Часть 2 (2/2)
В одну из наших вылазок по лагерю мы наткнулись на заброшенный чердак с музыкальными инструментами. Среди прочего Леня нашел аккордеон. С того дня наши будни были скрашены музыкой. Он действительно хорошо играл, знал кучу песен, а я мог часами наблюдать за тем, как он перебирает клавиши и кнопки своими длинными пальцами. Если бы у меня были эти часы…Нашим экзаменом стала операция, которую Чех обозвал ?Голые руки?. Мы устроили на лесной дороге контрольно-пропускной пункт и третировали проезжающее мимо высокое начальство разной степени важности. Нам были розданы другие имена, обозначены акценты, с которыми мы должны были говорить. А дальше мы просто засели на обочине на несколько дней.
Мы были похожи больше на разбойников с большой дороги, чем на КПП, а работа больше напоминала каникулы. Леня играл, Калтыгин бурчал, я, котел за котлом, варил нам каши и супы, благо едой нас затарили, как будто на неделю. Хотя и напряженки хватало. Первый же недовольный капитан не только орал благим матом, но и приставил к Лениной голове пистолет.
Я неуловимо напрягся, готовый в любой момент дернуть урода на себя. Но Леня остановил меня взглядом, и снова сосредоточился на направленном на себя оружии. Он мог его отобрать за две секунды. Нас этому тоже учили. Но палиться нам было нельзя. Я успел выхватить на Ленином лице эту секундную эмоцию напряжения, когда он снова стал собой. Милым, мальчиком. И тогда я обалдел. Он оказывается был неплохим актером. Пользоваться этим ему мешали идеалы, но, если бы он поставил себе цель очаровать все человечество, нас не уберегло бы ничего.
Пока Калтыгин делал вид, что звонит в часть, Леня мельком поглядывал на меня уговаривая не психовать. Видел, как я бешусь из-за направленного на него оружия. Но все разрешилось. Капитана мы пропустили дальше, дружно плюнув ему вслед.
Затем карусель понеслась. Организовалась пробка из машин. Мы вальяжно ходили между ними, проверяли документы. Дорогу размочалило в хлам. Мимо меня прошла дикая история с лейтенантом спецсвязи, который чуть не взорвал машину вместе с Леней и Калтыгиным. Леня пересказал мне ее восторженным шепотом позже. А у меня чуть не прихватило сердце. Вот везло же этому птенцу на всякое дерьмо.Постепенно мы разрулили всех желающих проехать и снова устроились у своего костра. Разлили кашу по тарелкам, Леня что-то наигрывал, Калтыгин был в хорошем настроении и разглагольствовал о произошедшем. Потом подъехал Чех, в своей безэмоциональной манере похвалил нас. Сообщил, что все жалобы на нас он жег лично, и велел сворачивать лавочку. Я пошел к брезенту, Калтыгин убирал котелок с кашей, а Леня тушил наш костер.
А пока мы собирали наши пожитки к импровизированному шлагбауму подъехала машина. Не армейская, а практически генеральская. По идее, нам было велено сворачиваться. Но захотелось пугнуть высшие чины. Мы с Леней неуверенно потолкались плечами, пока Калтыгин не развеял наши терзания отправив ?поглядеть? на вновь прибывших.
Как только я увидел пассажира, подумал, что стоит перестать гневить судьбу. Там сидел знакомый моего отца, который часто бывал у нас дома в Берлине. Прошло много лет, он мог помнить меня только мальчишкой, если бы не одно Но, я был очень похож на отца. Не скажу, что прямо копия, но никто, знавший его, не усомнился бы в нашем родстве.
Он не подал виду, что узнал меня, я тоже ему на грудь бросаться не стал. Я совсем не помнил его имени или фамилии или звания. Так что решил, что меньшее из зол – вести себя, как предполагается в текущей ситуации. Но как только он спокойным тоном отказал в предъявлении документов, я почему-то вышел из себя, наорал на него и даже засветил припрятанный пистолет. Идиот.
Спалился по всем фронтам. Перед этим явно важным знакомым семьи, перед Чехом и даже перед Леней. Мужик этот еще устроил показательное выступление. Заговорил со мной по немецки, гад. Проверил. Акцент у меня и правда Берлинский. Так что свои подозрения я подтвердил. Он меня узнал, или как минимум догадался, кто я. Я оттарабанил свою ?легенду?, мол Бобриков я, и знать ничего не знаю. Генерал нас отечески похвалил, мы в очередной раз поклялись служить отечеству. Ленька, дурачок, чуть из штанов не выпрыгнул.
