Часть 4 (1/1)
И ещё долго не мог понять, отчего же меня так размазало: от того возбуждения, которое случилось со мной от этой ?дружеской шалости?, или же это было… что-то другое.Только времени на размышления не было. Быстрым шагом удалился к вертолёту. Проводили нас как положено. Мысленно перекрестили. Вот тебе и убежденные социалисты.Летать я ненавидел, а прыжки с парашютом вообще были моим камнем преткновения. Все три раза, когда меня буквально выпихивали из кабины сначала под руководством Калтыгина, а затем Чеха, я отвратно приземлялся и подворачивал левую ногу.Калтыгин молча негодовал в углу, а Лёнька плотно ко мне прижался и объяснял технику приземления. Видимо, видеть мою кисло-болезненную мину в четвёртый раз ему не хотелось.Нет, серьёзно, я не шучу: за что мне это? Только что он убежал от меня, как от общей бабы, а теперь жмётся и руку мне на бедро кладёт. Что с ним вообще происходит?Да что уж с ним, со мной?— что? Непонятно. Я не слышал ни единого слова, но внимательно улавливал каждое движение его губ. Как же я их хотел.Честно сказать, лёнькино признание удивило меня. Нет, я, конечно, знал, что и к бабе своей он бегал как-то без огонька, сам факт был для меня очевиден. Но то, что он вот так рубанул с плеча (скорее отпилил от пальца, с его-то тягомотностью), не постеснялся, хоть и в своей, детской манере, поцеловал меня. И даже не спрыгнул из этого чуда советского летпрома, не надевая парашют.Я хоть и знал Лёньку слишком хорошо, чтобы верить в чудо, но оно казалось мне таким близким. Я грезил, как мы вернёмся с задания, затем со следующего, после?— с войны, а вот потоооом… Не дали додумать, ироды.?— Чего встал как вкопанный, сука! Прыгай, Бобриков! —?тяжёлая рука ударилась в спину, вытряхивая меня из вертолёта, как муку с сита.Чёрт, снова нога! Ещё и ветром отнесло. Бежать было неприятно. А вот когда Лёнька обратил внимание на мою ногу, шепнул тихое: ?Ну вот, опять? и помог снять парашютные шмотки, было уже поприятнее.Прибежали, залегли, поели, обсудили. Расползлись. Долго и нудно записывал в блокнотик какую-то бредятину огрызком карандаша. Бесился страшно.Пока я тут прохлаждаюсь и сухари жую, Лёня, мой маленький наивный…Нет-нет-нет. Просто маленький наивный Лёня находится в полметре от немцев. Этот взбалмошный точно куда-нибудь влипнет.А мне-то что? Пусть влипает. Ну нет, нехорошо, выручил ведь меня с документами. Кому я вру, какие документы? Я не хотел, чтобы он умирал по более собственнической причине. Он должен жить. Рядом.Жутко клонило в сон, несмотря на целых три сонных дня, мысли путались. В полубессознательном состоянии, когда только-только начал заниматься рассвет, я настолько уплыл в свои мысли, что словно бы почувствовал его руку на своей. Как тогда, на чердаке за речушкой. Она была такая тёплая и живая. Солнечный свет резал глаза, и я, полный дурак, закрыл их. Воспоминание ещё ярче забрезжило на тыльной стороне век. Будь дурак, шепнул в траву под своим лицом:—?Я бы тебя сейчас поцеловал.Воображаемая (видимо, не настолько, насколько я представлял) рука резко отдернулась. Толчок в плечо. Вот он точно был настоящий. Резко открываю глаза, встряхиваю головой, отбиваясь от остатков сонного состояния. Вижу удивлённый взгляд Лёни. Укусил себя за щеку: больно. Я тряхнул головой ещё раз, сильнее. Лёня выпучил глаза, тоже ещё сильнее.—?Чего?Гений мысли. Коротко и ясно. Всегда бы так. А то привык тут мурку водить.—?Ничего, потом поговорим. Чего приполз?Лёня не отвечал. Либо он в ступоре, либо никакой ценной информации у него действительно не было. А, скорее всего, и то, и другое.Начал рассказывать про подслушанный разговор на КПП. Назвал улицу. Следующий квартал после Ляйпцигер. Помню, там был двор, в котором я впервые попробовал сигареты. Рассказывал ему всякое, а сам предавался воспоминаниям о счастливом периоде своей жизни.—?Ты останешься в Берлине,?— с абсолютно стеклянными глазами и непроницаемым лицом. Мне не оставалось ничего, как вопросительно поднять бровь. —?