Часть 4 (2/2)

Я видел, как он на секунду замер, передернул плечами, я даже разглядел его острые лопатки под комбинезоном, а потом он пошел дальше. Не обернулся. На душе было гадко. Буквально через час с небольшим нам все-таки разрешили взлет. Самолет опять выехал на поле и уже стал брать разгон, когда мы увидели что вслед за нами на всех газах мчится автомобиль с нашим майором, который размахивал руками.Капитан открыл люк и высунулся по пояс. Оказалось – последняя вводная, аж из Москвы. При отсутствии возможности выполнить задание, объекта нужно было шлепнуть. Неприятно. Паршивая работа. Дела становились все запутаннее и мрачнее. Летели непривычно долго. Прыгать пришлось в плохом месте, практически в лес. Вилли зацепился парашютом за елку. Пришлось лезть снимать.

Переоделись в немецкую форму, добежали до дороги. Там стоял условленный грузовичок. Вилли обменялся паролями, пока мы ныряли в кузов и прятали оружие. Ехали не меньше сорока минут. Нас привезли на окраину к большому, но неприметному дому. Нервничали все. Это задание действительно было самым опасным из всего, что мы делали раньше. Леня рассказал нам о подслушанном перед вылетом разговоре. Оказалось, в интимной беседе генералы нас заранее похоронили.

А дела становились еще хуже. Вилли как-то незаметно изменился. Раскомандовался и обрадовал нас новостью, что теперь мы подчиняемся ему. Калтыгин ожидаемо послал его в пешее эротическое путешествие, смачно откусывая кусок сала. Леня во всю облизывал расстроенное пианино. Потом мы выслушали свод правил поведения. Выторговали право Калтыгину ходить с нами по городу. По-моему, Леня помог мне только из желания поспорить с Вильгельмом. Не посмотрев мне в глаза ни разу.

Вилли ушел. А мы остались в пустом неуютном доме. Привыкнув к простоте русских деревень, мы действительно были дикарями в этом доме с дорогой мебелью, картинами, статуэтками и часами во всех комнатах. Калтыгин с упорством алкоголика искал в доме бухло, Леня мучил наши уши трелями на скрипящем инструменте. Я же просто осматривался, находя знакомые предметы из своего детства в этом европейском зажиточном особняке.

Я раскачивался на кресле качалке, думая грустные думы о том, что нас здесь просто кинули. Когда вдруг Леня заиграл мелодию, которая показалась мне смутно знакомой. Я спросил у мальчишки о музыке, и тот даже снизошел до ответа. Я вспомнил, это была Полька-Пивная Бочка. Ее играл тот самый друг отца. Странное совпадение. Судьба давала мне какие-то знаки, но я не мог их понять.Я чувствовал подступление какой-то истерики. Из меня все-таки был плохой разведчик. Но пока моя собственная жизнь и мысли были в раздрае, я не мог функционировать в полную силу. Так что решил, что истерике лучше дать выход. И вот я снова отбивал чечетку. Леня молча мне играл. Было во всем этом что-то совершенно сюрреалистичное.

Когда я остановился, Леня продолжил играть, но мы наконец-то смотрели друг другу в глаза. И я впервые не мог прочитать его. Что было в его глазах? Почему между нами все развалилось? Когда это произошло и как я это допустил? Момент разрушил Калтыгин, который все-таки нашел какое-то бухло.

Выпить я был не против. Единственный, кто мог мне предъявить за пьянство в текущий момент плевать на меня хотел. Так что рюмку я взял с радостью. Леня пить предсказуемо отказался. Даже за победу, чем, если честно, удивил. Мы с капитаном дружно выдохнул, а потом в глазах у меня заискрило. Такого дерьма я еще не пробовал, хотя видит Бог, я пробовал много разного дерьма. Это были горькие помои в чистом виде. Сильно потянуло блевать. Я удержался только из-за гордости. Ну не мог я позволить теперь мальчишке видеть себя в таком свете.

