Часть 2 (1/1)

Когда вечером Хэ Тянь шел к месту встречи, назначенному им самим – их месту, черт возьми, как это вообще случилось? – сердце незнакомо, слишком уж тяжело и опасливо колотилось в груди. Сбивалось с такта, с ритма, соскальзывая в высокие, непривычные ему ноты, и Хэ Тянь сглатывал на каждое десятое бам в груди, которое случалось удручающе часто. Часть его, рациональная, здравомыслящая часть успела за день прийти в себя, отряхнуться от странного рыже-не-рыжего наваждения и теперь настойчиво уверяла, что это того не стоит. Хамоватый пацан, первый встречный и незначительный – того не стоит. Вот только ноги продолжали делать шаг за шагом, сколько бы в противовес их движению ни возникало правильных, разумных мыслей. Вот только подсознание продолжало подбрасывать картинки, которых Хэ Тянь не хотел, от которых отмахивался – а прогнать окончательно все равно не мог. Карие глаза с их подозрительным прищуром. Поджатые тонкие губы – идеально ровная линия, падающая в глотку острым лезвием. Четко очерченные острые ключицы. Выпирающий кадык, судорожно дергающийся на каждый беспокойно глубокий вдох. Бледная пергаментная кожа. Сильные пальцы. И тепло. Тепло. Тепло. Тепло там, в грудине, за ребрами. Непривычное и пугающее, но почему-то родное. Нужное. Заставляющее делать шаг. Шаг. Шаг. Хэ Тянь привык контролировать каждое свое действие, каждую мысль, каждый поворот своей жизни, вписанной в определенные рамки. Безопасные рамки. Но то, что происходило сейчас… На контроль это не было похоже нихуя. Что бесило. Просто неебически бесило. А потом заново вспоминалось и чувство покоя, и то, как незнакомо тянуло собственные губы улыбкой – не оскалом, не изломом, улыбкой, блядь; Хэ Тянь ведь думал, что давно уже улыбаться разучился. Да он и разучился, пожалуй – до этой встречи, которая не должна была иметь значения. И все-таки почему-то имела. Резко затормозив, Хэ Тянь бросил взгляд на часы – у него оставалось в запасе десять минут. Прикрыв глаза, он глубоко втянул носом воздух. Вечерней свежестью в легкие. Морской солью по венам. Обычно это успокаивало. Но, конечно же, не сейчас. Не сейчас. Черт. Возьми. Пляску на полюсах Хэ Тянь ненавидел, повторять прошлую ночь, когда его швыряло из крайности в крайность, отказывался. Откатить все в исходную точку и сделать шаг назад он не мог, пусть и не хотел обдумывать сейчас причины этого – а значит, оставалось двигаться вперед. Губы резануло привычным оскалом, отчего в солнышке садануло болью – Хэ Тянь передернул плечами. В конце концов, он был тем, кто назначил эту встречу. Достаточно ультимативно. Непреклонно. И даже если короткий, едва приметный ответный кивок ничего не значил, если он попросту почудился, пригрезился, и Рыжий на деле не явится – это не имело значения. Пусть боль в солнышке и кольнула острее при одной мысли, пусть радиус ее действия и разросся на несколько дюймов. Ярдов. Световых лет. Неважно. Хэ Тянь назначил встречу – значит, Хэ Тянь там будет. И вот это было уже чем-то знакомым. Решение. Пусть последствия его и не известны, пусть даже заданные параметры вызывали сомнение – уверенность в выборе делала почву под ногами тверже. Цементировала зыбучие пески. Еще одни вдох. В этот раз получилось чуть проще. Чуть свободнее. Хэ Тянь открыл глаза, сделал шаг – ржавые зубья на внутренностях ослабли. Второй дался еще легче. Третий. Пятый. Десятый. В какой-то момент он все-таки заметил, что с каждым новым движением ускоряется; быстрее, быстрее, быстрее. Что, стоило себя немного отпустить, дать себе немного свободы и борьбу с собой совсем немного ослабить – на ее место приходило что-то другое. Что-то пряное. Болезненно-светлое. Разряды