2 глава (1/1)

В ту ночь я долго не мог уснуть. Тело было расслаблено после душа и быстрого самоудовлетворения, но сон всё равно не шёл. А вот мысли, наоборот, назойливым роем заполняли голову. С верхней койки не раздавалось ни звука, и я не мог понять, спит Филатов или нет. Хотя услышать дыхание сквозь постоянный шум двигателей было невозможно. Я закрывал глаза и снова видел его лицо. Его глаза?— с расширенными зрачками, мечущиеся по моему лицу и старающиеся заглянуть в самую душу, а в них?— детская обида, злость и ревность. Что на него вдруг нашло? Я уже почти смирился с тем, что всё, что между нами было,?— давно в прошлом, и не хотел бередить воспоминания, ставя в неловкость и его и себя. Тогда на то были свои причины: шла война, и только мы были друг у друга. Никто не надеялся, что нам удастся выжить. А смерть всё спишет, все слабости и неправильные чувства, и нам не придётся разбираться со всем этим в мирное время. Но мы выжили, и судьба снова свела нас вместе. Да ещё таким изощрённым способом: в замкнутом пространстве, на продолжительный срок. Только мы здесь были не одни, и это был не романтический отпуск. Я слишком расслабился после лагеря, отъелся на вольных хлебах, и мне снова захотелось любви и ласки. Но обстоятельства изменились, и я не должен был себе этого позволять. Я, сам того не желая, его спровоцировал, а эмоциональный Лёня отреагировал на уровне животных инстинктов. Между нами ничего больше нет и быть не может. Он фактически женат, и у него скоро будет ребёнок. Мне стоит напоминать себе об том почаще. Я зло пихнул кулаком подушку, повернулся на бок и постарался уснуть. Однако моё разбуженное подсознание стало услужливо подбрасывать картинки из нашего с ним общего прошлого. Старинный польский дом, обвитый плющом, где мы первый раз поцеловались. Лёнька тогда сам меня спровоцировал, затеял борьбу подушками. Я, как альфа-самец, завалил его на кровать и елозил по нему, стараясь зафиксировать дрыгающиеся конечности, пока у меня не встал. А его губы были так близко и так призывно открыты, что я не устоял. Помню, какими обалдевшими глазами он тогда на меня посмотрел. Я готов был провалиться под землю, а он взял моё лицо в ладони и сам поцеловал. Мы никогда потом это не обсуждали, просто стали ещё ближе друг к другу. Второй раз это произошло в Абхазии. Поздним вечером, когда пьяный Калтыгин уже вовсю храпел, мы вдвоём пошли на море, купаться. Долго резвились, в шутку топя друг друга, и весело смеялись. Чтобы не намочить форму, мы разделись, и наши голые тела постоянно соприкасались. В какой-то момент я заметил, что Лёня прижимается ко мне слишком откровенно. Чтобы проверить свою догадку, я обнял его. Он сразу затих и опустил взгляд на мои губы. Мы снова целовались, сжимая друг друга в объятьях. И я уже не боялся его неадекватной реакции или того, что он может кому-то рассказать об этом. Мы были схожи в своих желаниях. Тогда мы позволили себе немного больше. Его член был таким твёрдым и гладким, мне понравилось держать и трогать его рукой. А тот момент, когда он глухо застонал, прижимаясь ко мне сильнее, и выплеснулся в мой кулак, я часто потом вспоминал во снах. Мне хватило одного его прикосновения и пары неловких движений, чтобы и меня накрыло разрядкой. С ним всё казалось иначе?— ярче и правильнее. Казалось, что время остановилось и только мы вдвоём в этом мире. Потом мы ещё немного поплавали и вышли на берег, чтобы обсохнуть. Он прижался ко мне спиной, а я обнял его, согревая своим теплом. Вокруг была непроглядная темень, и только тусклый свет луны освещал берег. А звёзды тогда казались необыкновенно яркими и совсем близкими. Последний раз это случилось в Берлине, в моей квартире на Ляйпцигерштрассе. Но тогда мы сильно напились, и чего-то взрослого у нас не получилось. Мы просто лежали на большой кровати, обнимались и целовались, пока нас не сморил сон. Не уверен, что Филатов вообще что-то запомнил тогда. Он даже не вспомнил, что мы всю ночь спали вместе. Утром я проснулся раньше него и сразу поднялся. Привёл себя в порядок, переоделся в костюм отца и только тогда разбудил его. Потом была моя неудавшаяся месть фрау Фогель, её новенький ?