Очень кстати пришел Вилли. Принес пиво и сосиски. И отобрал у нас бутыль. Оказалось, что мы выпили лекарство для котов от облысения. Твою же мать. Ну а что, я же котик, в конце концов. Ласковый и пушистый. Даже мурчать могу, если меня гладят по пузу. Леня фыркал себе под нос. Тоже котик, блять.

Вилли делился добытыми сведениями. Калтыгин потребовал карту. Мы проследили по ней путь, по которому нашего объекта возят каждую среду. Вытащить его на этом пути было невозможно. Но рядом была развилка, которая приводила машину на пустынную маленькую улочку. Которую было решено осмотреть на следующий день. Мы разошлись спать, у приличных поляков считалось моветоном спать трем мужикам в одной комнате. Так что нас расселили по одному. Необычное чувство… Давно я не спал в одиночестве. Привык к храпу Калтыгина и к тихому сопению Лени. Кровать была слишком мягкая, с кучей подушек. Я не ожидал, что настолько отвык от обычных цивилизованных предметов. Неприятно было чувствовать себя варваром…Проснулся я от того, что за стенкой что-то скрипело. Сквозь сон я подумал, что Калтыгин уже успел найти здесь бабу, объясниться с ней жестами и трахает ее прямо сейчас. Меня медленно вытаскивало из сна. Спокойного сна. Когда я в последний раз спал спокойно? Я уже и сам не помнил. Проходя мимо соседней комнаты, я мельком заглянул в приоткрытую дверь.

Надсадно скрипели доски пола, на которых отжимался Леня. Я закатил глаза. Спортсмен… За отсутствием леса для пробежек и водоемов для заплывов, мальчишка решил качаться. Интересно, в его возрасте у меня было столько же энергии? Ведь только в семнадцать лет можно с таким упорством чем-то заниматься. И не уставать от самого себя.

Мы позавтракали остатками ужина. И решили идти на разведку. Нужно было погулять по городу и дойти до интересующей нас дороги. Одевались тщательно. Я подвязал руку, Калтыгин взял трость. В конце концов мы были ранеными солдатами в отпуске. Вышли из дома вместе. Мы с Леней создавали видимость диалога. Говорили о женщинах. Это было даже слегка иронично.

На площади нарвались на патруль. Еле справились. Калтыгин своим незнанием языка, конечно, тянул нас на дно. Но пронесло. Дошли до развилки, которую приметили на карте. Перекресток был довольно людный. Свернули к проселочной дороге. Григорий Иванович велел не торопиться. Шли медленно, высматривая детали.

Местечко было странное. Как для учебных занятий. По левую руку виднелись развалины какого-то здания. Решили сходить на экскурсию. Уселись в проеме разрушенного окна. Дорога просматривалась хорошо. Калтыгин вопросительно посмотрел на Леню. Тот одобрил. Он у нас был главным снайпером. Если честно, этому его умению я завидовал. Стрелял он очень хорошо.

Калтыгин решил, что мы с Филатовым останемся в этих руинах, а он заляжет в кустах внизу с пулеметом. А на дороге заложим фугас для охраны. План был стройный. Стали придумывать, как пустить машины именно по этой дороге. Почему-то мы с Леней опять сцепились. Спорили как-то бесцельно, глупо. Он опять не смотрел мне в глаза. Поджимал губы и отвечал как-то нехотя. Как будто делал одолжение. Это меня разозлило.

Калтыгин нас одернул. Вернулись домой, стали прикидывать время. Нарисовали карту, и спичечными коробками ездили по ней, подсчитывая секунды. Выходила минута. Негусто. Ох не густо… У нас был один шанс, без права на ошибку. Решили не тянуть. На следующий день как раз была среда.Вышли по расписанию с арсеналом, как на самого Гитлера. Пока ехали не увидели ложное КПП. Калтыгин напрягся. У самых развалин нас нагнал Вилли. Оказалось, что сегодня объекта не повезут, а повезут завтра. Мы тихо матерясь драпанули обратно в дом.