тока на кончиках пальцев, царапающие иглами по поверхности кожи. Это было плохо читаемо, непривычно – но почему-то приятно. Тогда до него наконец дошло. Дело было не в том, мог или не мог он повернуть назад. Дело было в том, что он не хотел. Толком сосредоточиться на этой мысли Хэ Тянь не успел, уже в следующую секунду он поднял голову – и тут же споткнулся взглядом о того, кто ждал его там, впереди, в пункте назначение, к которому ноги неконтролируемо несли, несли, несли. Застыл. Рыжий был там – боль в солнышке тут же утихла, схлопнулась в ничто и остыла треморным теплом на изнанке; об Хэ Тянь тоже не мог думать. Или не хотел. Неважно. Просто не сейчас. Не сейчас. Сейчас все, что ему оставалось – стоять на месте, зависнув зрительно, внутренне, всем своим существом зависнув на видении впереди. На том, с какой странной, невозможной нежностью закатное алое солнце обхватывало силуэт, высекая его в граните, оседая на мраморной коже эфемерными мягкими бликами. Как оно окутывало безболезненными языками пламени голову, вспыхивая отчего-то знакомой рыжиной. Ослепительно-яркой. Обжигающе целительной. Правильной. Оставалось стоять, зависнув на взгляде карих глаз, которые Хэ Тянь едва мог разглядеть из-за рези в собственных глазах – катящееся за горизонт солнце ему мешало, будто бы запрещало, но он же всегда был упрямым мудаком. Он не уступал. Не сдавался. Он продолжал смотреть. Смотреть. Смотреть. И там, в глазах Рыжего, ему виднелась тоска. Боль такая вековая, монолитная, что позвоночник Хэ Тянь мог бы враз сломаться под таким весом – а ведь какие-то считанные минуты назад он жил в абсолютной уверенности, что о боли знает все. Что мог бы писать тысячестраничные талмуды о ее разновидностях, о жизни до/после, о том, каково это – существовать, умерев. Но сейчас Хэ Тянь смотрел в глаза Рыжего – и понимал, каким глупцом был. Ни черта он не знает. Никогда не знал. А сам Рыжий тем временем смотрел на море. И Хэ Тянь, который находил здесь, на побережье, на этом самом месте свой покой годами, вдруг почувствовал прилив ненависти. И вместе с ней – такой неконтролируемой, абсолютно иррациональной паники, что вдруг захотелось схватить Рыжего поперек торса, закинуть себе на плечо и утащить так далеко, как это возможно. Чтобы за мили, лиги, куда-нибудь за горы, а может, на другую планету, в другую галактику – тут уж как срастется. Хэ Тяню вдруг показалось жизненно важным успеть сделать это первым. Потому что, если не успеет. …море сделает это за него. Прежде чем успел себя остановить, он уже дернулся всем нутром вперед, вытянул руку туда, к рыжему пламени, к вековой боли – ближе, вцепиться, схватить, не отпускать, – и крикнул: – Рыжий! – вышло гораздо громче, чем нужно было, он ведь стоял в считанных ярдах. Сквозь вату в ушах едва донесся шум – хлопанье крыльев, истеричные крики всполошенных, испуганных чаек. Рыжий резко обернулся, и видение тут же исчезло. Покрылось паутиной трещин – осыпалось, паника осыпалась следом. Почему-то казалось, что прошли годы с тех пор, как он заметил Рыжего, как застыл здесь, наблюдая за ним – хотя это не могло длиться дольше нескольких секунд. Хэ Тянь вдруг почувствовал себя идиотом. Это опять был привычный, знакомый Рыжий – когда он, черт возьми, успел стать привычным и знакомым? Но на нем были все те же джинсы и белая футболка; его руки были все также засунуты глубоко в карманы, а предплечья напряжены настолько, что их заметно оплело вздувшимися венами. Было все то же хмурое выражение на лице – пожатые губы, сведенные к переносице брови. И глаза. Карие. Почти нечитаемые. Настороженные разве что. Никакой грусти. Никакой вековой боли. Никаких