, суетливым почерком Герман писал: ?В разрушении – своя потрясающая эстетика. Именно поэтому по силе заряда и метафизическому значению я приравниваю бомбардировку к величайшему органному концерту. Насилие есть поэзия нового времени. Гармония иногда иллюзорна. Взять, например, столицу некого государства как средоточие его жизни и высший символ его цивилизационного развития. Но если оно прогнило и превратилось в монстра со смрадными щупальцами, тянущимися, чтобы задушить другую нацию, молодую, свежую, набирающую силу – такую, как германская нация – то сердце его должно быть пронзено, а внутренности раздавлены. Иными словами, столица должна быть разбомблена наряду с объектами в глубоком тылу – именно поэтому я верю и надеюсь, что наша авиация будет развиваться именно таким образом, чтобы иметь возможность пронзить врагу все его кишки раскалённым прутом, залезть поглубже и выдрать их, распотрошить его в самом логове, пусть даже оно будет находиться за Атлантикой!?Размахнув восклицательный знак, он прорвал бумагу насквозь.?Я верю в Прогресс и в Революцию – и верю, что то, что я говорю, является не безумием, а предвиденьем. Но главное, что я хотел сказать: порой нечто, что кажется красивым, должно быть уничтожено – и именно в уничтожении, а не в созидании заключён высший смысл и Великое Делание?.Последние слова были подчёркнуты.?Жаль, что Он облечён достаточным могуществом, но недостаточно думает о точке его приложения, и не готов слушать меня, хоть и нарекал и сыном, и учеником. Поэтому, пока мой час не настал, мне приходится воспроизводить Делание в миниатюре?.Оставалось лишь гадать, кого майор называл загадочным торжественным местоимением ?Он?, о каком таком ученичестве заводил речь. Раньше Карин была убеждена: Герман, может, и вольнодумец по жизни, но вообще-то истовый католик. Неужели в действительности он состоял в каком-то оккультном обществе? Все эти строки сочились тёмной одержимостью.Карин отложила альбом и уставилась невидящим взглядом вдаль. Там зеленело лётное поле, и на нём глаз различал нарядное ?оперение? немногочисленных бипланов. Тёплое небо отсвечивало цикорием. Он же рос в траве под окном. Вовсю стрекотали кузнечики, чуть не заглушая гул моторов. Неужели Герман мог вот так же сидеть в летний денёк, слушать птичий щебет с улицы и увлечённо фантазировать о массовых убийствах?Будучи придворным фаворитом, он раздражал и озадачивал тем, что лез из кожи вон в стремлении даже не к почестям и наградам, а к влиянию. Кое-что ему удавалось. Он ронял искру и раздувал пламя, заражая людей своими начинаниями. Но пока по понятным причинам всё равно носил майорские погоны и был командиром истребительного полка, не более.А если б он сделался фельдмаршалом?..Не хотелось и размышлять об этом. Тем более что страстям своим он всё равно находил приложение.?Разрушение многолико, и каждый раз я ощущаю его по-новому, и иногда меня накрывает страхом, смятением, занимает дух... Немногим доводится постигать столь непривычные стороны жизни и своей собственной натуры. Не сойти б с ума. Выдержать. Я ощущаю, что нахожусь на верном пути – Он не знает, что я делаю, но чувствует, потому и выбрал меня среди других?.Опять этот ?Он?...По хребту поползли склизкие мурашки....Лейтенант Джеффри Фоул, 25 мая 1920 года, 20-й эскадрон.Из своего подбитого ?сопвича? он тоже смог выбраться, но не выжить. Правда, умер, видимо, сам.Пули вгрызлись в лёгкие, пройдя через их облачно-розовую, зернистую ткань. Карин определила это по тому, как кровавая пена вытекала изо рта. Она выступила на пухлых губах юноши, а веки с белесоватыми ресницами растерянно распахнулись - будто на лейтенанта вдруг наложили проклятие, и ему пришлось выкашливать соцветия сирени.Но в эту ?лирику? подмешивалась будто бы нотка издевательства: в глаза зрителю так и лез поблёскивающий кровяной пузырёк, вскипевший в углу рта. Само ощущение от крупного плана было неприятное: словно Фальк, делая фото, взгромоздился на тело верхом, как злой дух на грудь спящего. Впрочем, с него бы сталось.?