Часть 2 (1/2)
Я внутренне обмер. Пусть не разведка, но приютское детство научило не расслабляться и не показывать эмоций кому попало. Рудольфом Шнапсом я точно не был. Однако часть детства действительно провел в Германии. Мой отец был главой разведки, разумеется при первых осложнениях в отношении государств его расстреляли, как и мать, а я оказался в детском доме.
Я был Алексеем, хоть и не Бобриковым. А ситуация все равно была паршивая. Вариантов было несколько. Они знают, что документы Бобрикова принадлежат не мне, а убитому другу Лени, но тот бы не стал меня подставлять. Не теперь. Они могли знать, что я был сыном расстрелянного дипломата и жил в Германии. Они могли просто проверять всех подряд тыкая пальцем в небо.
Историю Бобрикова я знал хорошо. Что-то было в документах, что-то рассказал Леня. Так что я решил работать на уже существующую легенду. С дебиловатым выражением лица, но не скрывая сарказма начал говорить особисту о ?своих? родителях, стартовал с года рождения Петра Бобрикова. Особист меня прервал.Бросил под нос папку с делом, к нему была прикреплена моя фотография. Но видел я ее в первый раз. Это напрягало. Решил быть дебилом до конца. Извинился перед лейтенантом, обругал неизвестного фотографа последними словами. Особист начал на меня орать. Как раз в этот момент зашел наш майор, я слегка расслабился.
Судя по всему, я выбрал правильный вариант. Мы оба с особистом подскочили. Майор нас усадил обратно. Обратился ко мне по фамилии, я сразу воспользовался возможностью, и дал понять, что на меня катят странную бочку. Майор неделикатно выставил меня вон. Особисту явно влетело за неуемное рвение.
Я слегка погрел уши под дверями. Так что, когда позвали обратно, вошел чуть ли не раньше, чем майор договорил мою фамилию. Велели переделать фотографию и занести в особый отдел. И снова выгнали. Я вышел на крыльцо, и настроение просело еще на уровень. Леня под деревом болтал с хорошенькой машинисткой. Черт, она же была старше его лет на семь.
Я деликатно замедлил шаг, но то, как они договаривались о встрече, услышал. Почему-то разозлился. Леня рванул ко мне спрашивая о допросе, а я мог лишь смотреть на то, как радисточка оглядывается на него. В итоге вместо обсуждения допроса, я злобно спросил его о свидании.
Он по-детски поделился, что она сама ему предложила встретиться. И это звучало так невинно, как будто он сказал: ?Она первая начала?. И столько было в его голосе простоты, что я в очередной раз убедился в его нежном возрасте. Он явно был невинен и неопытен. И как же меня взбесила эта девица. Я понял свои чувства. Я банально ревновал. Успел проникнуться каким-то дурацким чувством собственности, по отношению к этому синеглазому мальчишке.
И я стал злобно язвить. Пообещал ему, что если будет ночи напролет лобзаться, буду съедать его завтраки. Он надулся. Фыркнул, что из-за таких пошлых шуточек он часто ссорился со своим Бобриковым. Пришлось ему напомнить, что Бобриков – это я и есть. Я обернулся, чтобы взглянуть ему в глаза. И впервые остро почувствовал, насколько он меня выше. Пусть он и был более хрупким, ростом его природа не обделила. Мы смотрели друг другу в глаза несколько долгих секунд. А потом разошлись. Надо было переодеться и помыться.
Вечером я видел, как он на меня поглядывает с каким-то страхом и любопытством. Он ерзал на лавке, задумчиво копался в тарелке с кашей и необъяснимо раздражал. Калтыгина с нами не было, он все еще не вернулся с допросов. И я решил подтолкнуть мальчишку к разговору, который он явно не решался начать. Рявкнул на него, чтобы не ерзал, иначе силенок на девчонку не хватит. А он вопреки своему обыкновению расцвел и заинтересованно уставился на меня.Видимо сам того не зная, я попал в цель его беспокойства. Ну конечно, он был девственником, а за советом ему пойти было некуда. Очевидно я был единственным его источником подобных знаний, если судить по трудностям с дрочкой. Ну я и не стал ждать его вопросов, вывалил весь свой спектр знаний о первом разе. Велел дважды подрочить перед свиданием. Объяснил, что если девственница и она, то у нее пойдет кровь и ему нужно быть осторожнее. Он прятал глаза и лепетал что-то об убитом муже.
