7. Телесный ужас / Body horror (1/1)

В туловище, ругах и ногах вибрировала и перекатывалась смесь утомления и тягостной взбудораженности.?Интересно, сколько я ещё выдержу?? - подумал он.Время из-за постоянного ускорения воспринималось рвано и скомканно. Впрочем, курс оставался неизменным. Хотя вроде как пора было ?идти на снижение?.Да, нутряная вибрация усиливалась – в разы медленнее, чем то происходило с машинами, и это внушало спокойно-отчаянную радость.По слизистой щёк и пупырышкам языка раскатывался знакомый мятный холодок.В кистях рук ощущалось тепловатое покалывание, особенно в области фаланг и ногтей. С внутренней стороны губ тоже расползлось тепло и бисерное колотьё, сменив прохладу.В носу едко пощипывало. Герман шмыгнул и с силой втянул в себя воздух кабинета. В нём разливался слабый запах дорогого табака – сейчас он будто стал в десять раз сложнее и ярче – чутьё становилось звериным, так же, как и зрение: все грани предметов сделались чётче. Ничтожнейшая деталь различалась на расстоянии, человеческий глаз становился орлиным, и было жаль, что перед глазами сейчас нет прицела, а перед ним врага. С каждым толчком крови нарастала тяга, скорость, время пускалось в галоп, и вот уже...- Бамм! Бамм! Бамм!Эбеновые часы в углу кабинета били ?полночь?; это слово потеряло смысл для него, но было так приятно ощущать, как в стенках кровеносных сосудов отдаются эти звонкие, тянучие удары.С каждым ударом горючее в венах неслось быстрее.Горючее.Тяга.Скорость.Она нарастала.Дрожь била сильнее. Во рту пересохло. Сумрак в кабинете сгустился – так, будто всё затянулось чёрной прозрачной плёнкой, такой же чёрной, как его бездонные расширенные зрачки.Герман пружинисто шагнул к столику, где обычно стоял кофейник - сейчас бы холодной, горькой жидкости. Резко наклонил фарфоровую посудину – пусто. Он оглянулся, расправил плечи, и по ним от дельт до предплечий пронёсся призрачный воздушный поток.Ни на что ?революционное? рассчитывать не приходилось, но Герман собирался на пару-тройку часов засесть за написание работы по тактике воздушного боя, потом – может, накропать какие-то наброски касательно обучения курсантов в лётных училищах и общие указания об организации работы конструкторских бюро. Но теперь ему жутко не нравилось самочувствие – мысли бешено вертелись, их нельзя было собрать в кучу, дыхание спёрло, а сердце бесилось в груди, как перегретый мотор. Герман судорожно сглотнул – и ком слюны полетел в желудок бомбой, и там разорвался так, что изнутри прожгло волной, через грудную клетку и горло.Он хватанул ртом воздух и обмер: губы и челюсти разъехались жаркой пастью, в ушах послышалось тихое противное хлюпанье – это стремительно разлезалась плоть щёк. Склизким надрезом продрало до самых ушных хрящей, нос онемел окончательно и будто вытянулся, застучавшие зубы перестали помещаться во рту и вытянулись – от испуга он клацнул ими и сжал, их свело и заклинило – и привычность этого ощущения не спасала от ужаса.?Проклятье?.Это последнее, что Герман успел подумать, потому что человеческие слова в мозгу отключились (да-да, о текстах и работе не могло быть и речи). Флаттер усиливался – туловище, плечи, ноги, всё разверзалось, кожу продирал невидимый вихрь, и она отлетала, как куски обшивки в бешеном пике.Его остро прошило осознание, что ему конец.Но ничего не отваливалось - вместо этого ткани бухли и разрастались в стороны – вот потолок стал ближе, а стол оказался где-то внизу...И если б Герман испытывал боль, он испугался бы меньше, уж по крайней мере, приготовился бы к смерти. Сейчас же он просто сходил с ума от мерзости и жути.Он не представлял, каким может быть это ощущение – стремительное деление клеток...Хребет, лопатки и плечи в двадцати местах разом пробило тупой болью и зудом, и с мясным чавканьем кожа спины разъехалась, за ней затрещало сукно мундира, проткнутое костяными шипами. Неясно, что было отвратнее – тугой рост мышечных волокон, мутации эпидермиса или неумолимые костные мутации. Что-то электрическими разрядами пробегало по стержням скелета и вытравляло оттуда мозг – они становились полыми.