языков рыжего пламени на голове – все та же бандана. Ничего больше. Облегченный выдох вырвался из глотки против воли, Хэ Тянь не успел ни осознать, ни тем более остановить себя. Только сейчас до него дошло, что рука, вытянутая вперед, туда, к Рыжему, все еще продолжала висеть в воздухе – он тут же зарылся ею в волосы, надеясь, что движение выглядело не таким неловким, каким ощущалось. Хэ Тянь не привык быть неловким. Он не бывает неловким, черт возьми. Какого хуя? – Ты пришел, – невпопад выдохнул Хэ Тянь, и тут же мысленно выругался. Неловко. Блядь. – Я же тебе должен, – недовольно буркнул Рыжий, и предплечья напряглись отчетливее, и плечи ссутулились сильнее. Хэ Тянь же, напротив, почувствовал, как собственное напряжение отступает окончательно, как оно растворяется в покое и тепле, затопившим грудную клетку до самых краев, так, что захотелось двигаться медленнее, осторожнее – чтобы не расплескать. Сберечь, сохранить. В очередной раз за последние сутки Хэ Тянь словил себя на том, что улыбается, и это давалось ему так легко, будто все прошедшие годы пронеслись сплошными улыбками и светом. И снова – блядь. Что Рыжий с ним делает? Но думать не хотелось, и это было странно. Анализировать все, каждое движение – свое и чужое, каждое слово, каждый жест было так обыденно; эта привычка давно вросла ему под кожу, стала его частью, частью серых будней, частью всей жизни. А сейчас нутро просто тащило вперед – и Хэ Тянь впервые за долгие годы подчинялся. Не мог не подчиниться. Не хотел не подчиняться. Так что Хэ Тянь позволил себе улыбнуться, позволил теплу и покою политься через край, затопив пространство за грудной клеткой, и позвал Рыжего за собой. – Пойдем. Рыжий пошел. А потом они шли вдоль набережной, и Хэ Тянь раз за разом сглатывал все еще слабо пульсировавшее, глухо напоминавшее о себе желание утащить Рыжего подальше от моря. Вместо этого он говорил, говорил, говорил – Хэ Тянь в жизни так много не говорил, не выдавал такой поток бессмысленной, бестолковой ерунды. И Рыжий отвечал. Не всегда словами – иногда это были закатанные глаза, недоверчивое хмыканье, даже алеющие кончики ушей, если Хэ Тяня слишком уж заносило. И Хэ Тяня, надо сказать, заносило все чаще, зачатков совести у него обнаружено не было. Зато эти алеющие кончики ушей, кажется, становились его новым фетишем – и об этом он тоже подумает потом. Проходили секунды. Минуты. Наверное, даже часы – за временем следить все никак не удавалось. Но слова вырывались из Рыжего все чаще. Односложные фразы. Что-то вроде… придурок Или… как же ты бесишь Или… совсем с головой не дружишь? Каждой из них Хэ Тянь радовался, как ребенок, и совершенно сам себя не узнавал. Ему это нравилось. Спустя какое-то время Хэ Тянь затащил Рыжего в круглосуточную забегаловку, и там, изрядно позабавленный, наблюдал за тем, с какой опаской, едва ли не отвращением Рыжий держал в руках вилку и зло косился на нее. Минуту-другую Хэ Тянь просто наслаждался зрелищем, а потом все-таки наклонился вперед, к ничего не замечающему, полностью сосредоточенному на своем клыкастом металлическом враге Рыжему, и мурлыкнул хрипло, намеренно интимно: – Помочь? Рыжий дернулся назад так резко, что едва не свалился со стула, и Хэ Тяню пришлось закусить внутреннюю сторону щеки, чтобы не рассмеяться. К его удовольствию, впервые за этот вечер краска с кончиков ушей стекла едва уловимо, с особой нежностью охватив и скулы. Но Рыжий тут же ощетинился, бросил раздраженный взгляд на Хэ Тяня, чем развеселил его только сильнее, и прорычал сквозь стиснутые зубы короткое: – Справлюсь, – после чего его хватка действительно стала крепче. Первые движения все равно были