Я в целом удивлен не был. Более того, после мужа радисточка горевала явно недолго. Было в ней что-то блядское. С другой стороны, предупредить мальца было нужно, когда-нибудь он мог нарваться на целку. С его трепетным восприятием мира, получил бы травму на всю жизнь. Еще посоветовал ему держать себя за яйца или основание члена, чтобы не кончить за три секунды. Краснел он, как помидор. А я мысленно проклинал всех радисток, чтобы им пусто было. Нашла с кем любиться. Ведь видела же, что он ребенок…Он убежал вечером, взволнованный, счастливый. А я остался в нашей избе, разглядывать потолок и злиться. Я не спал полночи, представляя, что именно в этот момент он отдает какой-то девице свой первый поцелуй. Что это она срывает вздохи с его дрожащих губ. Что именно ей будет принадлежать его первый раз.
Возможно это были чудовищные мысли. Но детские дома зачастую тоже самое, что тюрьмы. Не нагнешь ты, нагнут тебя. Подростки жестоки. Я предпочел быть тем, кто нагибает. Потом я попал в армию, и оказалось, что там все примерно так же. Попробуй выжить без любви в суровом мужском обществе. Да, встречались и девушки, те же радистки, солдатки, просто девчонки в отпусках и деревнях. Но ни к кому я не чувствовал того, что чувствовал к нему.
Пусть мои эмоции не были сформулированы и оформлены, я уже понимал, что мое отношение к Лене не дружеское. Я его хотел, бесспорно. Тем невыносимее было думать, что сейчас эта Таня берет то, что должно было быть моим. Это я должен был смотреть на его дрожащие ресницы, я должен был быть первым, кто почувствовал бы его дрожь, когда он терялся бы от новых ощущений. Это должен был быть я. Но увы, есть жизнь. И она диктует свои правила.Он пришел домой на рассвете. Буквально подпрыгивая от переполняющих его чувств. Сбросил сапоги, завалился на лавку, тихо вздохнул. Я почти уверен, что он светился. Я не выдержал и спросил, открыл ли он счет. Его аж подбросило, он запальчиво сказал, что она единственная. Я улыбнулся против своей воли. Это было так в его духе. Ребенок. Сущий ребенок. Нашу беседу прервал вернувшийся Калтыгин.
Мы оба подпрыгнули и встали навытяжку. Он вошел в избу, как на парад. Проигнорировал нас, позвал Клаву, нашу хозяйку, и с порога потребовал водки. Та быстро поставила перед ним самогон, и всячески попыталась уговорить его закусывать. Он ее попросту выставил из ее же дома. Командир напивался, попутно вываливая на нас все свое возмущение. Леня беспомощно косился на меня.
Как будто никогда не видел бушующего мужика. Хотя учитывая, что его растила одна мать, вполне возможно, что так и было. В нем не чувствовалось мужского воспитания. Он был слишком послушным, слишком правильным, слишком исполнительным. Я глянул на него в ответ, стараясь вложить в этот быстрый взгляд свою поддержку. Вроде не вышло.
Григорий Иванович выпил около четырех стаканов, когда я заметил его новые знаки отличия. Ему дали капитанское звание. Оказалось, что наш фриц оказался ценным языком. И сейчас Калтыгин запивал водкой свою поруганную честь, а голос ему заткнули капитанством. После водки он потащил нас в баню. Вместе мы ходили редко, как-то не складывалось. Так что я воспользовался возможностью полюбоваться Леней без страха быть неправильно понятым.
Он был безусловно прекрасен. Так что я просто наслаждался. Теплым паром, горячей водой, жаром его тела, которое стояло так близко ко мне в крохотной парилке. Калтыгин рассказал, что у нас будет новая программа обучения, что учить нас троих будет какой-то якобы крутой хрен с засекреченным именем и званием.
Затем он спросил успели ли мы на него настучать, мы заверили, что не собирались. Причем Леня чуть не плакал от обиды. В очередной раз захотелось его обнять. Господи, ну как этот ребенок собирался воевать хоть с кем-то?Командир удовлетворился нашими возмущенными воплями, сполз с полки и велел нам ложиться. После чего отходил нас вениками так, что я выползал из бани, чувствуя себя студнем. Мы сидели на улице, одетые в чистое белье. Клава собрала нам обед, и притащила недопитую бутылку самогона.