Особенно завораживает эфемерность красоты перед лицом смерти. Миг перехода – отдельный разговор. Недавно мне пришлось лицезреть его, и это взволновало меня до глубины души. ...Когда я пускаюсь на поиски очередного сбитого противника, мной руководит необъяснимое чутьё, говорящее, что сейчас, именно сейчас можно это сделать, поддаться своему странному влечению. В этот раз я действовал подобным же образом, и понял, что всё было неслучайно. Увиденное поразило меня в самое сердце. Этот юноша напоминал злосчастного Энтони сильнее всех за прошедшие годы... Не буквально чертами, но будто бы выражением лица и общим обликом.Он выбрался из своей машины, но силы изменили ему. Когда я подошёл, он уже хрипел, хотя пока что был ещё вполне в сознании. Я наклонился над ним, и в его взгляде промелькнуло сложное выражение. Пожалуй, это могла бы быть ненависть, но он уже слишком ослаб, чтобы по-настоящему ненавидеть, нет, скорее, это напоминало что-то вроде смеси страха и отвращения с отчаянием. Моё лицо было ему знакомо: оно известно по обе стороны фронта, а уж пропаганда тем более расстаралась. Честно говоря, я почувствовал себя уязвлённым. Ведь в тот момент мне было искренне жаль своего противника. Да - как тогда Перкинса-младшего. На меня напала сентиментальность, и показалось печальным, что гибнет такое юное и прекрасное создание, и вместе с тем я почувствовал какое-то сладкое томление в груди, видя, как этот мальчишка хрипит и корчится на земле. Всё вспоминается, как в лёгком тумане. Я наклонился ближе и коснулся его волос – непонятно, зачем; а потом взял его за руку. Она была мягкой, липкой и холодной. Мною овладело странное желание – то ли согреть её, то ли выбрать из неё остатки тепла, и я сжал её сильнее. Малец то и дело харкал кровью с каким-то острым, диковинным хлюпаньем. Это слышалось так нелепо. Но будто бы трогательно. В мою душу закралось нечто вроде приятной скорби. Надо же, я убил его – но я с ним в его последние минуты. Не сомневался, что они последние. Была ли возможность спасти? Пожалуй, нет – как бы я переправил его в госпиталь? Да не больно-то и хотелось. Мне нравилось смотреть, как он затравленно дышит, как расцветает кровь у него в уголках рта. Сладкое чувство становилось сильнее, отдавалось жаром в груди и смутным трепетом едва ли не во всём теле, настолько, что начало приводить меня в оторопь. Она оказалась такой сильной, что захватило дух, и я не придумал ничего лучше, чем сомкнуть руки на его горле и ускорить неизбежное. До сих пор чувствую себя странно из-за этого. Но убеждаю себя, что, пожалуй, сделал хорошее дело – ведь бедный птенчик больше не мучился... Но когда я отпустил его горло, то почему-то к моему собственному едва не подступили слёзы. Это было самое непонятное эстетическое переживание в моей жизни?.Итак, насчёт ?умер сам? Карин ошиблась.Она встала, прошла к умывальнику и без зазрения совести извергла в него из желудка прозрачную желтизну травяного чая. Его она выпила за несколько минут до чтения - ?для успокоения нервов?. Что могло быть глупей и беспомощней?Карин подосадовала на свой дурацкий организм за такую реакцию. Физическая тошнота отрикошетила чувством вины. Потому что как бы там ни было, внутри через комья смятения пробивались ростки непонятного онемения – из-за которого Карин до сих пор рассматривала альбом затаив дыхание, но уже без потемнения в глазах и не откладывая через каждые три минуты.Майор появлялся редко, был немногословен, их совместные вечера проходили в виде тягучих чаепитий. На огонёк нередко заглядывали другие офицеры полка, принося новомодные джазовые пластинки. Карин по-прежнему держалась на расстоянии. Но пару раз она дала себя обнять, посидела вместе с Германом на диване, прислонившись к его тёплому боку. И снова со смутным удивлением отметила, что от его прикосновений кожа с неё не слезает, а преисподняя не разверзается. Однажды она даже предложила ему попозировать для портрета и тем самым напомнила об истории их знакомства в Швеции во время лётных испытаний.