К зиме мы будем там. Германия объявит капитуляцию; ты — нет. Не вернёшься в Союз.—?Хватит городить. Вернёмся с задания, напишу в отчёте, что младший сержант Филатов проебывается при выполнении чрезвычайно важного для Красной Армии, компартии, Советского Союза в целом и товарища Сталина персонально задания. Убирайся на КПП.Уполз. И славно. Ну и нагнал он тут. С чего бы ему вообще об этом думать? Странный. Уже раза четыре за время совместной службы упомянул, что зря отдал мне документы Бобрикова, что кончится война?— сделает всё, чтобы со мной, эдаким баловнем капитализма, никогда не пересечься. Понимаю, что сгоряча. Но, что у доброго в уме, то у бешенного на языке, известная наука.Чёрт с ним, надо дальше писать. Вон, Юнкерс транспортный садится. Ну и криворукий, кто же так машину садит. Все бы они так летали. Потянулся за карандашом. На траве увидел какие-то бумажки. Черт, все записи в этом блокнотике развалятся, а Калтыгин собственноручно на кол посадит. Поднял, развернул. Точно не мое, у меня стрелочки да номера, а тут…Едрить твою качалку, это ж Филатова почерк. Что же, видимо, сезон чтения его писем не завершён. Открыл первоеДорогая Этери!Пишу тебе с фронта. После перевода номер полевой почты указать не могу. Дела мои хороши. Скоро победа будет. Надеюсь, у тебя все хорошо, и будет ещё лучше. Я благодарен тебе за всё, что было между нами.Я виноват перед тобой и должен объясниться: не жди боле меня с фронта, сердце моё занято! Прости, коли чем обидел.Будь счастлива!ЛёняВторое письмо было адресовано Тане, смысл был похожим. Да что же это за чертовщина.Сначала Лёша без пяти минут враг народа, черт бы его побрал. А потом ?останешься без меня в Берлине?, сопли и вот эти все бумажки. Черт его дери, этого Филатова. Бумажки сунул в карман, отдам потом этому неуравновешенному.Продолжил бдеть и пытаться выкинуть из головы мальчишку.***Ну и хуйня на нашу долю перепала. Отсыпался двое суток, а чувствую себя, будто мешки тягал и под колючкой ползал. После заминированного портфеля снились кошмары, стоило мне только закрыть глаза.Помню яркий: стою, как вкопанный, Калтыгин за шиворот тянет да орёт: ?Марш за Филатовым?. Прибежали, видим взрыв. Он там, а мы здесь. Живые, здесь. А он там: нет.Проснулся, в глазах режет, щёки мокрые. Опять Калтыгин лучину на всю ночь оставил, вот и на тебе. Вру, причём здесь лучина эта.Болтаться между сном и явью сил не было. Встал, нашёл Калтыгина.—?Утро доброе. Лёньку видели? —?потёр глаза, заболели ещё сильнее.—?Морда опухшая, сам на тряпку половую похож, а всё туда же,?— съязвил командир. Неужто шутки про мои предпочтения снова в строю? Думал, порешили ведь. А Калтыгин тем временем смягчился. —?На рассвете ушёл, часов восемь уж нет.—?Спасибо,?— буркнул я и вышел из избы.Крындино гудело тут и там, люди собиралисьв мелкие кучки. Подошёл, послушал. Плохо дело. Спросил про лёнину. Она тоже.Поклал на толпу и их предполагаемые мысли. Сорвался и побежал. Лёгкие можно было выбрасывать. Обежал все, что мог. Лес прошуршал до последнего дерева. Вернулся. Выпросил папирос, пошёл к избе. Сидел под деревом, ждал. Боялся.Прикорнул под уже еле греющим солнцем. Наконец смог поспать без лишних сновидений. Чувствовал только руку Филатова тогда, в самолёте. Проснулся от того, что она затрясла мою ногу.Психиатрия или побочное действие уроков Чеха?— не знаю. Но если сон и явь продолжат смешиваться в моей голове?— до дури доведёт, рано ли, поздно ли.Взглянул на Лёньку: опухшие глаза, разбитый вид. Калтыгин давно ушёл, деревенька смылась на братскую могилу. Филатов явно тоже оттуда, только на распитие самогона под видом поминок смотреть не стал. Если короче?— вокруг никого не было. Обнял его, он положил голову мне на грудь. Боялся, что сломаю ему нос своим сердцебиением.—?Говори,?— шепнул в его макушку. —?Что-нибудь говори, легче станет.Он поднял на меня свои некогда голубые глаза. Поблекли и будто бы выцвели. Словно наступила осень, и купол ярко-голубого, светлого и солнечного неба сменился на бесцветную сталь октября.