неуверенными, очаровательно неуклюжими, но Рыжий быстро справился с собой и с собственными руками, а Хэ Тяню пришлось сглотнуть разочарование. И совсем он не хотел взвалить на себя непосильную ношу помощи Рыжему. Нет. Абсолютно. Черт. Но привыкший все анализировать ум за эту сцену все-таки зацепился. Рыжий до этого пользовался только палочками и ложками? Может, у него была какая-то фобия на вилки? Хэ Тянь уверен, что в этом мире существовала фобия чего угодно. Буквально его угодно. Но, учитывая, как быстро Рыжий с собой справился, это не казалось правильным вариантом ответа. Ладно. Мысль оставалось лишь отложить в сторону, туда, к десяткам, сотням, может, даже тысячам других, так же связанных с Рыжим, которые стоит обдумать позже. Сейчас же хотелось сосредоточиться на том, кто сидел напротив, собирая все больше информации, подмечая все больше мелочей. Когда именно успела пройти ночь, Хэ Тянь не заметил. Казалось, он только моргнул – а небо над самым горизонтом, там, у далекого разрыва между небом и морем, уже начинало светлеть. К тому времени в телефоне уже был номер Рыжего, добытый с боем, вот только имени его разузнать так и не удалось – Хэ Тянь смирился с тем, что в ближайшее время Рыжий так и останется Рыжим. Кажется, сам Рыжий против этого ничего не имел. Уходить не хотелось, но Хэ Тянь был взрослым мальчиком. Даже если чувствовал себя подростком на первом свидании. Поспать он уже не успел бы – но это было не так уж важно, он все равно мало спит. Но ему нужен был душ, нужна свежая одежда, нужен кофе, чтобы справиться с новым рабочим днем. Последняя улыбка Рыжему, последний назойливо-смущающий комментарий, последний раз покрасневшие кончики его ушей. Вот только нет, не последний – Хэ Тянь знал это. Знал, что будет искать встреч и возвращаться снова и снова, как знал и то, что, когда Рыжий окажется вне зоны его досягаемости – рассудок вновь напомнит о себе. Вот только шансов на победу у него все еще нет. Потому что впервые в жизни Хэ Тянь не хочет, чтобы рассудок побеждал. Наконец, они попрощались, и в этот раз Рыжий опять ушел первым, а Хэ Тянь смотрел в его удаляющийся силуэт и не мог оторвать глаз, пока тот не скрылся за поворотом. А после поборолся с желанием ломануться следом. Еще один взгляд на море, чтобы окончательно осознать – покоя его вид больше не дарит. Проигнорировав прилив тревоги, омывший внутренности ледяными волнами, Хэ Тянь развернулся на сто восемьдесят. И пошел в противоположную от Рыжего сторону. *** Хэ Тянь оказался прав, рассудок напоминал о себе каждый раз, когда Рыжий оказывался вне зоны видимости – и сражено сдавал позиции, стоило Рыжему появиться. Каждый раз, потому что они продолжили случайно-не-случайно пересекаться. Случайно – потому что поначалу об этом не договаривались. Не случайно – потому что Хэ Тянь взял за привычку каждое утро и каждый вечер ходить по одной и той же улице. Той самой улице, даже если на дорогу теперь требовалось куда больше времени, а наличие у себя автомобиля он и вовсе принялся игнорировать. Сначала Хэ Тянь пытался убедить себя, что это просто совпадение, случайность, что у этого не было никаких особых оснований, но какой бы мощной штукой ни был самообман, когда он настолько очевиден, огромен, когда вырастает до масштабов Эвереста – или масштабов эго самого Хэ Тяня, еще нужно провести исследование, что больше, – становится невозможно обходить его стороной, как ни старайся. С каждым днем вновь возвращающийся рассудок становился все менее настойчив, а здравый смысл переставал казаться таким уж здравым, и Хэ Тянь признал – да, он вполне намеренно изменил маршрут. Параллельно с этим он признал и то, что его случайные