Часть 5 (1/2)
Мы добрались до своих в середине апреля. Разумеется, просто так нас никто не отпустил и с распростертыми объятиями не принял. Мы были грязные, поломанные, в остатках немецкой формы и шли с вражеской стороны. На самом деле чудо – что нас не пристрелили на линии фронта.
Для погранцов все было довольно очевидно. Мы были наглядным пособием немецких диверсионных отрядов. Нихрена не знали о событиях последних месяцев, были нарочито подраны, говорили по-русски без акцента, и ничего не могли сообщить о своей части, задании или командирах.Да чего греха таить, я бы, на месте наших, нас расстрелял не задумываясь. Но к нашему счастью, подобное было самовольным расточительством. И задачей пограничников было доставить нас к особистам, чтобы уже там из нас выбили ценные сведения. Так что у нас отняли оружие, все еще немецкое, с которым нас отправляли на задание, и выделили двоих раздолбаев в охранение.Расчет был логичный. Нас трое, причем один раненый, еле стоящий на ногах. Мы двое оголодавшие и исхудавшие не выглядели грозными бойцами. Ни к чему им было знать, что даже в таком состоянии, тот же Ленька, не вставая с колен, мог убить их десятком способов. Калтыгин заранее предупредил нас обоих, чтобы не отсвечивали и вели себя мирно и вежливо.
Так что мы еще три недели с нашими конвоирами топали вместе с большим потоком войск, который переходил на новые позиции. За время нашего отсутствия многое изменилось. Казалось, что мы вернулись в какой-то другой мир. И все было бы ничего, если бы не Ленькина нога.
Он был совсем плох, самодельные костыли у него тоже изъяли, как потенциально опасные, так что мы опять несли его на себе. Ну вели, скорее, чем несли. Но я видел, как его мучает эта зависимость, пусть даже и от меня. Разумеется, тратить на нас лекарства или много еды никто не собирался.
Кормили крохами, но после трех месяцев подножного корма в зимних лесах – это казалось чудом. А вот Ленину ногу лечить никто не собирался. Даже если бы он умер, вряд ли бы забеспокоились сильно. Ну привели бы двух языков вместо трех, кто бы что спросил. Так что мы занимались побирательством. Выпрашивая у сердобольных девчонок медсестер то бинт, то капельку йода, то какое-нибудь немудрящее обезболивающее.
Конфликты по дороге случались, но наши конвоиры разруливали их дружелюбно. Увы, отказаться от остатков немецкой формы мы уже попросту не могли. Было еще холодно, а одевать нас точно никто бы не стал. Так что, когда в очередной раз Григорий Иванович подкатил к машине с медсестрами, и выболтал у них бинт, на него наехал излишне обиженный танкист.
Сначала на него орали наши конвоиры. Потом вступил Калтыгин, который, по-моему, сделал только хуже. Я еще стоял, придерживая шатающегося Леню, который стал одним из аргументов в этом махаче. Калтыгин орал, что у нас раненый, ему в ответ орали, что на подбитых фрицев всем похую, ну а дальше слово за слово.
Когда на нас стали наводить танковую пушку я аккуратно прислонил Леньку к какому-то столбу и пошел к Калтыгину. В надежде решить все полюбовно. Леня хрипло дышал за моей спиной. А я про себя думал, что мне нельзя умирать. Я должен дотащить своего сильного мальчика в родную медсанчасть, убедиться, чтобы его как следует вылечили, поставили на ноги.
Проследить за тем, чтобы он закончил эту войну, как минимум генералом, нашел себе хорошую женщину, нарожал с ней десяток маленьких Леонидычей, устроился в хорошем доме со своим обажаемым аккордеоном. И вот тогда… Тогда я мог бы и умереть. Лучше всего где-нибудь поблизости. Потому что, если честно, я уже не представлял своей жизни без него.
Не важно в каком качестве, не важно как. Я просто хотел быть с ним. Ну, короче стрелять по нам из танка не стали. Просто так дали пару раз в морду. Я умудрился между ударами вежливо попросить не трогать нашего раненого. Мол ему и так неплохо. Ко мне даже прислушались. Вот я сразу понял – хорошие люди.