Вилли сказал, что останется с нами на ночь. Комнат было всего три, зато в одной было две кровати. Разумеется нас с Леней запихнули в эту комнату. Я почувствовал себя запертым в клетке. Мы молча разбирали кровати. В какой-то момент Леня остановился, выдохнул и со всей дури залепил мне в лицо тяжелой перьевой подушкой. На секунду мне показалось, что он повредил мне сосуды и сейчас хлынет кровь.

Но кровь не пошла, зато меня затопила жуткая ярость. И я на вдохе с разворота вмазал ему. Тоже подушкой. Завязалась самая настоящая драка. Мы били друг друга этими подушками, не сдерживая силы. Я вспотел на первой же минуте. Сначала били молча, потом по комнате раздалось тяжелое дыхание двух глоток. А потом Леня начал хихикать. До меня доходила вся абсурдность ситуации.

Два здоровых парня били друг друга подушками. Я начал пофыркивать от смеха в ответ. Вскоре мы уже смеялись в голос. В конце концов он отобрал у меня подушку, присвоив оба орудия себе, и чуть не взвизгнул от восторга своей победы. Я шикнул на него. Не хватало, чтобы на наши вопли пришел Калтыгин.

Мы наконец могли смотреть друг другу в глаза. А еще он мне улыбался. Широко и открыто. Чуть игриво. Как раньше. Я успел забыть, каково это, когда он не поливает меня презрением или безразличием. А он внезапно спросил, за что мы вообще воюем. Я опешил. От него этого вопроса я не ожидал.Вспомнилось, как мы обсуждали эту тему в кустах на задании. И почти поссорились тогда. Я опять напрягся. Осторожно напомнил ему, что воюем за Родину и Сталина. Как все честные люди. Он возразил. Я не думал, что он сможет меня так удивить. Но Леня, мой маленький Леня, по которому плакали все агитбригады нашей страны, сказал, что воюем мы за что-то другое.

Я решил язвить, чтобы немного его раскачать. Такое нельзя было держать в себе. Пусть лучше он выговорится мне, а не нашим генералам в истерике. Спросил его, чем же недоволен ефрейтор Петер Блюм. Как и ожидалось, он аж подпрыгнул на кровати. И каким-то детским голосом стал объяснять мне то, что я и так знал, и задавать вопросы, за которые его бы быстро определили к стенке.

Он хотел знать, что мы делаем, зачем нужны. Опять расстраивался из-за той чертовой карты, которая развела нас на столько дней. Я уговаривал его, как маленького, стараясь не допускать, чтобы мой голос звучал снисходительно. Пытался говорить с ним как с равным. Напомнил, что война – это война. Он снова сел на кровати, повернувшись ко мне лицом. Я внимательно его разглядывал.

На этот раз я был полон решимости сказать ему то, что ему было нужно услышать. Я был трезв, и я устал от его отчуждения. Я соскучился по нему, и хотел сделать все, чтобы снова иметь возможность с ним говорить. По-человечески.

Он жалобно сказал, что не трус. Я это подтвердил. А он говорил о том, что готов умереть и убивать, но ему нужно знать, зачем и ради чего. Я молча глотал комок в горле. Не ту профессию выбрал мой мальчик. По неопытности и наивности. Не ту. Никогда разведка не даст ему ответов на вопросы. Но я не знал, как это до него донести.

Он сыпал вопросами и обидами. Сказал, что того, кого мы завтра будем спасать, все равно ждет расстрел дома. Я опешил в очередной раз. Он объяснил, что понял это из подслушанного разговора на взлетном поле.