- Да я сейчас выгляжу посредственно, - проворчал Герман. – Синяки, мешки под глазами – вот нашла красоту!- Но в этом есть свой шарм.- Скажешь ещё, - хмыкнул он.- Правда! Сразу видно, что ты воюешь, а не в тылу штаны просиживаешь или бренчишь наградами на светских раутах, - возразила Карин. - Тем более, у тебя такие правильные черты, что их ничего не испортит.И она демонстративно начала набрасывать первые штрихи, положив блокнот на колено.- Хм, а может, и твоя правда, - самодовольно прищурился Герман. – Я заметил одну закономерность: самые лучшие боевые машины, как правило, ещё и самые эстетичные. И что интересно? Что это почти так же верно и для лётчиков. Это, конечно, совпадение, безделица – но вдруг когда-нибудь этому найдут обоснование? - Вполне могут, - поддакнула Карин, склонив голову к рисунку.- Ну вот ты только посмотри на снимки: у американцев Эдвард Риккенбакер чудо как хорош собой, у французов – Рене Фонк – он, конечно, не в моём вкусе, но уверен, что женщины на него так и вешаются...Карин только усмехнулась на это ?не в моём вкусе?, а Герман продолжал:- ...а взять даже и русских! Даром что у царя не ВВС, а слёзы, но Казаков в том не виноват и всё равно молодец и красавец. А наши союзнички-австрияки? Годвину Брумовски в кино бы героев-любовников играть! Да и бельгийцу Вилли Коппенсу тоже. Да тот же Мик Мэннок, будь он неладен – да, есть и не очень удачные снимки, но так-то присмотреться: какие чувственные губы, а какие соболиные брови, а кудри...Майор уставился вдаль и странно причмокнул: то ли представляя, как расчёсывает эти кудри гребнем, то ли воображая, как обливает бензином и поджигает.- Ну, а нас если взять – ну... я такой вроде ничего, - расплылся Герман в кокетливой улыбке – так, что на щеках пролегли ямочки. – Да вот и Удета возьми – такой уже мальчонка белокурый, прямо игрушечка! Неудивительно, что любая барышня готова оказать ему милость, а он и рад!- А был бы ты барышней, стал бы с Удетом встречаться? – подначила Карин.- Отчего же нет, конечно, стал бы, - отозвался Герман.Он отпил из прозрачной чашки. Чай был из шиповника, и в свете лампы жидкость отсвечивала рубином, как артериальная кровь.Глухо стукнул карандаш о столешницу: Карин отложила блокнот.- А бывало так, что тебя привлекали противники? – спросила она и оторопела от своей же дерзости, но продолжала смотреть мужу в глаза.Майор замешкался на миг, и в нежданно повисшей тишине начали бить настенные часы. Он с лёгкой досадой дождался, пока прозвучит последний, девятый, удар, и воскликнул:- Как мишень – естественно, привлекали! А если ты о другом, то я не настолько экстравагантен. Служит у нас, конечно, пара-тройка оригиналов, но с ними я не имею ничего общего.С этими словами Герман залпом допил остывший чай и поставил кружку на стол, будто точку в беседе.Она оставила у Карин чувство очередного наваждения. Всё казалось неестественным, и ни в чём нельзя было быть уверенной, даже в том, что разговор этот состоялся, что Фальк отвечал ей именно то, что отвечал, и без всякой задней мысли. Иногда она задавалась вопросом, не пригрезилось ли ей это безумие? Но альбом был тут как тут, на полке. Хотя Герман по-прежнему вёл себя так, будто его не существовало, и ему было просто-напросто нечего скрывать. Лишь только гадать оставалось, то ли это вопиющий цинизм, то ли беспросветная глупость – тяжело было поверить, что эта беспечность – просто так.Дни стояли погожие, а ветер благоприятствовал немцам. Карин невольно подумала, что коллекция снимков скоро может пополниться. А пока что продолжала просматривать записи.?...Я не возьмусь сравнивать свою страсть со страстью любовной, точнее, плотской, однако с запретными удовольствиями – пожалуй. Но на закономерный вопрос: ?Разве тебе мало кокаина?? придётся ответить отрицательно?.Карин невольно подумала с огорчением: ?Ну вот сколько ему ни говори, а бросать не собирается?. Майор употреблял не чаще раза в неделю в среднем, и заметно это бывало лишь по почерневшим глазам, некоторой говорливости, резкости суждений и жестов. Но он всегда вёл себя прилично и прекрасно справлялся с обязанностями. Так что и начальство смотрело сквозь пальцы, и Карин уже махнула рукой на воспитательные беседы – по крайней мере, до поры до времени.