Мерседес? и наше с ним прощание на Швейцарской границе. Мы прощались тогда на три дня, а получилось, что на три года. Я много раз потом думал: что было бы, возьми я его тогда с собой? Что, если бы нам каким-то чудом удалось прорваться за кордон, в Швейцарию? В другой мир, где не было войны, разрухи и голода; где богатые швейцарцы живут в красивых домах, обедают в кафе и носят дорогие костюмы... Вдруг бы и у нас получилось стать частью этой мирной жизни? Мы ведь могли бы поселиться с ним в маленьком домике, в каком-нибудь тихом, уютном месте у подножья Альп, на берегу озера. Нашли бы работу где-нибудь неподалёку, в школе или кафе. А по вечерам и выходным бродили бы по мощёным улочкам, вдоль красиво украшенных витрин магазинчиков, и ели мороженое. Если бы было холодно или шёл дождь?— просто сидели бы дома, и Лёнька играл для меня на аккордеоне. А по ночам мы бы долго целовались и засыпали в объятьях друг друга, ведь так намного теплее. Об этом я мечтал, когда сидел в холодном карцере, босой на бетонном полу, выбивая чечётку зубами и стараясь не сдохнуть от голода. Возможно, только эти мысли и спасли меня тогда. Я боялся думать, где на самом деле мог быть Лёня. Ведь когда мы последний раз виделись, судя по его внешнему виду, он тоже был арестован. Только с ним были подполковник Костенецкий и майор Самохвалов. Я не понимал, почему его привели попрощаться со мной, но надеялся, что они всё же помогут ему. Так по сути и случилось, только узнал я об этом спустя три года. Как и о том, что у него есть подруга. Он вскользь упомянул о ней, когда мы после страстных обжиманий в развалинах моего имения немного поговорили. Я не хотел тогда слушать подробности о его счастливой жизни на воле. Я, конечно, был рад за него, но в груди неприятно покалывало. Хотя я прекрасно понимал, что мои мечты навсегда останутся мечтами и что никакого будущего у нас с ним быть не может. Ещё одно очередное совместное задание, и если выживем, то он вернётся домой, к семье, где его любят и ждут. Так к чему тогда были этот приступ ревности и поцелуй? Похоже, поговорить по душам и расставить все точки над ё нам всё-таки придётся. На этой оптимистической ноте моё подсознание всё же сжалилось надо мной, и я уснул, крепко и без сновидений.***При монотонном шуме двигателей и плавном покачивании судна очень хорошо спится. Это я понял уже на второй день. Ранние пробуждения?— это точно было не для меня. Я сладко сопел в подушку, когда мой сон был нарушен настойчивым тормошением за плечо. Просыпаться категорически не хотелось, и я недовольно простонал, не открывая глаз. Не помогло. —?Лёха, просыпайся, всё самое интересное пропустишь. —?Мы уже приплыли? —?пробубнил я. —?Нет, но мы подходим к Босфору. Ты когда-нибудь видел Стамбул? Я подумал, что на это стоит посмотреть, и перевернулся на спину. —?Нет, не видел. —?Я открыл глаза и упёрся взглядом в лицо Филатова. Он сразу улыбнулся, а потом, стрельнув глазами в сторону двери, наклонился и быстро поцеловал меня в губы. —?С добрым утром,?— прошептал он, сверкнул ямочкой на щеке?— и сразу отстранился. Я лениво потянулся всем телом и сел на кровати. Вопросительно посмотрел на Филатова, но тот, похоже, был в прекрасном расположении духа: в ответ лишь закатил глаза и подтолкнул меня в строну санузла. Пока я проводил утренние процедуры, Лёнька заправил мою кровать и ждал меня возле выхода из каюты. Я оделся, и мы вместе поднялись на палубу. Григорий Иваныч нашёлся по правому борту, чуть поодаль стояли Виктор и Рихард. Мы подошли к нему, обменялись приветствиями и тоже облокотились о перила фальшборта. Было ещё раннее утро, и видневшийся вдалеке берег был затянут туманной дымкой. Сухогруз сбавил ход и теперь медленно входил в акваторию пролива. По правилам Конвенции 1936 года проход через пролив Босфор был свободным для всех судов. Необходимо было только получить специальное разрешение по радиосвязи. Мы медленно продвигались вперёд, и вот уже был виден утопающий в зелени холмистый берег с развалинами какой-то древней крепости и