Часть 1 (2/2)

Хотя в его словах была доля истины, он слишком быстро забыл, как тупил буквально позавчера в первой своей стрессовой ситуации. И ко всем благам, именно в этот момент за нашими спинами вышел Калтыгин. Который не преминул вывалить на нас свое неудовольствие. Кстати чувство юмора у командира было. И то хлеб.Отдыхать нам никто конечно не дал, не заслужили. Командир сразу погнал нас к снарядам, срывать свою злость. Упражнение было простое, в одну сторону прыгаешь через препятствия, в обратную ползешь под колючей проволокой. Казалось бы, чего сложного, но не тогда, когда вы не жрали два дня, и у вас болит растянутый голеностоп.

Калтыгин отошел на пять минут, велев нам пристроить где-нибудь вещи, я успел достать эластичный бинт из мешка. Я всегда паршиво умел с ним обращаться. Леня увидел мои потуги, вырвал из рук ткань и за полминуты хорошо перетянул мне ногу. Поблагодарить вслух я не успел, командир вернулся. Так что я только крепко сжал Ленино плечо. Он молча мне кивнул, пряча глаза.

Первый же заход на полосу препятствий Калтыгина не устроил. И жопу держали высоко и прыгали низко. Перед вторым заходом велел снять гимнастерки. Я успел мельком оглядеть Леню. Он был хорош. Тонкий, изящный, ни грамма жира, стальные мышцы. Жилистый. Я облизнулся. Ползти обратно стало гораздо менее приятно. Проволока больно драла спину. Я тихо матерился.

Промучав нас около часа, Катлыгин отпустил нас в баню. Дни потянулись один за другим. Из развлечений были только уроки немецкого, и муштра Калтыгина. Нас еле хватало на то, чтобы к ночи доползти до кроватей. В первое утро я проснулся рано, потому что дергало ногу. Леня подскочил от моей возни на лавке.

Да, часть - не курорт. Мы базировались в крохотной деревне, и размещались соответственно по домам у местных. Нас определили в хату, где уже жил Калтыгин. Он там явно считал себя хозяином, единственная кровать была занята им. И явно согрета хозяйкой, немолодой, но вполне приятной женщиной.

Нам же достались две узкие лавки, забросанные сеном и накрытые стареньким бельем. Проснулись мы одновременно и по тому, как забавно возился Леня, я понял, что он скрывает утренний стояк. Это было даже мило, захотелось слегка его подразнить. Шепотом спросил у него, настолько ли ему понравилось вечернее выступление командира. Который кстати вообще мало чего стеснялся, и размашисто скрипел кроватью за задернутой занавеской.

Лёня покраснел до кончиков ушей, отпихнул меня, и пробормотал, что он проснулся на пробежку. И ведь действительно побежал. Как был, в штанах и без рубахи. Вернулся спокойный, мокрый, и счастливый. Приставать к нему я не стал. Все шло день за днем. Муштра, немецкий, снова муштра. У этого жеребенка хватало сил вставать на час раньше каждый день и бегать. Я предполагал, что дело в красивой машинистке, которая бегала так же по утрам, но с собакой.

Уроки немецкого позволили мне материться во время муштры, командир немецкого не знал, а Леню мои успехи восхищали. Тройная польза. Через день, устав от его нервной возни и шараханья по утрам, я оттащил его в сторонку и постарался, как можно меньше его смущая, объяснить, что дрочить - нормально. Деликатно у меня не получилось. Мальчишка краснел, бледнел, и едва не упал в обморок, хренов разведчик.

Я призвал всю свою фантазию, предположил, что мамаша - училка немецкого вдолбила ему в голову много всякой чуши, а отца, чтобы объяснить что к чему у него не было. Заверил пацаненка, что дрочат сто процентов мужиков на этой земле, и до сих пор никто не умер, не ослеп, не облысел и не оволосел. Мальчишка трепыхался в моих руках, но надо отдать должное молодому организму, стояк у него не спал.