А пока что ей приходилось читать этакие размышления гедониста: ?Наслаждение в чём-то сходное, но в чём-то оно совсем иное. Более того: осмелюсь утверждать, что порой ощущения даже сильней и необычней, чем от порошка. Риск ли придаёт остроты, как приправа? Возможно. ?Снег? можно достать в любое время, располагая хорошими знакомствами. Но боевая обстановка отнюдь не всегда способствует тому, чтобы подобраться к сбитому противнику и раздобыть памятный трофей. Тем они и ценны, такие трофеи. Равно как и тем, что кокаин приводит в возбуждение искусственное, действует с грубою прямотою, а мои рискованные вылазки – это переживание естественное...?От этого слова Карин передёрнуло: ?Может, он забыл приставку ?противо????...и более глубокое в метафизическом смысле. Я знаю, что меня влечёт. Власть. Недаром говорят, что многих правителей пьянит ощущение того, что ты распоряжаешься чужими жизнями. Так вот, я открыл, что необязательно становиться политиком или чиновником для того, чтобы испытать это удивительное наслаждение. Ярчайшее ощущение власти приходит в тот миг, когда лишаешь кого-то жизни. О, ничто не сравнится с этой страстной вспышкой! Конечно, могут возразить: а как же возможность подарить кому-то жизнь? Но это совсем не то, все, кто прибегает к подобной риторике, просто не знают, о чём говорят...?Запись обрывалась очень резко, виднелась размазанная клякса. Вероятно, когда Герман делал эту запись, кто-то постучал или вошёл. Возможно, это был Боденшатц. А может, и Карин – потому что следующий снимок носил довольно свежую дату....Капитан Эдвард Каппельхоф, 21 октября 1922 года, 29-й эскадрон.Карин сначала смотрела и ощущала, как, несмотря на летний день, стынут кончики пальцев на руках и ногах. Потом она резко отвернулась и, жмурясь, закрыла лицо руками. К гортани снова подкатил комок, но она не завтракала, и спазм ушёл в пустоту....На бескровном лице застыло уже не раз виденное опустошённое выражение. Голова с тонкими русыми волосами была безвольно запрокинута, а затылок впечатался в грязь. По слякотной чёрной земле разметался шёлковый шарф. Но приковывал взгляд не только он, а зияющая голыми тканями рана с вывернутыми краями – она делила горло убитого пополам.Затем следовало с десяток снимков. На них также были запечатлены порезы и раны, однако теперь крупным планом. Большинство фото не отличалось качеством, но на парочке снова можно было с тошнотворной достоверностью разглядеть родинки и чуть ли не поры и волоски на коже.Этот лётчик повторял судьбу Уайта и Белла – с той разницей, что первый был застрелен, а второй задушен. Майор Фальк не повторялся. И, очевидно, на то были свои причины.?Нечто подсказало мне, что он может остаться в живых, и что это как раз хорошо. Интуиция не обманула. Он смог посадить свой самолёт у небольшой рощицы. В этот раз я безбожно промазал, и противник был всего лишь ранен, хотя весь его S.E.5 был порядочно продырявлен. Парень пытался укрыться и сбежать, но выстрел в колено поумерил его пыл. Когда я подошёл, меня встретила волна проклятий – причём с переходом на личности. Так я убедился, что этому субъекту тоже знаком. Когда спросил его имя, а тот назвался... меня так и обдала жаркая волна. Глаза аж красной пеленой застелило, словно я вынюхал больше нормы; в трезвом состоянии я не такой уж и вспыльчивый, по крайней мере, колотить меня не начинает. Его звали Эдвард. Как моего вражину. Перед глазами так и замаячила физиономия Мэннока, этого мерзавца, которого хлебом не корми, а дай сделать две вещи: устроить расправу над нашими лётчиками и поизгаляться надо мной – да и не только, столько грязи в адрес моей жены, моей семьи, страны я не слышал ни от кого, у всех фронтовых пропагандистов не найдётся столько желчи, и ведь стоит признать, этой скотине каждый раз удаётся задеть меня. И откуда только ему известно столько подробностей о моей жизни?! Либо это какая-то нечеловеческая интуиция... Неважно!