Я встал, закурил и выдохнул. Мне нужно было вдолбить моему мальчику одну важную истину, которую он никак не хотел понимать. На войне ум ни к чему. Его нужно в себе задавить. Быть дебилом – лучшая стратегия. Он смотрел на меня, запрокинув голову. Я видел в его глазах, что он понимает, о чем я, но категорически не хочет с этим соглашаться.

Я докурил и потушил окурок. Подошел к нашим кроватям и встал рядом с его ногами. Он все также лежал, вытянувшись и закинув руки за голову. Поза была расслабленная и какая-то приглашающая. Я внимательно вгляделся в его глаза. Он смотрел на меня не моргая. И внезапно я понял, что снова вижу в них голубые искорки, которые погасли, когда он вернулся из своего тюремного отпуска.Медленно я присел на край его койки. Его глаза следили за мной из-под опущенных ресниц. Он еле заметно улыбался краешком губ. А потом, распахнув глаза, он медленно облизал нижнюю губу. Меня бросило в дрожь. Я протянул руку, все еще думая, что он вот-вот меня оттолкнет. Но он этого не сделал. Не сделал, когда я положил руку на его бедро. Не сделал, когда я расстегнул нижнюю пуговицу на его рубашке.

А только сам начал расстегивать рубашку сверху. Наши пальцы встретились на середине. Он приподнялся на локтях, и я сдернул с него рубашку, оставляя в одних штанах. Он сам сбросил сапоги. Я снова приостановился, и под его пристальным взглядом, расстегнул его штаны. Он не двигался. Я потянул их вниз, и он приподнял бедра, чтобы мне было легче.Я загнанно дышал, когда он сам снимал белье. И вот, он лежал передо мной, совершенно обнаженный. Я впитывал взглядом каждую черточку его длинного стройного тела. Он смущенно отвернул голову к стене, но не прятался и не закрывался. Позволяя разглядывать себя. И черт, как же он был хорош…Я молча раздевался, желая уравнять нас. Хотя мысль о том, чтобы брать его, полностью обнаженного, будучи одетым, меня заводила. Но сейчас было не время. Я вообще не был уверен, что в этот момент нам нужна подобная близость. Но он не возражал, более того, я видел, как его ноздри возбужденно раздувались.

Он окинул меня жадным взглядом, забывая о собственной стеснительности, а потом приподнялся, хватая меня за руку. А затем он потянул меня на себя. Я следовал за его рукой, вытягиваясь на нем, нам едва хватало места на узкой кровати. Я потерся об него всем телом, вырывая судорожный вздох. Его член стремительно твердел у моего бедра, а у меня и без того стояло.

Мы какое-то время просто лежали, смотря друг другу в глаза. Но вот, он потянулся ко мне, втягивая в мягкий поцелуй. Осторожно коснулся губами, всосал в рот нижнюю, чуть ее прикусил. Затем коротко коснулся языком, я тут же открыл рот, впуская его. Он аккуратно проник внутрь, находя языком мой, и мы сплелись в чувственной борьбе.

Победил судя по всему я. Потому что он выдохнул мне в рот и как-то весь расслабился подо мной. Обмяк, раздвинул ноги, позволяя мне улечься между ними удобнее. Я протиснул между нашими телами руку, обхватывая его твердый член пальцами. Он шумно вздохнул и прикусил мою губу, давя стон.

Я стал двигать пальцами, лаская его медленно. У нас не было такого шанса, сделать все медленно. Я касался вершины головки, вытягивая капли смазки, размазывал ее по стволу. Он тихо шипел и подавался мне навстречу. Все равно руке было слишком сухо, и я это чувствовал. В голове свербела одна мысль, и я решил плыть по течению.

Убрал руку, усмехнулся его непонимающим и обиженным глазам, поднял ее наверх и приложил два пальца к его губам. Он вопросительно на меня посмотрел, я надавил пальцами на губы сильнее, раскрывая их. В его глазах мелькнуло понимание, и он покраснел до кончиков ушей. Но рот раскрыл, впуская мои пальцы.