сообщения Рыжему, которых становилось все больше и больше, не такие уж и случайные. В переписке Рыжий был таким же немногословным, как и в реальном разговоре, но Хэ Тянь очень быстро поймал себя на том, что воображает его реакции все отчетливее. Его живую мимику, звук его хмыканья, то, как он в задумчивости иногда проводит ладонью по голове, будто пытаясь зарыться пальцами в волосы – и тут же руку одергивает, не находя их. Иногда Хэ Тянь забывался, и ему казалось, что они с Рыжим знакомы годами, настолько легко считывались его движения и клеймились на костях с хрупким трепетом, отпечатывались подкоркой с подробными примечаниями на латыни – вроде и полезно, а вроде и нихуя не поможет, если слишком много об этом думать. Перевода не предусмотрено. Зато, если не думать и действовать по наитию… Хэ Тянь отточил навык чтения людей настолько, что раскусывал их по щелчку пальцев – вот только Рыжего, закрытого, замкнутого, отгородившего тысячей тысяч бетонных стен и шипастых заборов с пущенными по ним сотнями вольт понять умом не удавалось никак. Зато чем-то глубинным, внутренним, взращенным на инстинктах Рыжий чувствовался настолько просто, что подобное казалось невозможным. Эта двойственность сводила с ума. Эта же двойственность приводила в восторг. За годы своей рутинной, серой, однообразной жизни Хэ Тянь успел забыть, как сильно любит сложности и загадки. А Рыжий был самой сложной и самой охеренной загадкой из возможных. Когда Хэ Тянь впервые предложил встретиться через сообщения, за три минуты сорок семь секунд, которые Рыжему понадобились на ответ, он успел провалиться в преисподнюю, подставить глотку дьяволу под удар – и воспарить к небесам, к облакам на своих новоявленных, слабых, едва трепещущих крыльях, когда наконец телефон отозвался короткой вибрацией и коротким обрывистым ?ладно?. Так глупо. Так ребячески. Рассудок махнул на Хэ Тяня рукой и скрылся в неизвестном направлении, пока он сам завороженно пялился в телефон, на одно-единственное слово и никак не мог справиться с полубезумной улыбкой. К этому времени прошла неделя с тех пор, как они познакомились. К этому времени видеть Рыжего каждое утром стало настолько же привычным, насколько привычным было дышать; и если в один из этих дней этой недели, не встретив его в обычное время в обычном месте, Хэ Тянь завалил Рыжего кучей ни-капли-не-паникующих сообщений – то в этом не было ничего особенного. Совершенно ничего. Черт. Черт. Черт. Но за это время Хэ Тянь никуда Рыжего не пригласил, не предлагал встретиться, не потащил его за собой в те несколько раз, когда они пересекались вечером – хотя, черт возьми, как же пиздецки ему хотелось. Вот только откуда-то взялось чувство, что Рыжий ненавидит давление, что, если ограничить его свободу, если лезть в его личное пространство слишком настойчиво, настырно, если вести себя, как мудак – то есть так, как Хэ Тянь привык себя вести, – то можно очень просто, одним щелчком пальцев к хуям похерить все, что еще даже, блядь, толком не началось. А Хэ Тяню не хотелось все херить. Впервые в жизни – не хотелось. Впервые в жизни было не плевать. Охереть, как не плевать. Но терпение Хэ Тяня хватило только на неделю. Одно сообщение. Одно ?