В области плеч что-то рвануло вниз и в стороны с громким чавканьем и хрустом, и вот уже рук стало не две, а четыре. Лопатки сковало, затем холодно обожгло, и вот наросты тоже вырвались наружу, делались длиннее, больше, один из них задел настольную лампу, они стремительно ветвились, между отжилками натягивалась красная, будто ошпаренная, кожистая плоть. Герман хотел закричать, но когда распахнул пасть, из горла вырвалось только смрадное, отдающее вкусом мертвечины, дыхание и подобие клекочущего рыка. Ноздри по-прежнему горели, теперь их обожгло нестерпимо, и вместе с табачным ароматом по кабинету разнёсся дух пороха и трупного гниения. Запах был едко-сладкий и тошнотный, и Герман блеванул. На пол закапала густая багрово-чёрная жидкость, похожая на венозную кровь. Во рту осел привкус несвежих потрохов, на губах маслянистая влага, и он рефлекторно слизнул её языком. Он ощутил, что язык уродливо, нечеловечески длинен, и, обливаясь то холодом, то жаром от ужаса, решил подойти к зеркалу и посмотреть, что же с ним стало...Стало?Нет, кое-что продолжало происходить: не зря у него так кололо под ногтями – они закаменели и пустились в рост, превратившись в длинные загнутые когти, отливающие антрацитом. Копчик мучительно ныл и тянулся – пока не превратился в длинный хвост такого же тёмно-красного оттенка, как и крылья. На конце болталось что-то вроде трёхгранного стрелового оперения, по всей видимости, острого – потому что когда Герман резко повернулся, задев им стол, на поверхности остались засечки.Всё, наконец, кончилось.Он резко, глубоко вдохнул несколько раз, отчаянно пытаясь успокоиться и осмотреться заново, моргнул раз, другой.Тьма в помещении сгустилась ещё больше. Теперь она приобрела отчётливо бордовый, мерцающий оттенок. Тканье часов умолкло, будто утонуло в ней.На ватных конечностях Герман подобрался к зеркалу. Оттуда смотрела почти трёхметровая тварь, лишь отдалённо напоминающая человека – основные пропорции сохранялись, но не более. ?Чудовище...? - высветилось где-то внутри.Самое странное, что мундир тоже увеличился и до сих пор обтягивал тело. Он был продырявлен лишь в местах, где ткань разорвали новые конечности и наросты: одна пара верхних лап до сих пор находилась в рукавах, другая была обнажена. ?Рейнское чудовище... Рейнское чудовище...? - стучало в мозгу.Китель был сплошь залит какой-то студенистой смесью из крови и слизи, так что первоначальный зеленовато-серый цвет сукна исчез совсем. Обмундирование зажило своей жизнью вместе с плотью, начало копировать её и сливаться с ней: ткань казалась полупрозрачной, через неё проступили фосфорически светящиеся пятна, по расположению копирующие ордена.Да, всё было неминуемо, будто слова врагов обрели колдовскую силу и осуществились, его тысячи раз называли чудовищем, и он им взаправду стал... Слова врагов обрели осуществление, плоть – чужую, мерзкую, нечеловеческую плоть, и эта плоть теперь – его...Вытянутый кожистый череп Фалька, отливающий обваренным мясным багрянцем, напоминал конский. С ощеренных клыков капала жидкая слюна, из глотки вырывалось хриплое дыхание. Ком в горле не расходился, и легче не становилось. Прислушиваясь к себе, Герман понимал, что теперь у него не одно, а два сердца, с каждой стороны тела, и ощущал, как они синхронными толчками гонят кровь каждое по своему участку, чувствовал, как она несётся в четыре конечности, в крылья, устремляется дальше... Эти два сердца, по идее, должны были быть мощными, но стучали болезненно и запалённо. Тряска поутихла, но всё равно что-то ворочалось и копошилось в тканях тела, что-то вибрировало, и с каждым шевелением становилось всё тошнее, всё хуже, всё мучительнее...Паника усиливалась оттого, что он не мог оторвать взгляда от своих глаз в отражении – в них вообще не было ни ириса, ни склеры, сплошная чернь, как будто зрачок заполонил собою всё. Но поверхность не выглядела маслянистой. Она была глухо угольной. Казалось, в глазницах и в черепе нет ничего, только бездонная сосущая пустота, абсолютное Ничто.Это Ничто было готово поглотить любого смотрящего и любой предмет, не только тот и того, на кого бы посмотрел Герман, Оно и его самого было готово уничтожить...