белоснежным маяком. Мы обогнули выступающую часть суши и вошли в пролив. Вначале не было ничего особо интересного, кроме неприметных на вид рыбацких поселений. Тесно прилепленные друг к другу домишки, сколоченные из того, что было под рукой, располагались совсем близко к воде. Рядом с ними были пришвартованы рыбацкие лодки. В некоторые уже грузились рыбаки, многие из которых, впрочем, пока что просто собирали развешанные на просушку рыболовные снасти. По мере продвижения вперёд нашему взору открывались всё более величественные виды. Сначала это был район трёх- и четырёхэтажных вилл с красными черепичными крышами. Каждый дом был построен в своём стиле и отличался от соседнего по цвету и дизайну. Одни были украшены балюстрадами и узкими, закруглёнными сверху окнами; у других были широкие квадратные окна над такими же большими балконами. Все дома стояли в один ряд, у самой воды, и лишь несколько вилл находились чуть выше, на покрытом богатой растительностью холме. Вдалеке виднелась мечеть, с круглым золочёным куполом и остроконечными тонкими башнями-минаретами по сторонам. Пролив постепенно сужался, и нам всё лучше был виден берег. Мы подошли совсем близко к древней крепости, растянувшейся вдоль берега на несколько десятков метров неприступной каменной стеной. Тут был целый комплекс, состоящий из трёх больших башен разной высоты и ширины: одной на берегу и двух повыше, на холме. Среди деревьев виднелось ещё несколько башенок поменьше. Верх всех башен и самой стены венчал устрашающий зубчатый парапет, из-за которого очень удобно мог вестись обстрел проплывающих мимо судов. Весь внешний вид крепости внушал уверенность в её абсолютной неприступности, даже сейчас. В самом узком месте пролива она являлась важным стратегически объектом ещё древнего Константинополя. Далее по курсу мы увидели величественный двухэтажный дворец?— скорее всего, принадлежащий какому-то султану. Двойные белые колонны на фасаде венчались украшенными завитками листьев капителями; над высокими окнами виднелись полукруглые арки, на фризе под карнизом — изящные позолоченные барельефы, а на краю крыши стояли декоративные вазоны. Перед дворцом высился покрашенный ажурный железный забор с массивными воротами посередине и такими же двойными колоннами, как на фасаде здания. Мраморная лестница спускалась от дворца до самой кромки воды. Красота и изящество наблюдались во всём. Я украдкой посмотрел на Лёньку. Мне стало интересно, каково ему, провинциальному советскому пареньку, созерцать всё это буржуазное излишество. —?Что, Филатов, хотел бы в таком пожить? —?Ещё бы! —?Лёнька с восторгом смотрел во все глаза. —?А как же главный принцип коммунизма: ?От каждого по способностям, каждому по потребностям?? —?А ну, цыц, Бобриков! За сомнения в принципах коммунизма загремишь под трибунал,?— гаркнул на меня Калтыгин и уже тише добавил:?— Не наша эта красота, ребятки. И завидовать тут нечему. У нас совсем другая жизнь?— и другая цель. —?Ага, умереть в нищете,?— пробубнил я. —?Это если повезёт,?— так же тихо отозвался Григорий Иваныч. Все как-то разом погрустнели, и только немцы продолжали шпрехать на своём и показывать пальцами на берег. Мы молчали, каждый думал о своём. Мне вдруг стало жаль себя. Молодость уже прошла, а что я успел увидеть хорошего в своей жизни? Лёнька переступил с ноги на ногу, как бы невзначай прижался ко мне бедром и тут же отступил. Я покосился на него: он смотрел перед собой, а потом чуть повернулся голову и подмигнул. Сразу стало как-то легче дышать, словно камень с души упал, и захотелось улыбнуться. Бывало со мной такое и раньше, когда я терял контроль над собой. Но теперь хотя бы не нужно было макать меня головой в воду, достаточно был моральной поддержки. Филатов знал это?— и умел вовремя привести в чувство. Прохождение Босфора заняло у нас около часа, может, немного больше. Проводив взглядом последние прибрежные постройки, мы вышли в Мраморное море. Постепенно судно ускорило ход. Мы постояли ещё немного, наслаждаясь утренним солнцем и морским бризом, и вернулись в каюту. Жизнь на корабле потянулась своим чередом.