Пока он их старательно облизывал, я думал, что умру. Его мокрый язык порхал по моим пальцам, облизывал фаланги, щекотал пространство между пальцами, а еще он блядски причмокивал. Не в силах смотреть на это и дальше, я вытащил пальцы и вернул их на его член. Стало удобнее. А он вздрогнул всем телом, передавая мне приятную вибрацию.

Я приподнялся, чтобы уделить все свое внимание ему. Задвигал рукой быстрее, сжал кулак чуть сильнее. Ленины глаза закатились. Он вцепился пальцами в кровать, и двигал бедрами навстречу моей руке, буквально трахая мой кулак. Я завороженно наблюдал, как мелькает красная налитая головка с блестящей капелькой на вершине. Эта капелька меня необъяснимо манила, и я поддался искушению. Наклонился и лизнул ее.

Леня сдавленно простонал. Я нервно дернулся, мне показалось, что это прозвучало слишком громко. Поднял на него взгляд. Сверху на меня смотрели совершенно безумные темные глаза. Он не выдержал моего пристального взгляда и рухнул обратно, смыкая веки и закусывая собственную ладонь.

Я понял, что это согласие. Склонился над ним и лизнул головку еще раз. Его член был приятный на вкус, терпкий и пряный. Я полностью обхватил головку губами, слыша заглушенный ладонью стон. Я стал двигаться вверх-вниз, плотно сжимая губы, а он подавался мне навстречу, почти сразу он крупно вздрогнул всем телом и выплеснулся прямо мне в рот. Я послушно проглотил и еще раз нежно облизал вершину языком.

Он следил за мной своими испуганными глазами, а потом потянулся ко мне, чтобы поцеловать. Целовались мы недолго. Я слишком сильно терся об него, так что он перевернул меня на спину и сам сполз в то положение, в котором пребывал я несколько минут назад.

Я не верил, что он решится, но все же он лизнул меня, один раз. Другой. А потом внезапно и по-хозяйски сгреб мои яйца в кулак и насадился ртом на мой член. Я повернул голову на бок, чтобы заглушить свой громкий стон подушкой. Слишком неожиданной была его смелость. Я продержался меньше пяти минут. Невозможно было сдерживаться наблюдая, как его губы растянуты вокруг моего члена.

Я хотел предупредить его, что кончаю, но он лишь прижал мои бедра к кровати, не давая мне двигаться и ускоряя свои движения. Я взорвался у него на языке, мучительно прекрасным удовольствием. Это был экстаз. Мне показалось, что на секунду я потерял сознание.

Потом мы лежали вместе еще какое-то время. Я гладил его по коротким волосам, пока он не начал засыпать. Пришлось вернуться в свою кровать. Я вырубился со счастливой улыбкой, почти не волнуясь за завтрашний день.

Он, как всегда, проснулся раньше меня. Бегать ему было негде, так что он решил и меня поднять ни свет, ни заря. Я ворчал, но на самом деле был счастлив. У нас был час до официального подъема. И несмотря на потрясающий вчерашний вечер, мы провели это утро на кухне. Я готовил немудрящий завтрак из яиц и вчерашних сосисок, которые здесь ели тоннами. Леня заваривал чай.