Леня стал отказываться. Даже я посмотрел на него с недоумением. Калтыгин так вообще был готов обидеться. У него уже начиналась типичная пьяная стадия: ?Ты меня уважаешь??. Леня дрожащим голосом объяснял, что не пьет, ну вот совсем не пьет. Сказал, что попробовал в четырнадцать лет и упал в обморок. Ну я же говорю, недоразумение.
Как он собрался воевать? Калтыгин как будто услышал мои мысли. Но мы с ним чокнулись, выпили за боевое крещение, Леня так провожал взглядом мою рюмку, что самогон чуть не встал поперек горла. И именно этот момент выбрал наш новый преподаватель с секретным именем и званием, чтобы появиться.
Он представился летнабом, пресек нашу попытку встать и раздал листы. Велел написать родным, что мы переводимся на другой фронт и в другую часть. Калтыгин демонстративно сидел сложа руки. В отличие от нас, он был опытным разведчиком, и при помощи короткого диалога, дал нам понять, что этому Чеху нужны образцы наших почерков.
Затем Чех собрал листы, и отправил нас собираться. Мы с Леней вылезли из-за стола, я попытался слегка замедлиться, видя, что Калтыгину что-то явно не нравится, а он показал себя мужиком умным и адекватным. Но Леня не оставил мне выбора подпихнув рукой в спину. Команда была ?Бегом, марш?. Пришлось бежать. Бежали мы лениво.Нас увезли на другой берег реки. Там оказался заброшенный пионерский лагерь. Места было больше, и условия были получше. По крайней мере теперь мы с Леней спали не на лавке, а на вполне себе кроватях. Правда все три кровати стояли в одной комнате, и готовка еды тоже легла на нас. Готовых на все селянок рядом больше не было.
Больше всех переживал естественно Калтыгин. Его лишили регулярной ебли, бухла и авторитета. Он бегал, прыгал и кувыркался вместе с нами. И если его это бесило, то мы с Леней на почве изоляции и тренировок наконец-то стали кем-то вроде друзей. Я в конце концов узнал сколько ему на самом деле лет. Он доверительно прошептал ночью, что ему через месяц будет семнадцать. Дитя. Как есть дитя.
Он стал меньше меня стесняться. Попросил прикрывать его перед командиром. Он каждую чертову ночь плавал через реку в нашу деревню к своей радисточке. А что я? А я прикрывал. И скрипел зубами от злости и ревности. Его доверие ко мне росло, он даже пришел ко мне за советом по интимной части.
Долго мялся мямлил, но в итоге пряча глаза спросил, что надо делать, чтобы женщине было хорошо. Пришлось ему проводить уроки анатомии. Женской. С рисунками, чтоб им всем было не ладно. Зато теперь я мог с чистой совестью сверлить его взглядом на уроках анатомии, которые нам преподавал мрачного вида тип, рассказывая о том, как проще убивать. Леня мой намек понимал, глаза прятал, а иногда расплывался в улыбке.
Нас учили всему подряд. Владению оружием, управлению транспортом, нашим и немецким, медицине, оказанию первой помощи, ядам, разным видам единоборств. Последнее было моим любимым. Тесный контакт, я мог безнаказанно его щупать, валять по полу, придавливать собой. А еще мы дурачились. Его было легко рассмешить, он был смешливым, хотя с течением времени я стал замечать, что он смеется только моим шуткам. Мне это, если честно, льстило.
В редкое свободное время мы лазили с ним по заброшенному лагерю. Залезали на чердаки, находили какой-то ветхий хлам. Рядом с ним я стал сбрасывать тот груз, который давил на меня долгие годы. Я снова чувствовал себя молодым. На свой возраст. А не стариком. Мог слегка расслабиться.Единственное, куда он меня не пускал, была его личная жизнь. Точнее он пускал меня туда, только когда ему это было выгодно. Нужен был совет или прикрытие. Стоило мне отпустить скабрезную шутку или задать вопрос, как он замолкал, поднимал свою голову к небу и застывал столбом. И заговаривал он со мной только в том случае, если я начинал его снова смешить. Например, прыгать перед ним, пытаясь заглянуть ему в глаза.
А на самом деле я просто за него волновался. Он мог загреметь под трибунал за самоволки. Тем более, что он уже умудрился однажды попасться Чеху. Правда отговорился тем, что плавает по утрам после бега. Исключительно в целях саморазвития.