—?Ну, давай говорить. —?Сколько скепсиса. Говорить сам не собирается, понятно. А будет молчать и убиваться в одного?— раскиснет надолго.—?Помню, в новый год, двадцать восьмой, вроде, в Берлине что-то произошло, не помню, малый был. В общем, в город не поставляли ничего, ни ёлок, ни гирлянд, ни сладостей. Я тогда уже к немецкому празднику привык: ярко, красиво и празднично. —?Курить хотелось нечеловечески, но я решил хоть раз не делать пакости Филатову и не дымить под нос. —?Как у вас на демонстрациях, только без флагов и портретов. Я тогда расстроился. Батя пошутил, что сани Деда Мороза застряли, и праздника не будет. Сучки Фогель-младшие слезами могли нашу трехэтажку затопить. Я виду не подал, но горевал знатно. Смысл такой, что мама через того хрена, который на КПП меня на немецкий проверял, достала целую упаковку конфет шоколадных. Коробка такая красивая была, металл-печатка с глазурованным рисунком. Шоколад был горький, что аж мочи нет его жевать, будто бы совсем без сахара. Но я счастливый такой был, ажно самому смешно. Хотел бы и сейчас уметь конфеткам радоваться.Лёня слегка улыбнулся одними уголками губ, но глаза его все равно выражали глубокую печаль.—?Наверное, только им в последний раз в жизни и радовался. А у вас такие были?Филатов смешно фыркнул. В своей филатовской манере. Мой бедный, бедный Лёня. Не по плечу ты лямку взял.—?В Союзе-то? Держи карман ширеПродолжил после паузы: ?Скучаешь по Берлину??Вот этот козёл умеет все мои старания от чистого сердца пустить насмарку. Я как девица ему тут про новый год да про конфетки, а его ещё больше в страдания, как в трясину. Что за мазохизм?—?Нет,?— соврал я. —?Нет там ничего особенного. Здесь останусь.Теперь лёнькины губы растянулись в настоящей улыбке. Можно было пороть любую чушь на свете, лишь бы видеть его только в таком настроении. Конечно, о каком Союзе могла идти речь? Бред. Но по-другому ответить я не мог. Либо же мог, только не хотелось.—?Пойдём в избу,?— странным голосом протянул Филатов, положив руку мне на колено. Не успел я все предельно опошлить, как он добавил,?— выпьем.Первую пили не чокаясь. Вторую ?за победу?, третью ?ну, за всё?. Лёня хотел налить ещё по одной, но его уже достаточно закосило, и я забрал четвертушку, поставив в изголовье кровати Калтыгина. Пусть порадуется мужик.Лёня ушёл в комнату с нашими койками. Я заварил чай, позаимствованный у Лукашина. Пришёл к Филатову, вытянувшемуся на моем месте. Наглёж. Протянул ему кружку из нержавейки. Сели рядом, он положил голову мне на плечо. Бедный, скрючился там наверное, как вопросительный знак.Говорили о ерунде. Я рассказывал о германском детстве, он о советском. Много шутил, я не мог радоваться. Видишь, Лёнька, и без баб хорошо живётся. А ты боялся.Оказывается, Лёня был очень начитанным и образованным, с ним было очень интересно. Взгляды у него правда странные. ?Коварство и любовь? у него про конфликт добра и зла. Ничего, война всех обтесала, и он не дурак, поймёт всё.Филатов уже почти спал у меня на плече. Кое-как растолкал его и ушёл тушить лучину. А то опять коптить всю ночь будет.Пришёл и застал удивительную картину. Ленька растянулся у меня на кровати и уже почти храпел. Уже в исподнем. Ишь шустрый.—?Перекладывайся на свою койку, Филатов,?— усмехнулся я, присевши подле него.—?Не пойду, мне там с окна по ногам дюже тянет,?— сонным голосом протянул он, демонстративно отворачиваясь к стене.—?Чай не красна девица, Филатов. А вот мне тянуть не будет? —?поразился так резко прорезавшейся наглости.—?Ну ложись рядом, коли надо, а я спать.Сразу после этих слов комнату залило детским храпом Лёньки. Я невольно посмеялся. Что ж тут попишешь, прилягу. Разделся, скинул ботинки и улегся. Филатов повернулся, положил голову на мое плечо и захрапел пуще прежнего. После задания я сам толком не смог выспаться, так что следом присоединился к теперь уже дуэту храпа.Этой ночью кошмары дали мне передышку. Приятную передышку.