ладно? в ответ. И один знакомый силуэт вечером, на том же месте, в то же время. В этот раз, когда Хэ Тянь заметил его, когда Рыжий смотрел вдоль пирса, и взгляд карих глаз был прикован к едва начавшему темнеть небу – и Хэ Тянь не знал, что именно он почувствовал из-за этого сильнее: разочарование или облегчение. Хотелось ли ему проверить, померещилась ли та тоска и та вековая боль – или он был к этому не готов. Неопределенность Хэ Тянь ненавидел, но с Рыжим ничто не шло так, как планировалось, чтобы в рамках привычного, обыденного, и это почему-то не казалось плохим. Это казалось охуенным. Той ночью они опять бесцельно бродили по городу, Хэ Тянь говорил, говорил и улыбался так много, что скулы начинали приятно ныть. А Рыжий отвечал все чаще, по меркам Рыжего чаще – реагировал односложно на две реплики из пяти, а не на одну из десяти, как раньше, – и складка между его бровей медленно разглаживалась. Рыжий был тихим, скрывал все в себе, и это ощущалось неправильным. Только иногда он позволял показаться раздражению, только иногда его смущение являло себя покрасневшими кончиками ушей и легким румянцем на скулах. Хэ Тяню казалось, он мог почти физически ощутить весь ворох эмоций, пульсирующих у него внутри – разномастных и пестрящих красками, таких живых, яростных. Их хотелось вытащить наружу. Их хотелось рассмотреть поближе, изучить. Но, что важнее – хотелось, чтобы Рыжему стало хотя бы немного легче. Чем дольше он Рыжего знал – тем яснее Хэ Тянь замечал усталость, проскальзывавшую на его лице, отпечатавшуюся в тенях под глазами, в острых углах, закаленных тем, о чем Хэ Тянь не имел ни малейшего понятия. Замечал отголосок грусти, слабую печать тоски, которую видел тем вечером, которую в памяти вырезал тот закат. Хэ Тянь все яснее убеждался в том, что нет, не показалось ему тогда. Не привиделось. К сожалению. К сожалению, блядь. Рыжему было больно, и Хэ Тянь видел эту боль не глазами – видел ее нутром; не мог объяснить сознанием, но ощущал на уровне все тех же инстинктов, вот только ни черта о ней не знал. Не знал, как боль облегчить, как забрать хотя бы часть себе. Казалось, если понемногу вытаскивать его эмоции наружу, кусками, обломками, осколками, пусть даже попутно придется исцарапать себе все руки, все нутро в кровь – это поможет. Но Рыжий был тихим. А Хэ Тянь впервые в жизни думал о ком-то больше, чем о себе. Это пугало, но с каждым днем – все меньше. С каждым днем, когда Рыжего становилось все больше, и больше, и больше в его жизни, в его голове, у него под ребрами. Когда между ними все начиналось и нарастало – а Хэ Тянь не мог найти этому название, не мог найти объяснения, пока ему в конце концов не пришлось смириться с тем, что, возможно, есть вещи, которым название и объяснение не нужно. Которые можно просто чувствовать – и этого достаточно. Больше, чем достаточно. Все чаще их ночи проходили за прогулками, иногда безмолвно уютными, иногда – наполненными несвойственной Хэ Тяню легкомысленной болтовней, которая так правильно генерировалась рядом с Рыжим. с Рыжим вообще все было правильно. Жизнь, бессмысленно серая, рутинно скучная – правильная, пока он рядом. Иногда взгляд Рыжего приковывала к себе бескрайняя морская рябь, и хотя он не позволял больше своим эмоциям проявиться так явственно, как это случилось в тот единственный раз – по крайней, не позволял рядом с Хэ Тянем, – самому Хэ Тяню с каждым днем все сильнее хотелось сгрести его в охапку и унести, спрятать. Защитить. Откуда взялось это ?защитить?, Хэ Тянь не знал. Но стоило слову один раз всплыть в голове – и его уже не прогонишь. Стоило инстинкту один раз проявить себя – и от него уже не избавишься. Рыжий смотрел на море. Хэ Тянь смотрел на Рыжего. И знал, как глупо было то, что он чувствовал. Знал. Но все равно хотелось обхватить ладонями лицо Рыжего, хотелось повернуть его к себе, хотелось приказать. Смотри на меня.Только на меня.