Он пролепетал, что просто любит бегать, но на следующее утро я за ним тихонько проследил. Он все-таки внял моим заверениям и снизошел до дрочки в лесу. Я залюбовался, если честно. Он был красивым. Полностью. До дрожи хотелось ему помочь, но это было бы перебором. Я так же тихонько ушел обратно в деревню. Через неделю Леня пришел после пробежки грустный. Калтыгин бегать ему запретил.

Наша хозяйка суетилась, поставила на стол котелок с картошкой, и предложила нагреть для Лени воды. Я мылся холодной. Не то чтобы я жаловался. Но тем не менее. Калтыгин с ней спал, Леню она воспринимала, как ребенка, а мне пришлось справляться самостоятельно. Не в первой.

Захотелось поделиться полученной информацией. Я вообще старался с ним подружиться. Он был хорошим парнем, добрым, честным, открытым. Мне уже шепнули, что ходить в разведку с Калтыгиным – плохая примета. Он всегда возвращался один. Филатов на это надулся, и велел меньше собирать сплетни.

А у дверей повернулся гордым лебедем, продемонстрировал идеальный пресс и надменно бросил:-Лешка, скажем Бобриков, не поверил бы.Маленький засранец. Знал куда давить. В тот же день к нам явился сумрачно настроенный командир, объявил, что следующей ночью мы отправляемся на наше первое боевое задание. Он объяснил нам план, мы должны были забрать языка, в тридцати километрах от линии фронта. Калтыгин велел нам спать, жрать и не бесить его. Указания мы выполнили с большой охотой.

Когда же пришло время, нас хорошо экипировали, снабдили ценными наставлениями, практически перекрестили и отправили в путь. До линии фронта добрались быстро. Потом километр бежали согнувшись в окопе, под вспышками осветительных ракет. У границы нас проводили дозорные, придержали нам колючую проволоку, расцеловали Калтыгина, и мы ползком продолжили наш путь. Леня полз передо мной, и слава богу, что было темно. Иначе я бы отвлекался.

К утру мы добрались до нужной деревни. Засели в кустах, обозревали обстановку. На нас были камуфляжные капюшоны, в которых мы выглядели, как арабские шейхи. Зато надежно. Командир был недоволен, карта оказалась поганой, на ней не было и половины важных деталей. К примеру, на ней был даже не указан мост, который мы явно наблюдали перед собой.

Нужного нам языка узнали быстро. Весь день по деревне бродил толстяк, не выпускающий из рук собачку. К вечеру стали собираться на дело. Филатова оставили прикрывать отход. Меня Калтыгин взял с собой. Ожидаемый выбор.

На самом деле страшно было до усрачки. Я конечно не пальцем деланный, но спокойствию Калтыгина можно было позавидовать. Мы перебегали от кустов к колодцу, от колодца к забору, и несколько раз мне казалось, что я слышу, как стучит мое сердце. И что все это слышат. Мы засели в тени деревьев около дома, где находился нужный нам человек.

Комната хорошо обозревалась, потому что была освещена керосиновой лампой. Калтыгин нажатием на спину приказал мне сидеть в кустах, а сам обошел двор. Как раз в этот момент нашему языку приспичило выйти поссать. Прямо к тем кустам в которых сидел я. Все сложилось удачно, Калтыгин взял его в захват, я быстро накинул мешок ему на голову, и связал, пока командир переворачивал пластинку на патефоне. Разумно, чтобы дольше не спохватились.

Мы поволокли его к реке, с горем пополам перешли ее вброд. У кромки леса нас встретил Леня, который помог дотащить этого борова поглубже в чащу. Мы прислонили его к березе и обыскали. При нем были какие-то бумаги, которые Калтыгин передал Лене, как самому ?говорящему?. Тот вгляделся в бумаги и поднял на нас растерянный взгляд. Оказалось, что мужик, которого мы взяли не артиллерист. Бумага была накладной на тушенку и шоколад. Командир ожидаемо разозлился. Ведь все сходилось, собачка, граммофон. Леня спросил у языка, на кой хрен ему вся эта светомузыка.