А глаза генеральские мне не понравились. Холодные и цепкие. А Калтыгин сообщил нам, что мы дружно во что-то влипли. Вот мужик. Ведь знает ровно столько же, сколько и мы, а загривком почуял. Из нас только Леня еще верил в светлое будущее, отчизны в целом и наше в частности. Я уже давно не был так оптимистичен.И верно, нас уже выпихивали на очередное задание. Все было как всегда, очень мутно. Лететь, прыгать с парашютом, затем искать аэродром, на нем автобус, в автобусе желтый портфель. Разрешено было мочить всех подряд, не разбираясь. Ну хоть это хорошо, носить на себе немецких языков мне не понравилось.
Чех благословил нас на долгий и продуктивный сон, а когда сажал в самолет, мысленно крестил. Этот взгляд у военных я уже вычислил. Мы конечно все коммунисты и комсомольцы, но, когда тебя в любую минуту могут шлепнуть, волей неволей задумаешься о том, что будет после. Я знал, что Калтыгин верит. Не раз видел, как он крестится. Леня в силу юного возраста еще вряд ли задумывался о подобном. Он все еще воспринимал, как игру. Удивительно, учитывая, что своего друга он уже терял. Я же был ни за ни против. Принимал, так сказать.
В самолете я нервничал. Нас конечно возили на учебные прыжки с парашютом, но была жуткая неразбериха, мне досталось всего три, вместо положенных семнадцати. И с каждым новым разом легче не становилось. Каждый раз, как первый, страшно было до усрачки. Я еще и высоты боялся. Не до такой конечно степени, чтобы стирать штаны, но все же из самолета меня каждый раз выталкивали, сам я прыгнуть не мог.
Так вот, пока мы летели, Леня, дай ему бог здоровья и благоденствия, нервировал меня повторением теории. Напоминал, что надо сгруппироваться перед приземлением. А мне впервые хотелось его ласково стукнуть по голове, чтобы прилег и отдохнул. Потом он дрожащим голосом признался, что у него было всего десять прыжков, а не семнадцать. Я еще раз пожелал ему мысленно счастья и процветания. Рявкнул на него, что у меня были все семнадцать и внимательно посмотрел на Калтыгина. Тот мне еле заметно кивнул.
Когда пришло время прыгать, он первым хлопнул по плечу Леню, а потом уже милосердно вытолкнул меня. Холодно было до чертиков. Пока падал, грелся воспоминанием о теплом Ленином дыхании прямо у щеки, пока он поражал меня знанием теории. Меня отнесло чуть дальше, буквально метров на семь, что дало мне пару секунд, успокоить истеричное дыхание. Мы напялили каски, забросали парашюты ветками у кромки леса и зарядили автоматы.И снова привет легкая пробежка по ночному лесу. Свежий воздух, птички, идиллия. К утру добрались до аэродрома. Залегли в кустах. На этот раз Григорий Иванович оставил в загашнике меня. Тоже верно, тренировать в боевых условиях нужно нас обоих, хотя мне как всегда за Леню было страшно. Ну маленький он еще совсем. Кто же дает детям спички. А тут даже не спички, а целый автомат.
Короче лежал я в кустиках, записывал время взлета и посадки самолетов. Потом Калтыгин вернулся, оставив Леню дожидаться условного знака в виде смятой пачки сигарет. Пока Калтыгин ползал на разведку и искал хорошее место, где бы мы смогли взять автобус с портфелем, ко мне приполз Леня.Плюхнулся рядом, чуть ли не на меня, засранец. Места что ли мало вокруг? Я не то чтобы сильно против, просто стояк на боевом задании – не самая уместная вещь. А он реально почти разлегся на мне. И пересказал свои приключения. Спасибо ему за это, стояк мигом улетучился. Его оставили ждать условного знака, а он вместо этого ползал под ногами у немцев, резал колючие проволоки, чуть не спалился и затихарился в муравейнике. Ну елки-палки, вот что с ним делать? Воспитывать вроде не я должен, пороть? Заманчиво, но не ко времени. Черт…Он отдал мне пачку, и я с удовольствием вдохнул аромат хороших сигарет. Не то что солдатские самокрутки. Леня меня пожурил, мол отраву нюхаю. Да что он понимает в хороших вещах? Ни в куреве, ни в сексуальных партнерах не смыслит ни хрена. Иначе давно уже курил бы со мной после жаркой ночи.
Мы лежали в траве, я веселил своего мальчишку предсказаниями о том, как будут садиться те или иные самолеты. Он мне рассказывал, что успел подслушать у фрицев на КПП. Он там услышал название улицы, я рассказал, что та улица находится неподалеку от нужной мне. Настроение чуть испортилось. Нам до тех улиц было, как до Китая раком.
А все пошло прахом, когда я опять наткнулся на Ленино занудство. Он видите ли считает мои цели недостаточно возвышенными. Он то борется за победу над фашизмом, а я за баб и коньяк. Тут я офигел, потому что даром мне не сдались никакие бабы, пока он рядом. Потом он опять начал допытываться о моей настоящей фамилии. Чуть не поругались, он надулся, как мышь на крупу.
