Часть 3 (2/2)

От этого зрелища, я кончил и сам, будучи не в силах оторвать взгляда от его вздрагивающих ресниц и дергающегося кадыка. Такого яркого оргазма в моей жизни еще не было, и я сладко вздрогнул, представив, каким будет мой Леня, когда я возьму его.

Он медленно приходил в себя. Его щеки стыдливо заливало румянцем. Глаза заметались. Он испуганно посмотрел на меня, потом слегка расслабился увидев мой восхищенный взгляд. Потом потупился, смазано и быстро поцеловал меня. А потом сбежал. Пробормотав что-то про тренировки, плавание и еще какую-то чушь. Я лишь улыбнулся. Мальчишка. Как есть мальчишка. Мой мальчишка. Теперь я был в этом уверен.

Весь день я провел во дворе на сене. Вставать не хотелось, что-либо делать тоже. Я предвкушал наш десятидневный отпуск, когда меня жестко обломали. К вечеру нас троих вызвали к подполковнику. Леня был вполне невозмутим, хоть и бросал на меня долгие взгляды. Калтыгин явно был выдернут прямо из постели. Мы все столкнулись на крыльце штаба, где капитан застегивал на последние пуговицы гимнастерку, скрывая алеющий засос. Отдыхал наш командир тоже не теряя времени.

У начальства нас встретили хмурые и очень напряженные лица. Извиняться за проебанный отпуск никто не стал, и скоро стало понятно почему. На той злополучной станции Белокаменная, которая уже не первый раз притягивала нас к себе застрял вагон с бумагами Областного Комитета Партии. Станция уже была захвачена немцами, которые пока просто не добрались до бумаг. Понятно, что начальство обосралось не по-детски.

Вывезти бумаги было невозможно, значит надо было уничтожить. Все до последней запятой. Калтыгин здраво заметил, что взорвать не получится. Нужно будет жечь, а значит будет нужен бензин и много. Нам показали фотографии, сделанные с самолета, и карту. Вагон был хорошо виден. Стоял одиноко в тупике. В относительном отдалении от остальных путей. Если честно, удивительно, что фрицы его еще не перерыли. Я бы обратил на него внимание в первую очередь.

Леня своим орлиным взором углядел на фотографии цистерны с горючим. А значит тащить на себе канистры с бензином не придется. Я вспомнил, что с цистернами всегда крепили пожарные шланги. И если соединить три шланга, то на глаз получалось, что дотянем до нашего вагона от ближайшей цистерны, если их не перегнали. План был шит белыми нитками. Но угроза краха всего областного подполья не оставляла вариантов и времени.Никакой поддержки кроме немецкой формы нам не дали. Пришлось мародерствовать на дорогах. Впрочем, нам уже было не привыкать. Мы добрались до окрестностей станции. И устроились в лесу. Калтыгин встал у дороги, изображая проверку документов. Мы с Леней притаились в пяти шагах от него за елкой. Немного отвлекало то, что Леня, исключительно в целях маскировки, разумеется, вжал меня бедрами в эту блядскую елку и тяжело дышал прямо мне в ухо. Пришлось двинуть озабоченного мальчишку локтем под ребра, чтобы не отвлекался на боевых операциях сам и не отвлекал меня. Засранец даже не пискнул, лишь укусил меня за мочку уха. Мелочь нахальная.Пока мы с Леней ставили операцию под угрозу своей невнимательностью, Калтыгин остановил грузовик, заколол водителя ножом и вышвырнул тело из кабины. Мы взяли себя в руки, затащили труп в лес, пока Калтыгин залезал в кабину. Ждать он нас долго не стал, сразу завел грузовик. Первым в кузов запрыгнул Леня и уже на ходу втянул внутрь меня. Я тихим шепотом предупредил его, чтобы держал руки и все остальное при себе. Он нервно хихикнул, но послушался.Калтыгин довез нас до станции, предъявил документы убитого фрица, разъехался с другим грузовиком особенно удачно, тем самым дав нам три секунды на то, чтобы выпрыгнуть под прикрытием какого-то заборчика. Мы с Леней дружно заползли под вагон, наблюдая, как Калтыгин парковал грузовик у разгрузочной площадки.Фрицы бодро грузили какие-то ящики в кузов. Пока мы с Леней искали нужный нам вагон. Он оказался именно там, где и должен был быть. Делать все нужно было быстро. Калтыгин в это ситуации был слабым звеном из-за своего незнания языка. Мы споро и тихо дотянули шланги до вагона, проверили его содержимое, заложили взрывчатку.