У меня сложилось четкое ощущение семейного тихого утра. Можно было даже помечтать, что никакой войны нет. Не нужно сегодня рисковать жизнью ради призрачной Ляйпцигер-штрассе 13. А мы просто два влюбленных человека, которые вместе позавтракают, потом пойдут, к примеру, на рынок за покупками, затем будут чинить сломавшееся фортепиано. Потом пить дневной чай в саду, в тени раскидистой яблони. Что-нибудь читать, возможно даже зачитывать друг другу вслух особо красивые отрывки или наиболее интересные новости в газете. А вечером эти двое рухнули бы на кровать, держа друг друга в объятиях, и занимались любовью всю ночь.Леня завороженно смотрел, как я переворачиваю на сковородке омлет, таскал из-под ножа кусочки, а я отмахивался от него кухонным полотенцем. Он тихо смеялся своим особенным смехом, который проникал в меня мурашками, ловил край полотенца и подтаскивал меня к себе ближе. Ненароком проводя ладонями по моим плечам и спине, шумно обнюхивал мой затылок, задевал носом ухо. А я млел в его руках, иногда поворачивая голову, чтобы оставить быстрый поцелуй на его щеке или в уголках губ. Улыбался и ловил такие же улыбки от него.

Не хотелось признавать, но это утро, этот час, были самыми счастливыми в моей жизни. И было плевать, что идет война, мы на вражеской территории, нас в любой момент могут раскрыть, а до потенциально самоубийственной операции остается всего семь часов. Я был так счастлив рядом с моим Леней, который наконец-то вел себя спокойно и нежно. Который не хмурился и не прятал глаза. Который говорил со мной открыто и ласково. Я был сумасшедше счастлив в то утро.

Когда пришла пора выходить, я чувствовал необъяснимое спокойствие. И все шло вполне по плану. Вилли установил фальшивый КПП, мы быстро заложили фугас, оставили Калтыгина в кустах с пулеметом. Сами добежали до развалин. Я устроился пониже, а Леня должен был занять место на высоте. Перед тем как уйти на свою позицию, он задержался, взял меня за запястье и даже открыл рот, чтобы что-то сказать, но вдруг передумал.

Я лишь улыбнулся ему и хлопнул по плечу. Времени было мало. Те несколько минут, что мы ждали, я просидел с закрытыми глазами. Вдыхал свежий воздух пригорода. Который все равно пах чужеродно. Как будто не наш. Хотя, воздух же везде одинаковый. Я вспоминал Ленины губы, и меня это необъяснимым образом успокаивало. Когда послышался шум мотора, я был собран.

Калтыгин взорвал фугас, и мы довольно быстро расстреляли дезориентированную охрану. Ленька не подвел, виртуозно застрелив водителя машины, где содержался объект, а также одного из охранников. Объектом явно был мужик в черном пальто и шляпе, который лихо прирезал второго охранника и драпанул в лес.Это уже было не по плану, но Леня решил рвануть за ним, предупредив меня. Он потратил время на то, чтобы сбросить шинель и взять легкий автомат вместо винтовки с оптикой, в лесу она действительно была ни к чему. Он убежал, а спустя несколько минут я побежал за ним. Все сопровождение было мертво, это как раз проверял Калтыгин.Когда я догнал его в сыром овражке, он стоял с совершенно обалдевшим лицом. Весь в листьях и трухе. Я задыхаясь спросил, ушел ли объект. А он сказал, что это был друг моего отца. Я опешил. Творилось что-то очень странное. Леня кратко пересказал мне их встречу. Дело пахло керосином. Леня его отпустил. А ведь у нас был приказ.

А моего мальчика, как подменили. Он говорил собранно и спокойно. Методично зарядил автомат и выстрелил в воздух, готовя себе алиби, мол, стрелял, не попал. Я продолжал задыхаться. К нам добрался Калтыгин, быстро оценил обстановку и начал крыть нас отборным матом. Досталось обоим и за дело. Тот факт, что два молодых тренированных разведчика упустили одного ослабленного заключением пожилого мужика, действительно был оскорбителен.

Мы добежали до условленного места, где нас ждал Вилли. Калтыгин продолжил орать. Про нас уродов, про трибунал. Мы молча слушали. Он был во всем прав. А нас обрадовал Вильгельм. Связь была потеряна, и он не знал, как нас вывозить домой. Он отвечал за подготовку и исполнение операции, а не за наш отход. Своего выхода на Москву у него не было, он просто не знал, что случилось.