Оказалось, что мужик – интендант в звании майора, а тот, кто нам нужен, уехал на несколько дней, оставив собачку на попечение этого борова. Мы дружно выругались. Калтыгин тихонько на нас наорал, обозвал баранами. Сам отговорился незнанием немецкого. Филатов разумно осадил командира, вообще-то погоны у борова и правда были интендантские, так что Калтыгин тоже лопухнулся. Что кстати признал.

Немца было решено пустить в расход и возвращаться обратно. Проводить проверку на стойкость Калтыгин не стал, замахнулся кортиком сам. Немец завопил о своей полезности, Калтыгин успел оттормозить руку в ожидании перевода.

Леня пояснил, что боров служит при штабе и уверяет в том, что знает места играфики прохода важных эшелонов, обещает показать их на карте. Фашист даже приплел туда свою старую маму. Это он видимо сделал зря. В глазах командира засияла незамутненная ненависть. Однако немца он все же решил волочь в штаб.

Я предложил ускориться. На карте, которую мы все изучили досконально по близости значилась узкоколейка. Можно было попробовать ею воспользоваться тем более, что для немцев она была бесполезна, у них просто не было транспорта для таких узких рельсов. Калтыгину предложение понравилось, он даже нас похвалил в своей язвительной манере.

К рассвету мы были у той самой злополучной станции, где Леня так неудачно натолкнулся на фрица. Та самая дрезина, что мы не смогли перевернуть, валялась на том же самом месте. Калтыгин осматривал местность в бинокль. Леня обратил его внимание на дрезину, сказав, что вдвоем ее не перевернуть, а вот вчетвером вполне возможно.

Я занервничал, потому что он опасно близко подошел к тому, чтобы рассказать о наших с ним приключениях в этом месте. Когда командир вернулся к биноклю, я продемонстрировал Лене кулак. Тот поджал губы.

Перевернули мы колымагу быстро и без неожиданностей. Разумеется вечным рабочим был назначен немец, а мы все по очереди менялись, давая друг другу отдохнуть. Отдыхом считалось бдительное наблюдение за окрестностями. Долго нам везти конечно не могло. В итоге мы почти столкнулись с другой дрезиной, полной немцев, которая двигалась нам навстречу.

Калтыгин велел нам валить в лес, а сам открыл по немцам огонь. Кстати везли они что-то горючее, и от искр от наших пуль при столкновении дрезин вышел неплохой такой взрыв. Увы немцы в полном составе успели спрыгнуть.

Самое паршивое произошло потом. Лесок оказался небольшим, и большую его часть занимало болото, к счастью неглубокое, но от этого не менее холодное. Мы мыкались в этом болоте, по звукам определяя, где фрицы, вода хорошо разносила их речь. На выходе из болота мы остановились в густых камышах. Дальше было поле, где нас уже ждали.

Командир почти беззвучно ругался. Требовал перевести беседы немцев. Но тут уже звук уносил ветер. Леня разобрал только то, что фрицы вроде как ждут подмогу. Я же успел услышать, что они заказали минометы. Калтыгин был прекрасен со своим сарказмом. Вставляя через слово ?Твою мать?, он передал привет штабным крысам, которые не обозначили это болото на картах, утверждал, что минометы - это очень душевно, и собирался выбраться из этого дерьма только ради того, чтобы закатить скандал в штабе.

Немцы попробовали торговаться. Якобы не убьют нас, если мы сохраним жизнь их офицеру. Я в разведке служил полторы недели, и то понимал, что нас пытаются дешево купить. Было очевидно, что мы в кольце. Пока командир пытался придумать, как нам быть, минометы немцам все же подвезли. Мы дружно поныряли мордами в болото, и стали отходить глубже. По нам явно палили в слепую, но довольно разумно, так что вопрос попадания был лишь вопросом времени.

Командир завел нас поглубже и велел снять с нашего борова мешок. Ему было приказано отвлечь фрицев на себя. Надо было дать им понять, что убив нас, они убьют и его. Фриц орал душевно. Палить минометами перестали, включили музыку. Командир выглядел довольным.