Всегда. Но Хэ Тянь сжимал зубы крепче. Отворачивался. И сдерживался. И брал Рыжего за руку, переплетал его пальцы, такие холодные, сущие ледышки, со своими; сжимал крепче – глупый, ребяческий жест, но это успокаивало. Заземляло. Любое подтверждение существования и близости Рыжего всегда помогало. Когда Хэ Тянь впервые позволил себе это – взять его за руку, Рыжий тут же вырвал свою ладонь из слабой хватки, дернулся, посмотрел своим нечитаемым, но все равно каким-то незнакомым взглядом. Разочарование едва удалось проглотить. Едва удалось выдавить из себя жалкое подобие улыбки. И заставить себя отвернуться не слишком резко, не зашипеть зло, не выдать, насколько неуверенным он себя чувствует – тоже удалось едва-едва. К неуверенности Хэ Тянь вообще не привык – но вот она, каждый раз, когда Рыжий рядом. Казалось, любое неправильное движение может все разрушить, и Хэ Тянь пытался сдерживаться, и не давить, и… И когда чужие пальцы тем же вечером впервые робко коснулись его руки, он почувствовал, как счастье живительно заструилось по венам. Когда Хэ Тянь обернулся, Рыжий смотрел в сторону, и щеки его теплели румянцем, и зацеловать его хотелось до сорванного пульса, прострелившего зигзагом кадык. Вместо этого Хэ Тянь переплел их пальцы, сжал бережно чужую ладонь – никогда в своей жизни он не думал, что этот простой, едва ли не детский жест может много значить, но он значил, черт, он значил, – и улыбнулся. В этот раз улыбка далась легко, так же легко, как обычно давалась рядом с Рыжим. Едва ощутимый облегченный выдох, донесшийся в ответ со стороны Рыжего, Хэ Тянь уловил не столько слухом, сколько, уже знакомо и правильно, нутром. Никто другой бы, наверное, не уловил – от мысли потеплело в солнышке, – но Хэ Тянь успел достаточно хорошо узнать Рыжего для этого. Можно ли узнать кого-то достаточно хорошо за считанные даже не недели – дни? Хэ Тянь не был уверен. И все-таки. Все-таки. Но Хэ Тянь продолжал терпеть. Хэ Тянь не давил. Хэ Тянь не столько видел – сколько продолжал чувствовать, каких сил Рыжему дается каждый шаг вперед, навстречу, и был готов взять все, что Рыжий готов был ему дать. Даже если хотелось больше. И больше. И больше. Хэ Тянь всегда был жадным. Но продолжал держаться. Взгляды Рыжего на море он тоже никак не комментировал, только зубами скрипел и руку мозолистую, сильную крепче сжимал. Это случилось в один из уже привычных вечеров, когда они привычно прогуливались по набережное – каждое новое заслуженное ?привычно? согревало Хэ Тяня все сильнее. Обычно пустынная улица в этот раз оказалась не такой уж пустынной. Компания пьяных парней, которым явно не терпелось до кого-нибудь доебаться – и они с Рыжим, держащиеся за руки, явно показались подходящими кандидатами. Хэ Тянь поморщился – он не боялся, знал, как легко может с ними справиться, но разборок не хотелось. Не хотелось тратить спокойный тихий вечер вместе с Рыжим на это, но инстинкты уже давали о себе знать, руки уже сжимались в кулаки, стоило услышать полное отвращения радостное улюлюканье. – Ебаные пидоры! – послышался окрик, и вслед за ним довольное ржание. Хэ Тянь оскалился – ему было плевать, что говорили о нем, но Рыжий… Но Рыжий вместо того, чтобы выдернуть ладонь из чужой хватки, как Хэ Тянь ждал, только сжал его руку крепче и, опередив, первым выступил чуть вперед, прикрывая собой. Пока Хэ Тянь еще только осознавал происходящее – Рыжий уже оскалился, и тогда наконец удалось убедиться в том, что подозревалось еще с той, самой первой ночи, когда Хэ Тянь нашел странного парня в льняных штанах, отрубившегося на берегу моря. Рыжий мог выглядеть угрожающе, если хотел этого. Если.