Побитыми и уставшими нас дотащили прямо к временному штабу. Там уже все собирались в очередное наступление, и местному капитану было откровенно не до нас. Он вообще оказался мужиком лощеным и нервным. Поминутно отвлекался от своего вещмешка и бегал именно к Лене с требованием поставить его навытяжку. Первые два раза мы его проигнорировали. На второй раз, я дернулся Леньку закрыть, потому что капитан стал злее.
Меня опередил Калтыгин, прикрывший Леню плечом и рявкнувший на капитана в попытке пролить свет истины на всю происходящую вакханалию. Мы как попугаи твердили, что были на спецзадании в тылу врага. И что нам требуется транспорт, чтобы добраться до части. Капитан из этого уловил только то, что мы пытаемся отжать у него служебную машину и очень этому не обрадовался.
Капитан пытался нам угрожать, но как-то вяло и по-детски. В итоге у нас с ним завязался разговор на тему длины наших хуев, которую прервал Леня с жалкой попыткой воззвать к голосу разума. Мы уже плюнули на фамилии командиров, решив, что можем поступиться с этим правилом. И требовали вызвать подполковника Костенецкого или майора Лукашина. Капитан, снимая со стены картины, послал нас в баню. Ну точнее в сарай.
Я буквально занес туда Леню, и бережно устроил его на соломе. Надо было видеть его несчастные извиняющиеся глаза, когда я поддерживал его под спину опуская в удобное положение. Я был готов прострелить свою ногу, только бы он не чувствовал себя обузой. Он, лучший из нас троих. Я не стал ничего говорить, только подтолкнул ему под поясницу побольше соломы и быстро погладил по щеке. Он устало прикрыл глаза, взяв меня за руку.
Пока Григорий Иванович собачился с конвоирами в дверях, я смог насладиться этими тридцатью секундами редкой близости. Нас заперли. Калтыгин привалился рядом к сену и злобно забормотал что-то о том, как же был прав сукин сын Вилли, говоря о том, что здесь нас ничего не ждет. Нас давно похоронили свои же и дальше этого сарая нас никто бы не пустил.Оставив Леню отдыхать, мы разошлись по окнам. Судя по всему, охранять нас никому не хотелось. И настроения среди наших охранников были довольно мрачные. Они говорили друг с другом, вообще не пытаясь что-то скрывать. Мол, языки, немецкие шпионы, какие-то сведенья знают. В расход сразу нельзя.
Двое наших вертухаев раскуривали самокрутку с трофейным табаком. Мы с Калтыгиным пытались надышаться хотя бы немного. Это Леньке было плевать на тягу к сигаретам. Он действительно был лучшим из нас. Наш усатый охранник отправил своего очкастого напарника на поиск смершей. Было очевидно, что тот не планирует возвращаться.
Мне пришло в голову, что пора нам рвать когти из столь гостеприимного плена. Калтыгин хорошо бы изобразил вертухая, а обезвредить одного бойца для меня не было проблемой. А в суматохе наступления про нас бы еще не скоро вспомнили. Так что я в двух словах изложил свою идею и с отеческим наставлением Калтыгина полез под крышу. Ленька лишь устало опустил ресницы, пряча под ними свое беспокойство.
Все прошло, как по маслу. Я ногами смог сдвинуть часть крыши и аккуратно отправить вертухая в отключку. Убивать своего не хотелось. Мы быстренько затащили его в сарай, Калтыгин поменялся с ним куртками и взял оружие. Наши дела налаживались. Теперь мы с Ленькой были двумя фрицами, а Калтыгин нас вел на допрос.
Договорились, что мы между собой будем говорить только по-немецки. Я держал Леню за талию, а он почти висел на мне. Несмотря на месяцы практически постоянного голода, он был той еще оглоблей. Так и пошли, подгоняемые окриками нашего командира.
За сутки вполне успешно добрались до железнодорожной развязки, где кипела жизнь. Что-то грузили, сортировали, вокруг сновал народ. Маленький муравейник. С непривычки такое обилие народу напрягало. Я тихонько шептал Калтыгину, что лучше уходить в леса. И не волков кормить, а пробираться скрытно. Слишком уж из нас троих была приметная компания.