Мы выбрались ближе к дороге, болото стало опаснее, идти по нему дальше было невозможно, мы и так болтались уже по грудь. Решили ловить немцев на живца. Выпустить борова, чтобы он собрал побольше фрицев, расстрелять их, и перебраться через дорогу.

Все почти получилось. Пока стреляли, попали борову в ногу. Пришлось его тащить на себе. Жирный, гад, еле вынесли втроем. Когда оторвались от погони, быстро сделали носилки для борова. Перли его оставшиеся восемнадцать километров, он валялся без сознания. Леня его перевязал вполне сносно. От кровопотери умереть был не должен.

Когда добрались до штаба, грязные, вонючие и уставшие, Калтыгин увидел припаркованную машину. Попросил водилу помочь добросить языка до медчасти. Тот отказал. Тогда командира сорвало с катушек, сначала он орал, потом вытащил водилу наружу и собирался набить ему морду, когда из ближайшей избы вышел незнакомый нам мужик в генеральских погонах. Бросить носилки мы не могли, но на вытяжку встали. Взвыли уставшие руки.

Оказалось, что мудак водила – личный водитель генерала. Калтыгин даже извинился. Языка разрешили довезти на генеральском транспорте. Затаскивали борова всем миром. Уж больно тяжелый, сука.

Пока фрица одновременно лечили и допрашивали, я допер, что дело дрянь. Высокое начальство – всегда не к добру, а ведь мы приволокли вообще не того майора. Этот отвечал за тушенку, а им нужен был артиллерист. Пока Калтыгин стоял под дверями допросной, в которую был превращен медкабинет, нас с Леней уже теснили особисты.

Все было ровно так, как я и предполагал, думая о разведке. А вот Леня все еще пребывал в каких-то радужных мечтах. Работа разведчика – всегда под подозрением. Свои тебя будут шмонать сильнее, чем чужие. И конечно, особист начал с Лени, я бы тоже с него начал. Он пока выглядел нашим самым слабым звеном.

Я сидел недалеко от избы отданной под особый отдел. Когда Леня вышел из нее, я немного вздохнул. Дважды свистнул ему, подзывая к себе. На самом деле нам повезло, нам давали время договориться о показаниях. Он сел рядом насупленно пыхтя. Почти как злой ежик.

Все было вполне ожидаемо. Бочку катили на Калтыгина. Особист на Леню орал, предъявлял саботаж задания, обвинил командира в подмене карты. Я попытался его приободрить. Командир наш явно мужик опытный, не в первой ему из этого дерьма вылезать. Как раз на этих словах мимо нас провели Калтыгина, который успел окинуть нас сосредоточенным взглядом, перед тем, как его запихали в машину.

После этого отъезда, прошедшего в гробовом молчании, особист лично вышел из избы, чтобы вызвать меня на допрос. Причем сделал это как-то особенно гадко, как собаку поманил. Я нарочито медленно взял курс на крыльцо, пока Леня быстро нашептывал мне свои показания. В целом он все сказал нормально, со свойственной ему восторженностью: напирал на то, что майор все равно уехал, так не с пустыми же руками нам возвращаться. Ну и фрицев мы положили не мало.

Я смотрел на него, такого взъерошенного, грязного и понимал, что он просто сильно волнуется. Его хотелось обнять и успокоить. Но обнять его в этой ситуации не представлялось возможным. Так что я ему улыбнулся, подмигнул и заверил, что что-нибудь я соображу. Он мне кивнул, а когда я дошел уже до самого крыльца, меня догнал его голос, который нервно и слегка жалобно звал меня по имени: ?Леха!?. Я не обернулся. Это было бы ошибкой. Но вскинул кулак в победном жесте, надеясь, что это хоть немного его приободрит.

А спустя несколько минут мне стало не до смеха. На просьбу закурить, особист обвинил меня в том, что я Рудольф Шнапс и присвоил себе документы Бобрикова.