Вернулся Калтыгин, показал место, которое выбрал для захвата. Под холодный чай и двойную пайку хлеба он изложил свой план и расчёты. Леню оставил блокировать КПП, а нам оставались шесть минут, чтобы со всем разобраться. И тут как раз прилетел наш транспортный Юнкерс.
Все шло хорошо. Мы с Григорием Ивановичем расстреляли автобус, и начали перерывать его в поисках нужного нам портфеля. Но его не было, одни бумаги. Калтыгин уже психовал, прошло четыре минуты, а Лени все не было. Наконец на дороге показалась машина, я первым увидел Леню за рулем. Он вел очень медленно, что было довольно странно.
Мы подошли к передним сидениям и Калтыгин уже начал чихвостить Филатова, как вдруг резко замолчал и снял каску.Я присмотрелся внимательнее и обмер. Леня сжимал правой рукой руку мертвого фрица, которая лежала на взрывном механизме. Портфель был заминирован. Калтыгин велел мне отойти, и я как в трансе был, послушался. Хотя все мое существо рвалось к Лене. Я видел, как по лицу командира ручьями льет пот. Он тихим спокойным голосом отдавал Лене приказы. Велел медленно отпускать руку, чтобы не рвануло. Видел, как Леня мотает головой, не в силах даже говорить. Видел, как Калтыгин по одному поднимает Ленины пальцы. Красивые длинные музыкальные пальцы моего мальчика, которые были буквально залиты кровью убитого.
Видел, как Леня вылезал из машины, слышал, как Калтыгин приказал валить все на него, если рванет. И я в ту секунду проникся к капитану глубоким уважением. Он брал это на себя, хотя имел полное право приказать любому из нас перерезать один из двух проводов. Леня подошел ко мне, и я видел, как трясутся его руки. Страшно хотелось его обнять и никогда не отпускать. Но я не имел на это права. Не мог даже коснуться его, потому что спешно заряжал наши автоматы. Уже были слышны сирены. Прошло уже пять с половиной минут. Наше время неумолимо истекало.
Леня привалился ко мне плечом, и это было все, что я мог сделать для него в этой ситуации. Быть плечом. Опорой. Калтыгин перерезал провод. Взрыва не последовало. Нам повезло. Мы бодрой рысью ушли в леса. Бежали с тихой песней несколько часов. Калтыгин велел петь. Видимо, чтобы не думать. Но у меня не получалось.
Когда мы устроили привал, чтобы выйти на связь со штабом, я понял. Меня накрывает. Леня отошел быстро. Но он, мой Леня, мог умереть. Не то чтобы для меня это было новостью. В конце концов мы были на войне, а я не был идеалистом. Но вот прямо сегодня этот наивный мальчик мог умереть. И я никогда больше не посмотрел бы в его синющие глаза, не рассмешил бы его глупой шуткой, не заревновал бы к радистке Тане. Я даже не смог бы его похоронить.
Мы сидели у крохотного прудика. Леня сначала бил сообщение в штаб. Калтыгин уже закусил удила. Язвил, приказывал и вообще старался быть мудаком. Но его слова имели смысл. Велел Лене вымыть руки, тот, так и ходил весь в крови. Спросил передал ли он привет своей радисточке. Психовал, что до места сбора нам переть еще Бог знает сколько.
И тут меня накрыла истерика. Я что-то кричал, за кого-то цеплялся, кого-то называл сволочами. Очнулся только когда в легких стало не хватать кислорода. Постепенно возвращались ощущения. Я понял, что меня топят. Потом понял, что это Калтыгин. Задергался. Он дал мне вздохнуть и еще раз окунул, теперь буквально на несколько секунд. Потом он вышвырнул меня на берег, рявкнул нам встать смирно. И я понял только то, что Леня кубарем рванул ко мне, помогая подняться. Он тянул меня вверх за ремень, и встали мы прижатые друг к другу так тесно, что между нашими плечами не было даже доли миллиметра. Он так и остался стоять, сжимая мой ремень в кулаке. А потом внезапно стал поглаживать меня по спине. И гладил все те несколько минут, пока Калтыгин на нас орал.Мы летели обратно в жуткую погоду. Самолет трясло, гремела гроза. Калтыгин спал в дальней части, а мы с Леней сидели прижавшись друг к другу, но как будто на разных концах света. Если бы капитана рядом не было, клянусь, я бы уже целовал мальчишку. Но увы, мы были не одни. Да и он явно стеснялся своих действий.
Потом Калтыгин проснулся, а Леня достал из-за пазухи губную гармошку и начал что-то на ней наигрывать. А Калтыгин внезапно мне подмигнул и широко, так по-доброму, улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Зла я на него не держал. Он все сделал правильно. А вот я позорно сорвался. Такого допускать больше было нельзя.Я откинулся на лавке и под мерный шум двигателей попытался задремать. Но я врал сам себе. Все, о чем я мог думать, это теплое Ленино бедро, прижатое к моему. И его рука у меня на спине.