Хотел. Хэ Тяню не нужно было, чтобы его прикрывали. Хэ Тянь выглядел куда внушительнее, чем тощий, костлявый, пусть и подтянутый Рыжий. Хэ Тянь привык справляться со всем сам, привык, что нет никого, кому не плевать на него, кто беспокоился бы о нем – и привык защищать себя. Это нормально. Ему не нужно было другого. Не нужно было. До этого момента. До Рыжего, который стоял здесь, и прикрывал своей спиной, и скалился на толпу пьяных уебков, и нет, Хэ Тяню не нужно было, чтобы его защищали – но здесь, за спиной Рыжего, он себя защищенным чувствовал. Кажется, впервые с тех пор, как был ребенком. Впервые с тех пор, как весь его хрупкий детский мир разрушился, вместе со всеми карточными домиками, воздушными замками, вместе со всеми детскими мечтами. И взрослеть пришлось слишком резко. Быстро. Болезненно. Хэ Тянь ни в ком не нуждался. В этом мире каждый сам за себя – аксиома, которую он быстро выучил. Аксиома, которая бездоказательно разлетелась осколками, пока Рыжий стоял здесь. Пока прикрывал собой. Пока попросту существовал. Дыхание сбилось, сердце сшибло с колеи локомотивом, размазало по колее – и тут же, в миг исцелило. И кровоточащих годами ножевых на нем вдруг стало меньше. И несколько пулевых вдруг затянулось. И пара шрамов разгладились, стали почти неприметными. Хэ Тяню все еще не нужно было, чтобы его защищали. Он был готов в любую секунду бросится вперед, если бы что-то пошло не так. Но Рыжий скалился, и лицо его исказило чистой, концентрированной угрозой, и лица напротив начали вытягиваться в явном испуге. У него определенно все было под контролем. Теоретически, это зрелище должно было пугать – но Хэ Тянь знал, как ужасающе может выглядеть сам, если захочет, и чувствовал гордость. И потребность в человеке перед собой. И восхищение, тепло, трепет, разрастающийся по изнанке от этого чувства защищенности, в котором не нуждался – которое ощущалось нужным и правильно, если это был Рыжий. Всегда – Рыжий. А потом Рыжий зарычал, буквально зарычал – приглушенно, угрожающе, и несколько уебков дернулись, а один вовсе не удержал равновесие и свалился на задницу. Хэ Тянь бы расхохотался, если бы не был для этого слишком занят благоговением. – Да он совсем отбитый, – пробормотал еще один из них, и тут же развернулся спиной. – Я сваливаю. Остальные тут же потянулись за ним, опасливо оглядываясь и безуспешно пытаясь делать вид, что не испуганы до обоссанных штанов. Рыжий следил за компанией напряженным, опасным взглядом, пока они все не скрылись за поворотом, и только после этого повернулся к Хэ Тяню. Все напряжение и угроза тут же схлынули с него, следом схлынула и маска, которой он всегда прикрылся, за которой прятал то, что бушевало внутри. И вдруг Рыжий стал выглядеть испуганным. И неуверенным. Будто ждал осуждения, злости, хуй знает, чего еще ждал. Он все еще пытался смотреть прямо и дерзко, с вызовом – но Хэ Тянь замечал, черт возьми, все замечал. Это так отличалось от того Рыжего, которого он видел считанные минуты назад, почти полная противоположность – и эта, новая грань, тоже впервые показанная Хэ Тяню, показалась ему такой же охерительной. Любая из граней Рыжего казалась ему охерительной. Блядь. Блядь. – Я… – начинал Рыжий, и черт знает, как он собирался это продолжить – хотя казалось, что и сам Рыжий не знал, как; но Хэ Тянь уже прервал его, продублировав свои мысли: – Блядь. И, наверное, Рыжий наконец увидел это. Это восхищение. Этот трепет. Потому что испуг и неуверенность схлынули с него, а на замену пришло что-то ответно светлое, теплое. Хэ Тянь знал, что в этот раз не сдержится. Знал, что набросится сейчас на Рыжего. Знал. Чего он не знал – так это того, что в будущем так и не поймет, кто из них тогда двинулся вперед первым. Но это будет и неважно. Пиздецки неважно. Рыжий целовал его, и мир слетал со своей орбиты. А Хэ Тянь окончательно смирялся с пониманием того, как сильно он вляпался.