Григорий Иванович здраво сказал, что можем заплутать, и тут же тихонько выругался под нос. К развязке подъезжала штабная машина с пожилым капитаном. Мы попытались пройти дальше, и слиться с толпой, но не вышло. Нас остановили и предъявили Калтыгину за внешний вид. Тот виртуозно изобразил из себя клинического идиота. Бормотал что-то о вражеских тылах. Вид имел лихой и придурковатый. Просто как по книжке.
Нашему командиру велели умыться и отпустили на все четыре стороны. В провожатые ему поставили хорошенькую девушку, которая с ним заигрывала всю дорогу. Нам же достались только тычки в спину. Григорий Иванович представился Василием Теркиным, мы с Леней синхронно закатили глаза.
Рядом грузили дрова, тут же их пилили, и тут же кололи. Девчонка игриво спрашивала, а что мол у вражеского солдата с ногой. Новоиспеченный Теркин хвастался, что рубанул его топориком. Леня нервно вертел головой, я же старался как можно больше его перетащить на себя, потому что хромал он все сильнее, а шли мы все медленнее. Но увы, тащить его в одиночку долго я не мог. А других вариантов у нас не было.
Если честно, мое сердце рвалось от боли, когда я представлял, что испытывает мой Лёнечка. И ведь он ни разу не пожаловался. Ни разу не показал хоть малейшего неудовольствия или усталости. Он выглядел, как труп не первой свежести. Бледный, почти прозрачный. Худющий, как палка. Глаза ввалились, скулы заострились еще больше, тени под глазами были такими глубокими и темными, что казалось, будто его били. Он оброс и стал похож на большого щенка. У него даже глаза потускнели. Став из ярко-синих бледно-серыми.
Однако он все еще оставался моим напарником. Моей спиной. Пытался облегчить мне мою участь костыля. И даже умудрялся временами подсовывать мне куски хлеба, которые нам иногда перепадали. Когда я злился на него, он тихо шептал, что в горло кусок не лезет, и просил есть, чтобы не пропадало. И я не мог понять, когда он врет, а когда говорит правду. Он отрывал от себя крошки. А я мог только любоваться им. Потому что даже такой, особенно такой, он оставался самым красивым и самым желанным для меня.В общем пока Калтыгин мылся и забалтывал барышню, мы успели оглядеться и приметить паровоз. Григорий Иванович изящно сплавил красотку и мы, притворившись деревьями, умудрились в уходящий паровоз запрыгнуть. Ну как запрыгнуть, заползти. Я открывал на ходу двери, Калтыгин буквально за шкирку и ремень запихивал Леню внутрь, подталкивая под пятую точку, и тихо матерясь. Затем наш капитан подтянулся сам, а в конце за плечо втащил внутрь и меня.
Мы задвинули дверь вагона и осмотрелись. Вокруг стояли какие-то ящики, на которых мы и угнездились. Калтыгин как-то погрустнел, ушел в себя, забормотал что-то о конце войны глухомани, рыбалке и грибах. А в конце сказал фразу, которая почему-то въелась мне в память. Не хочу видеть людей, нет ничего более паскудного на земле.
Я тогда подумал, что капитан утомился, и только спустя годы, понял, насколько же он был прав. Ленька в своей оптимистической манере, ляпнул, что капитану просто на людей не везло, а на закономерный вопрос, везло ли ему самому, ответил утвердительно. И посмотрел на меня. Смешно сказать, я смутился, как мальчишка. Умудрился покраснеть и расплыться в такой широкой улыбке, что пришлось срочно опускать голову и прятать бушующие во мне эмоции.Иногда мой мальчик умудрялся говорить что-то такое, от чего у меня замирало сердце. Вот и в этот раз, я на минуту забыл, как дышать. Ленька уже отвлекал внимание Калтыгина шуткой. А я все никак не мог успокоиться. Демонстративно смеялся над шуткой, но на самом деле пытался скрыть бешеную нежность, которая распирала меня изнутри. Хотелось броситься к Лене, уткнуться лицом ему в ноги, целовать коленки, подставляя макушку ласкающим длинным пальцам.