Калтыгин подобрал нас за тем же заборчиком. Все складывалось как нельзя удачно. Вагон взорвался ровно после того, как мы выехали со станции. Полыхнуло знатно. Григорий Иванович завез нас поглубже в лес, где мы бросили грузовик и бодрой рысью почесали дальше. К рассвету добрались до какой-то деревеньки.

Калтыгин всю дорогу умеренно злобствовал. И задавал риторические и неудобные вопросы. К примеру, о том, почему бросая Белокаменную, коменданты успели вывезти себя, своих баб и шмотки, а вот вагон с документацией подполья бросили. Калтыгин озвучивал эти вопросы витиевато, так что было не подкопаться, даже если бы мы упомянули это в отчетах. Я его намеки понимал, а вот Леня, чистая душа, тупил. Переспрашивал там, где не надо. Я его одергивал. Кажется, он на меня обиделся.Капитан осматривал деревню в бинокль и разумеется отметил сочную девку на одном из огородов. Дальше ему уже было плевать на всех немцев вместе взятых. Баба была важнее. Он объявил, что все чисто и мы имеем полное право отдохнуть. Внимательно посмотрел на меня, ожидая подтверждения, что я не буду поднимать срач в отчетах и придержу мальчишку. Он как-то легко нас читал, этот Калтыгин. Я ему доброжелательно подмигнул и кивнул. Леня же лишь тяжело вздохнул, всем своим видом демонстрируя свое неодобрение.Пока мы проверяли ближайшие дома, Калтыгин соблазнял девицу. Когда мы подошли он уже ей угрожал. Я его в сущности понимал. Баба была явно блядоватая, такую лучше было припугнуть. После демонстрации силы, капитан картинным жестом накинул на локоть корзинку с морковью, другой рукой цепанул девицу и дружелюбно велел нам с Леней сидеть во дворе и смотреть в оба.Злоупотребление властью было на лицо. Но я не обижался. До бабы мне дела не было. Слушать капитанские постельные изыски желания тоже не было. Я и так их слушал регулярно в нашей избе. Так что мы с Леней прошли под куцую яблоню, где и устроились с относительным удобством на вскопанной земле. Мальчишка сердито пыхтел, и я пытался понять, где я успел накосячить настолько. Вроде одернул я его по делу, а в остальном был паинькой.

Пришлось на него давить, чтобы дулся не просто так. Он долго отмалчивался, отбрыкивался. Невинно язвил, сучил и вообще был чертовски забавным. А потом все-таки сказал. Отвернувшись в сторону, почти неслышно. Оказалось, что он думал, что я тоже пойду с этой девицей. Увидел, как я подмигивал Калтыгину. По сердцу разлилось дурацкое тепло. Мой мальчик меня ревновал. Это было настолько мило и глупо, что я чуть не прослезился.К сожалению, на просматриваемом огороде я не мог в достаточной степени показать ему, насколько мне не нужен никто кроме него. Но все высказал словами в максимально прямых выражениях. Он насуплено меня слушал, не глядя мне в глаза. Но потом оттаял, пару раз смешно фыркнул, и привалился ко мне плечом, хватая мою руку своими цепкими пальцами. Я велел ему спать, пока есть возможность. Он возражать не стал. Устроил голову у меня на плече и задремал.

Я разглядывал ночное небо, чувствуя приятную тяжесть его тела, и раздумывал о том, что мальчишка при всей своей невинности и неопытности крутит мной, как хочет. Это забавляло и раздражало. С другой стороны, мне нравилось, что я не вижу в нем слабого. Да, мне хотелось его защищать, ухаживать за ним, оберегать его. Но в то же время я помнил, как он удерживал меня сильными руками. Он не был зависимым от меня. Не был женственным или ведомым. Он просто был еще очень юн. Но это болезнь, которая очень быстро проходит.