Другое, что меня просто взбесило – это фамилия сбитого противника. Каппельхоф! Подумать только, это же немецкая фамилия! Когда я выспросил, оказалось, он гражданин США, сын иммигрантов, да притом в первом поколении – и вот сейчас, в этот судьбоносный миг, он выбрал не Родину, а эту нацию торгашей и бандитов! Чтобы всё это выяснить, пришлось его несколько раз пырнуть, и я чувствовал в тот момент жгучий стыд от нелепости ситуации, я выглядел очевидным безумцем – зачем мне была именно такая информация?.. Не суть. Я был будто пьян. Меня накрыло. Но к ярости примешалось нечто вроде вожделения и предвкушения – я представил, что передо мной скотина Мик... Господи, как же давно я мечтал его трахнуть! Вонзить в его тушку нечто твёрдое... И в тот миг я понял, что воздушного боя мне было бы мало, я хочу – вот так......Очнулся я, когда наносил уже девятый или десятый удар. А потом докончил дело – собаке собачья смерть. Меня до сих пор всего трясёт, когда я это пишу, а пот льётся градом. Как тогда. Ведь самое страшное и самое сладкое – я на какие-то мгновения поверил, что передо мной именно мой враг, а не какой-то предатель-янки, и в тот миг, когда я вспорол ему горло, вместе с его кровью излилось ещё кое-что... Господи, я не знаю, как отмыться от этого стыда, но в тот момент меня сотрясло таким разрядом порочного наслаждения, что потемнело в глазах... Я был раздавлен, руки меня не слушались оттого. Ведь этот экстаз мог иметь – и имел! – такое явственное сходство с первой брачной ночью, с тем, что у меня было с Карин... но нет, я не ошибся и не могу отрицать, это было очень похожее состояние...Теперь я боюсь самого себя. Вся душа в клочья, мысли в смятении.Я совершенно не понимаю, что со мной творится и что будет дальше...Иногда мне теперь хочется убить себя, потому что такому чудовищу не место ни на земле, ни в небе. Но одно меня останавливает совершенно точно: с каждым разом, видя, как жизнь покидает кого-то другого, я ощущаю, как Сила прибывает во мне... а в этот раз это ощущение было самым ярким и мощным за всю мою странную проклятую историю.Тем не менее, мне было невыносимо то, что я сделал. Мерзко было думать, что этого парня кто-то найдёт и узнает меня по почерку. Да и просто мочи не было смотреть на то, что я натворил.Я не нашёл ничего лучше, чем слить остатки бензина и поджечь и машину, и тело этого выродка... Надеюсь, от него действительно ничего не осталось. Следить за этим я, понятное дело, не стал и полетел к своим?.Карин даже не закрыла альбом. Она просто, обмякнув, опустилась на стул, уронив руки на колени, и с тяжелейшим вздохом опустила веки.Скрипнула дверь – она дёрнулась, рванулась, но от слабости не смогла вскочить, и снова упала на стул. И только широко распахнутыми глазами смотрела на Германа, который стоял в проёме, опершись плечом о косяк.Карин хотела крикнуть: ?Не подходи!?, но крик застрял в горле. Да и подходить майор не собирался. Опустив взгляд, он осторожно, боком ступил к умывальнику. Он медленно сполоснул руки и тщательно вытер их полотенцем. Повесив его на крючок, Герман вздохнул:- Ну вот, Карин, теперь ты всё знаешь.Дар речи пока так и не вернулся, и она только с отчаянием покачала головой. От тишины воздух в кабинете с каждой долей секунды густел, словно в склепе. И Герман первым нарушил молчание и тихо произнёс:- Ты только не говори никому. И не показывай. Не хочу, чтоб это люди видели.Ей оставалось только кивнуть...______________1) Не забыть, не простить (нем.)2) Ва?нитас (лат. vanitas, букв. — ?суета, тщеславие?) — жанр живописи эпохи барокко, аллегорический натюрморт, композиционным центром которого традиционно является человеческий череп. Подобные картины, ранняя стадия развития натюрморта, предназначались для напоминания о быстротечности жизни, тщетности удовольствий и неизбежности смерти. Наибольшее распространение получил во Фландрии и Нидерландах в XVI и XVII веках, отдельные примеры жанра встречаются во Франции и Испании.