И он с беспомощным, хриплым рыком в ужасе отпрянул от зеркала и заметался по кабинету – и вся обстановка казалась тоже странной, чужой, враждебной. Изменилось всё, не только его тело и мундир, и не только из-за трансформации зрения. Светло-брусничные полосатые обои почти сплошь превратились в грязно-винные: потёки крови прямыми отвесными ручейками стекали из-под самого потолка, из-под лепных карнизов, которые теперь оказались опалёнными и закопченными. Кое-где кровь слабо, устало поблёскивала, потому что была относительно свежей и сейчас застывала, но в основном разводы были застарелыми, бурыми, тёмными, въевшимися. Здесь было пролито немало, и уже давно.Оба колотящиеся сердца обожгло огнём, будто взрывом, и каждый глоток воздуха раздувал этот губительный огонь; Герман ощутил, что пойман, будто в клетку, отсюда не было выхода, да, да, он навсегда тут останется!Его дико бросило к двери, он вышиб её ногой, и она врезалась в стену тёмного коридора – там царил такой мрак, будто в здании не было вообще никого, притом уже лет десять. Тем не менее, он бросился в темноту, как в омут, только светящиеся участки на теле мигали, как огни аэроплана – но не рассеивали тьмы.Штаб будто вымер. Вымер? Он чуть не споткнулся о тёмный бесформенный предмет, посмотрел вниз, и в звериные ноздри ударил запах гари и разложения: Герман различил на полу полуобгоревший гниющий труп в униформе цвета хаки – британская! Он бросился дальше, и вонь стала невыносимой, а в ушах звоном, как от контузии, разнеслось жужжание: весь коридор был полон мясных мух. Жирные мухи заполонили собой всё, они люто сновали туда-сюда, как самолёты во время какого-то грандиозного догфайта, напоминающего средневековое побоище – из тех, что он часто видел на старинных картинах. А трупы были повсюду. Какие-то тела лежали пластом на полу, какие-то были привалены к стене, какие-то были целее, какие-то казались явно давнишними. Остатки формы тоже можно было различить: на тех, что посвежее, американская и британская, изредка французская, попадалась и русская, и польская – это уже на тех, кто почти окончательно превратился в груду гноя.Мухи лезли в глаза, били в нос, в уши, они будто вознамерились атаковать – и Фальк побежал, перескакивая через кучи мертвечины, чтобы бежать ну хоть куда-то, может, и выбраться, вырваться наружу – всё так же трясясь и клацая зубами, он мчался не разбирая дороги. Он споткнулся – не о труп, а о какой-то порог, и не успел даже вскрикнуть или рыкнуть, и полетел со всего размаху вперёд и вниз, будто в погреб или склеп, и в полёте в бездну оба сердца сгорели и отказали окончательно......В огромные окна с узкими переплётами бил холодный свет.Мартовские лучи леденцово подсвечивали пробирки, колбы, мензурки, бросали блики на металл штативов и аппаратов. Гладко поблёскивали широкие стерильные поверхности. Беззвучно скользили в дальнем углу двое сотрудников в крахмально-чистых халатах. Сияли тетрадные листы, исписанные формулами и расчётами – один из которых держал в руке доктор Лаувиц, сосредоточенно о чём-то размышлявший. Он дёрнулся от громкого звука – но то был не шум неожиданной реакции, кто-то открыл дверь ударом ноги; краем глаза Лаувиц успел приметить, что в белый простор лаборатории ворвалось что-то огромное и чёрное, и оно стремительно неслось к нему. Доктор не успел сообразить, как его схватила за худое плечо тяжёлая рука, а в рёбра ткнулось воронёное дуло.- Молись, паскуда, - прорычал Герман Фальк.- Да что вы себе позволяете?! – вскричал доктор.- Нет, это вы что себе позволяете? - встречный вопрос, Лаувиц, - с холодной яростью процедил майор Фальк, сменив тон. – Вы работаете на Антанту, являясь агентом британской разведки, вы пытаетесь отравить меня - а потом возмущаетесь моими манерами?! Лаувиц похолодел, а майор продолжал, нависнув и чуть не вплотную придвинув оскаленное лицо:- Вы пытаетесь совершить убийство, прикрываясь благом Отечества, научными изысканиями в пользу армии – да, в конце концов, ?обоюдным согласием?! – и всё это для того, чтобы обезглавить германскую авиацию! Притом самым наглым, циничным образом – и я даже не буду спрашивать, сколько вам заплатили, вы очевидный фанатик, который ничем не отличается от Гаврило Принципа! В резком солнечном свете глаза Германа казались двумя почти побелевшими кусками льда и напоминали кошачьи или змеиные – даром, что у этих зверей зрачок был в виде щёлки, а у него были две жирных точки. Казалось, точку он решил поставить и в жизни Лаувица. С резко нахлынувшей слабостью во всём теле тот лишь пробормотал, беззащитно закашляв:- Чт-что?.. Кх...