Он тихо сопел у меня рядом с ухом, и его дыхание щекотало мою шею. И я ловил себя на мысли, что совершенно по-идиотски счастлив в эту минуту. Он спал несколько часов. Я сидел не двигаясь, чтобы не потревожить его сон. Потом мне показалось, что я услышал шум мотора. Звук приближался и я решил, что лучше Леню разбудить. Не хотел, чтобы он был сонный и дезориентированный, случись что.

Он проснулся быстро, вопросительно взглянул на меня, зевнул, и тоже услышал рев приближающейся машины. Мы дружно залегли на вскопанных грядках, под той же яблоней. Я постарался незаметно растереть занемевшее плечо. Немецкая бронированная машина остановилась во дворе через дом. Нам хорошо был виден двор, и не очень хорошо слышны их разговоры. Общими усилиями мы перевели, что фрицы хотят заночевать, боятся партизан и выбрали эту дорогу, чтобы что-то перевезти.

Я отправил Леню к Калтыгину, и он скоро вернулся, сказав, чтобы я разведал ситуацию получше. Я засел на чердаке сарая с биноклем. Немцы выбрали дом какой-то старухи, но явно хотели еще и напиться. Потому что показывали на пустые кружки, а старуха настойчиво отсылала их в наш дом. Видимо у блядоватой девицы Любы еще и самогон был. Калтыгин быстро засыпал в бутыль снотворное, успокоил нервную любовницу, и мы дружно заныкались в подпол. Было тесно и слышно каждое слово. Баба оказалась далеко не дурой, все сделала, как надо. Калтыгин скрипел зубами.

Я и Леня снова засели на чердаке сарая, уж больно удобный наблюдательный пункт был. Немцы оказались теми еще лошадьми. Не засыпали долго. Наконец снотворное их забрало. Мы по очереди передавали друг другу бинокль, чтобы не было скучно. Я увидел, как планшетку с чем-то явно важным кладут под подушку. После чего фрицы уснули. Сообщил Лене про цель, тот помчался докладывать Калтыгину.

Капитан тоже не будь дураком, отправил за планшеткой не одного из нас, а свою любовницу. Хоть и прикрывали ее мы все втроем. Молодец капитан. Ебля еблей, а война по расписанию. Люба принесла интересующую нас вещь быстро. Разложив украденную бумагу, мы охренели.Это была карта, на которой были указаны замаскированные объекты по всему фронту. Калтыгин был прав. Это тянуло на три красных звезды. Григорий Иванович раздели карту между нами, ему и мне пять квадратов, Филатову шесть. Разумно, Ленька обладал лучшей памятью из нас троих. У нас было пять минут на то, чтобы запомнить расположение объектов. Столько же, чтобы вернуть карту, и час, чтобы свалить из деревушки на хрен.

Сваливали мы резво. Когда рассвело, уже были далеко. Но шли осторожно. Не зря немцы боялись партизан. Те явно ошивались где-то поблизости. И конечно везти бесконечно нам не могло. Мы наткнулись на еще чадящий костер, с котелком над ним. Хотели уйти по-тихому, не вышло. Партизаны оказались тут как тут. А мы втроем в немецкой форме. Это был залет.Договориться не получилось. По нам открыли огонь, и тут же Григорий Иванович схватил пулю по касательной. Рявкнул на нас, чтобы убирались в лес. Мы и убрались. Однако партизан было слишком много. Часть ушла вслед за нами. И мы почти оторвались, когда кто-то особенно удачливый прострелил мне плечо. Правое плечо, сука.

Я взвыл, и рухнул на колени от ослепившей меня боли. Я чувствовал, что Леня за ремень тянет меня вверх, крича, чтобы я вставал, таким приказным тоном, какого я от него никогда не слышал. Я рычал, зверел, но встать не мог. Его голос доносился до меня, как сквозь вату, но становился все громче и громче. Наконец, не с первой попытки и даже не со второй, Ленька меня поднял на ноги буквально за шкирку. К нам уже бежал хромающий Калтыгин, отстреливаясь на ходу. Так же мельком он удостоверился насколько сильно меня подстрелили. Я смог прорычать, что нормально.