Мы похолодели. Никто не произнес этого вслух, но было вполне понятно, что нас кинули. Просто оставили здесь умирать. Калтыгин впервые смотрел на Вилли без ненависти. И даже спросил у него совета. Вилли сказал, что готов найти нам работу здесь. Калтыгин обратился к нам. Видимо трибунал откладывался на неопределенный срок.

Леня тут же сказал, что надо выбираться. Пешком до линии фронта, а там дальше разобрались бы. Калтыгин ждал моего ответа, а я видел перед глазами, как Леня утром смеялся и отнимал у меня полотенце. Теперь я шел туда, куда и он. Так что согласился, что нужно выбираться. Я не ожидал, но капитан мягко и по-отечески мне улыбнулся. А Ленькину радость я чувствовал кожей. От него аж пыхало восторгом, что я с ним согласился. Вилли пытался нас отговорить, но это было уже неважно.

Перед нами лежали сто километров до Бреста, пятьсот тридцать до Гомеля и почти тысяча до Москвы. У нас не было карты, компаса, и вменяемого плана. Мы не могли идти через населенные пункты. Еду можно было либо ловить, либо воровать. Из оружия у нас остались Ленина винтовка, два автомата и один пистолет. Ко всему этому по паре наборов патрон.

Мы выбирались больше трех месяцев. Шли по ночам, лесами. В первую же неделю сменили одежду, но немецкую форму несли с собой. В лесу было холодно. Уже через месяц мы представляли собой жалкое зрелище, грязные, измученные, исцарапанные и вечно голодные.

К концу первого месяца, я понял, что у Лени отросли волосы и теперь падают на лицо. На второй месяц нас все-таки обнаружили, мы слишком близко подошли к одному белорусскому городку. Лене прострелили ногу. Это было самое дерьмовое. Калтыгин нас прикрывал, а я вынес Леню практически на себе. Ему очень паршиво попали близко к колену, задев кость.

Штопал его тоже я. В грязи и без анестезии. Он зажимал зубами мой ремень и молчал. С тех пор я перестал считать его ребенком. Я помнил, как чувствовал себя после того, как очнулся после операции на руке. А он даже не был под наркозом. Четыре дня после этой пытки мы с Григорием Ивановичем просто несли его на самодельных носилках. На пятый день он встал, дополз до дерева, смастерил себе костыли и дальше шел сам.

Скорость нашего передвижения упала вдвое. Лучший охотник тоже был недееспособен. Охотиться стал капитан. Шли ночами, спали днем. И теплее, и безопаснее. Спали в три смены. Двое спят, один охраняет. Разумеется, никакого физического желания не было, какое там. Но притворяться у нас получалось плохо. Капитан вел себя мирно. Делал вид, что ему вообще плевать, что каждый раз мы с Леней спим почти в обнимку, прижавшись друг к другу. Один раз только пробормотал, что все понимает. Теплее нам так.

Я был ему благодарен. Иногда в мое дежурство Леня спал, уложив голову мне на колени. А иногда тихо плакал. Почти беззвучно. Я молча стирал пальцами слезы с его лица, которые чертили чистые дорожки по слою грязи и копоти. В такие дни я знал, что его нога болит слишком сильно.

Третий месяц мы двигались ползком. Пробираться пришлось по уже оккупированным территориям. Иногда вели легкую разведку в населенных пунктах, на предмет возможности связаться со своими. Ее не было.

Мы добрались до линии фронта к концу первой недели четвертого месяца, жалкие, дрожащие, в остатках немецкой формы. Лениной ноге от бесконечного трения стало хуже. Встретили нас ожидаемо – требованием побросать оружие и угрозой расстрела. Мы встали, шатаясь от усталости. Леню поднимал Калтыгин, видя, что я еле стою сам. За нами горел лес. Впереди были свои. Иногда возвращение – опаснее задания. Мы все хорошо это знали.