Но майор лишь снова осклабился, теперь издевательски, и будто прочитав мысли, торжествующе заявил:- О нет, дорогой доктор, я бы хотел вас прикончить собственноручно прямо здесь, на месте ваших преступлений, однако ошибаетесь: я ещё не тронулся умом...?Да тронулся ты уже давно!? - промелькнуло в голове у Лаувица.- Я всё равно не понимаю, в чём дело! – срываясь едва не на фальцет, вскричал доктор.- А то, что я чуть не сдох от твоей отравы, тварь! – рявкнул майор и тряхнул его так, что клацнули зубы. – И не только чуть не сдох, так ещё и чуть не свихнулся! И нехуй мне тут строить оскорблённую профессорскую невинность!Он ослабил хватку – видно, на длительные усилия его не хватало. В белом полуденном свете на его лице особенно ярко блестел пот, а дыхание было тяжёлым, как у раненого зверя.Впрочем, сейчас он чувствовал себя всё равно лучше, чем двумя днями ранее....Свет вползал под веки медленно и болезненно.- Ебааааать...Это было первое, что жалобно промычал Фальк - и снова обессиленно замер на полу. Он часто поверхностно дышал, полуоткрыв запёкшиеся губы. Его веки дёрнулись и снова застыли. Тело было свинцовым. Он и хотел бы шевельнуться, но не мог.Прошло с четверть часа. В коридоре послышались шаги. Они отдавались в голове гремящим эхом.Колыхнулся воздух - открылась дверь.- Командир?- Карл... - так же слабо, тоскливо протянул Герман. - Подойди, Карл...Адъютант Боденшатц без лишних слов кинулся к майору, расстегнул ему ворот мундира и принялся щупать температуру и пульс.- Герман, что с тобой?! Сердце?- Почём я знаю... нет... да... ну то есть... всё... мне просто плохо, хочу сдохнуть, пиздец...Боденшатц на всякий случай оставил командира лежать на том же месте, а сам немедля вызвал врача. Когда тот явился, в кабинете раздался телефонный звонок. Адъютант поднял трубку.- Кто там... – прохрипел Герман.- Его Величество, собственной персоной! – со смесью пиетета и ошарашенности отозвался Боденштац.- Ой, да пошёл он... – тягуче простонал майор, спохватился и в панике взвыл: - Не, не, Карл, ты ему так не говори буквально!.. Ох...Прикрывая трубку ладонью, адъютант с оттенком тревожной почтительности произнёс:- Сожалею, Ваше Величество, но герр майор не может подойти к телефону – он очень нездоров. Состояние тяжёлое, нужна срочная помощь. Что? Никак нет, не ранен! Похоже на острое отравление... Не могу знать, Ваше Величество! Покушение? Возможно...Недавний яростный и дерзкий налёт хорошенько припугнул союзников, и они пока никак не могли отойти от шока. Ещё как нарочно испортилась погода. Всё это было за счастье для первого истребительного полка, потому что ближайшие сутки их командир пластом провалялся в госпитале.Герман то умолял дать воды, то блевал желчью, никак не мог найти нормальное положение, потому что ломило всё тело, двигался с трудом, жаловался на боли в сердце, а голова у него раскалывалась так, что пришлось сделать укол морфия. Ещё он поначалу вскидывался на любые фразы, сказанные голосом громче шёпота, и вопил: ?Да прекратите орать, умоляю!? - а потом колотился крупной дрожью и несколько часов бредил, хватая всех за руки и бормоча что-то о шпионах, вражеской разведке и заговоре. Потом постепенно успокоился.Всё это время при нём была жена Карин, и ей оставалось лишь измерять температуру, давать пилюли, стирать со лба липкую испарину, поить тёплым сладким чаем, следить, чтоб он не свалился с койки, перевешиваясь через край и корчась над оловянным тазиком. Она и сама физически ощущала, что в сердце проворачивается кривой ржавый гвоздь: что-то тут было нечисто. Что именно, она со своими наскоро оконченными перед отправкой на фронт курсами медсестёр, определить не могла.