И вот такой инвалидной командой мы похромали дальше в лес. Нас уже почти потеряли из виду. Леня так и тащил меня за шиворот, и я был ему за это чертовски благодарен. Хотя меня посетило теплое чувство, что он сейчас не бросил бы меня, даже если ему пришлось бы тащить мою тушку в одиночку. Он волок меня за собой, не беспокоясь о том, насколько мне было трудно. И за это я был ему благодарен вдвойне. Я шел только благодаря его рукам, так мне было больно. Если бы он выпустил меня из захвата, я бы просто лег.

Сколько мы шли я не знаю. Не запомнил. Просто в какой-то момент Ленины руки вместо того, чтобы тащить меня за собой, уложили меня на покрытый мхом пригорок. Я застонал от облегчения, и мне почти не было стыдно от проявленной слабости. Калтыгин рухнул напротив, пытаясь отдышаться. Леня поил меня водой из своей фляги. Я жадно глотал холодную воду, не в силах оторваться.

Потом дав нам полежать несколько минут, Калтыгин велел перевязываться. Себя он обматывал сам, мою руку латал Ленька. Он был в этом хорош. Проверил, сквозная ли пуля, заверил меня, что все будет хорошо и начал меня пытать. Ну то есть перевязывать. Больно было ужасно, я тихо стонал сквозь зубы, не в силах себя сдерживать. Порыкивал, когда он слишком сильно дергал мою руку, но понимал, что перевязывать нужно плотно. Калтыгин уже давал ценные указания, запретил нам упоминать, что подстрелили нас партизаны. Уточнил у Леньки, хорошо ли тот его понял. Этот любитель правды обиженно подтвердил. К счастью забирали нас самолетом.Как мы приземлялись я не помнил. Был в каком-то тумане. Помню, как от меня оттаскивали Леню, и как расцепились наши пальцы. Помню, как очнулся на операционном столе, от жуткой боли в только что заштопанной руке. Помню, как сразу со стола меня потащили на допрос. Как полуслепой от жгучей дергающей боли я держал трясущимися руками признание Лени о том, что никаких тайных сведений он не имеет.

Помню, что пытался сосредоточиться на его почерке, который я хорошо знал, но буквы прыгали, а строчки плыли перед глазами. Помню, что затуманенным сознанием решил, что это знак, и Лене нужно, чтобы я подписал признание о том, что тоже не доставлял никаких сведений. Как писал его, стараясь не выронить ручку из рук. И как падал в позорный обморок прямо в допросной.

Когда я очнулся в следующий раз, рядом был Калтыгин, который сказал, что Леня в отпуске, а наша часть переезжает в другую деревню. Мы довольно долго тряслись на какой-то телеге, а до меня постепенно доходило, что что-то здесь не так. Я пытался расспрашивать Калтыгина, который внимательно на меня смотрел, а потом как-то по-отечески велел быть аккуратнее. И подтвердил, что моего Леньку он не видел. ?Твоего Леньку?, именно так и сказал. И еще раз внимательно посмотрел в глаза. Я отвернулся.В новой части нам выделили просторную избу, и большую бутыль самогона. Первые два дня мы отсыпались. На третий день начали пить, и пили неделю. Точнее пил Калтыгин, я иногда из этого запоя все же выныривал. От ощущения, что я не знаю, где Леня, мне было физически паршиво. Поэтому я пил, блевал, спал и снова пил.

Калтыгин ушел в запой наглухо. К пятому дню он допился до того, что стал рассказывать мне историю своей семьи. Оказалось, что он сам будучи ребенком сдал своих отца и мать, как кулаков. Сознательный был. А на эти дни приходилась годовщина смерти его матери. На шестой день мы начали петь песни. А к седьмому я был в совершенно свинячьем состоянии.Мы с Калтыгиным сидели за столом, он пел, мы оба рыдали горючими слезами. Он в который уже раз каялся в своих грехах. Я периодически на него покрикивал. Он на меня. Потом дошло до того, что бутыль самогона вылетела в окно, и я, осознав, что бухла сегодня больше не будет, пошел на улицу курить.

На крыльце я споткнулся об аккордеон. Даже затуманенное бухлом сознание сразу сделало стойку. Я учуял знакомый запах, как пес. И пошел на него. Под окном, из которого минутами ранее вылетел самогон, стоял Леня.