Хотя, с другой стороны, единого мнения держались и адъютант Карл Боденшатц, и прочие офицеры, ей оставалось лишь присоединиться. Причина выглядела очевидной. В первый день было шесть боевых вылетов, и Герман участвовал в пяти, и сбил тогда шестерых противников – это стало его личным рекордом. Всё это время он умудрялся попутно корректировать течение боя, и ни один его приказ не был опрометчивым или несвоевременным. В ту же ночь он детально спланировал следующую атаку, и вымотанным офицерам пришлось поднапрячься, чтобы вникнуть – у некоторых подозрительно белели ноздри, но Фальк не стал заострять на этом внимание, лишь ухмыльнулся пару раз – с оттенком добродушия и превосходства. Что он, он имел на это право – он-то казался неутомимым и несокрушимым; недаром у него было ещё и другое прозвище – ?бешеный?, причём называл его так даже сам кайзер, обращаясь к кронпринцу, главнокомандующему ВВС: ?Ну, что там наш бешеный??. Он-то чувствовал себя прекрасно, хотя и был изрядно взвинчен. На следующий день он поднялся в небо всего два раза, а всё остальное время руководил боем из командного пункта на аэродроме. Вечером он выступил с зажигательной, воинственной речью перед выпускниками лётных училищ, прибывшими на фронт, и вдоволь искупался в овациях, а потом отправился праздновать победу в офицерский клуб. На следующий день майор тоже не успокоился – и встречался сначала с Фоккером, а потом с Юнкерсом, и провёл на совещаниях несколько часов. За всё это время он настрочил целую кипу бумаг: приказов, распоряжений, поручений, но в основном писем, заметок и пропагандистских листовок (с некоторых пор он вошёл во вкус и выступал с посланиями как общепризнанный ?национальный герой?).А самое главное – он ни на минуту не сомкнул глаз. Конечно, бессонные ночи многим были не впервой, но когда миновали вторые сутки, все были изрядно озадачены и начали шептаться – тем более, что майор уже демонстрировал признаки нездоровья: порой его речь становилась лихорадочной, глаза запали и нехорошо, черно блестели, а лицо было бледно как полотно. Тут уже невольно лезли в голову мысли об одержимости. Когда же Герман наконец-то удалился в свой кабинет, забрезжила надежда, что он угомонится, поковыряется пару часов в своём тактическом труде и, выпив чаю, там же на диване ляжет спать. Но не тут-то было....- Во-первых, - с усилием сглатывая, произнёс доктор Лаувиц, - вы почему-то отослали доктора Штокманна, хотя он должен был вносить все данные касательно протекания процесса...- Всё он внёс.- Да! Но никто не предполагал, что вы вздумаете делать! Я дал вам два грамма не из расчёта на единовременное употребление. Вы же нарушили все инструкции! И к тому же, был подписан договор о добровольности участия в медицинском эксперименте – и тут, кстати, позвольте спросить: почему было не сагитировать на это какого-нибудь рядового пилота? Данные об эффекте и изменениях показателей получились бы даже более иллюстративными! – Голос Лаувица окреп. – Но нет, почему-то вы, именно вы, майор, вызвались участвовать в эксперименте...- Заткнись, блядь! А вот это не вашего ума дело, раз, - снова резко сменил тон Фальк, - и это всё для отвода глаз, два. Так же как неслучайно вы попросили хранить в секрете сам эксперимент, а ещё – не прописали в договоре ничего конкретного касательно рисков, так что моя подпись там – пустая закорючка. Вывернуть можно как угодно, но не выйдет! Вами уже занимается разведка и тайная полиция, а вскоре вы отправитесь под трибунал. Его Величество кайзер в курсе дела, и уж он-то сделает так, что ваше дело будет предано огласке, а значит, и ваша семья, и ваши сотрудники...- Да что вы от меня хотите?! – снова вскрикнул Лаувиц: его смелость испарилась со щелчком предохранителя.- Я что хочу?.. – переспросил командир полка и неожиданно задумчиво перевёл взгляд вбок: на залитые солнцем столы, аппараты и посуду.Он застыл так на какую-то минуту. Переведя взгляд на доктора, он веско проронил:- Пятнадцать тысяч марок.- Что?! Но это же...- Не грабёж, а компенсация морального и физического ущерба. И тогда я прошу полицаев дать задний ход. Тем более, о ?профессорской невинности? и ?чистоте науки? я уже сказал – за вами, как-никак, стоит химический концерн. Вот пусть он и пожертвует указанную сумму на нужды авиации. Пишите расписку, что стоите.Подёргивающейся рукой доктор Лаувиц накорябал запрошенное на свежем листе и протянул командиру первого истребительного полка. Тот убрал пистолет, аккуратно сложил бумагу, сунул в набедренный карман, к навигационным картам, и многозначительно ухмыльнувшись – ?Может, ещё свидимся? - покинул лабораторию.