Глава 11 (1/2)

Часть IIIМелиоризм*— Здравствуйте. Я нахожусь за Стеной. В мире, где людей практически не осталось. Ваш город был создан в качестве эксперимента, в попытке обрести человечность, которую мы утратили. Мы разработали систему фракций, чтобы обеспечить мир. Но среди вас будут те, кто не впишутся в эту систему. Мы назвали их дивергентами. Они и есть цель этого эксперимента. Благодаря им человечество будет жить. Если вы смотрите это, значит, хоть один из вас — доказательство того, что эксперимент удался. Пришло время вам выйти за пределы Стены и присоединиться к нам. Мы внушили вам, что вы единственные выжившие. Но это не так. Мы ждём вас с надеждой, по ту сторону Стены.Я просматриваю это видеосообщение снова и снова, пока оно не въедается мне в подкорку, с каждым разом вызывая новые чувства: страх, радость, волнение, восхищение, гнев, счастье, нетерпение. Лицо женщины, нашей предшественницы, словно стало моим собственным, когда я смотрю в голограмму на фоне гладкой металлической стены.Убежище Изгоев в городе мрачное. Многоуровневое, словно у них своя структура каст, свои эко и биосистема, правила жизни. Я отвыкла от мрака пещер Бесстрашия, проведя несколько дней в светлых кабинетах Эрудиции, освещённых люминесцентными лампами. Свет, что проходит в обломки многоэтажки на окраине города, очень тусклый. Сейчас мне приходится напрячь зрение, и беспокоится, не возникнет ли снова необходимость в очках.— Ты же не простоишь тут всё время? — голос Фора вкрадчивый и спокойный, заставляет меня развернуться, чтобы взглянуть ему в лицо. Я так и не извинилась за то, что контролировала его под воздействием сыворотки. Но в его мягком взгляде нахожу прощение. И оттого становиться легче. — Пойдём.Он ведёт меня в центр многоэтажки. В этом месте принимаются все важные решения, проводятся собрания, обсуждаются возможности и отдаются приказы. Можно было бы подумать, что это огромный кабинет с длинным столом и стульями для каждого из присутствующих, но это лишь открытая часть открытого коридора, сверху которого на втором этаже можно видеть выбитые стены, будто сплетённые из арматуры. Я рассматриваю край татуировки, что выглядывает из-за воротника мужской куртки.

— Почему мы не выходим из города? — я знаю причину, но не пойму её источник. Тобиас склоняет голову к плечу.— Эвелин считает это опасным, — замолкает, ему больше нечего ответить. А что ещё он может знать? Он встретился со своей матерью совсем недавно, откуда ему может быть известно что у неё на уме и в помыслах. — Никто не знает, что ждёт нас за Стеной.— Как мы можем знать, если нам не дают возможности узнать, это не имеет смысла, — возможно, я говорю слишком быстро — Фор оборачивается, чтобы взглянуть на меня и чуть улыбается. Его веселят мои проснувшиеся эмоции.

С тех пор, как Эвелин убила Джанин, нам запрещено выходить за Стену. Никто этого не обсуждает, данный вопрос не поднимается ни в одном кругу общения, но все знают, что именно лидер Изгоев ответственна за эту казнь без суда. Так бессмысленно. Конечно, Джанин совершила ужасные поступки. Могу ли я оправдать её? Она верила, что мы оставлены в городе выживать самим. Верила, что людей больше не осталось. Верила, мы единственные выжившие после войны. Она действовала так, как считала нужным, чтобы помочь городу. И хотя её поступки были неправильными, Джанин совершала их лишь из убеждений, что были навязаны ей вследствие ложной трактовки оставленных нам немногих правил.

И теперь, после всего этого, нам запрещают расширить горизонты наших понимай. Мы вооружены. Нас много. Мы воины, готовые выйти бороться за свою свободу. Мы не остановимся лишь потому, что не знаем, что впереди. Это глупо.

Я замечаю, как теряюсь в толпе, а молодого человека словно и рядом не было. Оборачиваюсь вокруг, чтобы найти его. Тереблю нитку, что торчит из шва горчичной футболки Дружелюбия, что отдали мне.— Эбигейл! — тонкие руки женщины обвивают меня, притягивая к себе. Меня трусит, дыхание обрывается, руки дрожат. Тошнота подступает к горлу.— Мама... — в этот раз я не упускаю возможности и делаю правильно, крепко обнимая её, а её острые косточки впиваются в моё тело. Она очень худая. Болезненно худая, словно несколько лет ничего не ела. Я замечаю это только сейчас. Бирюзовое платье висит на ней, слишком большое по размеру. У неё загорелая, но почти прозрачная кожа, а волосы приятно пахнут цветами. Кажется, что я снова нахожусь в симуляции. Но в моём подсознании мы были свободны, сейчас — заперты в убежище Изгоев.

— Я так рада, что ты жива, — она отстраняется от объятия и обхватывает моё лицо ладонями. Рассматривает каждый его дюйм, греет тёплой улыбкой. Целует мои щёки.Я могу рассмотреть каждую её морщинку, веснушку, что осыпает лицо. Как называется то чувство, когда скучаешь по тому, чего у тебя никогда не было**? Именно это чувство поглощает меня, скребётся тихо изнутри.— Прости меня. Пожалуйста, прости за то, что я тогда сделала, — не успеваю договорить, как она прикрывает мой рот кончиками пальцев. Я замолкаю.— Всё в порядке. Я тебя прощаю. Всё хорошо, — она доверительно заглядывает мне в глаза, которые, кажется, наполняются слезами.

Твёрдо киваю и вымученно улыбаюсь. Мне становиться легче. И я обнимаю её снова, зарываясь носом в коричневые волосы. Мои светлее — подмечаю, невольно сравнивая наши пряди, что спутываются вместе. Вжимаю её тело к себе, моя хватка крепнет. Не хочу отпускать её.

Должно быть, она только сейчас прибыла в штаб Афракционеров. В городе происходят довольно большиеперемены, людям стоит держаться вместе. Хорошо, что она тут в безопасности, а не где-то одна в неизвестности. И я благодарна за возможность быть вместе.

Всё же отстраняемся друг от друга. Мама берёт меня за руку, поглаживая ладонь своими тонкими пальцами. Мы одновременно выдыхаем смешок. Это так неловко.Когда возле платформы в центре становится шумно, мы оборачиваемся. Люди сходятся проверить причину поднявшейся суматохи.— Пойдём посмотрим, — она тянет меня за руку, проводя через толпу. Мы стоим недостаточно близко, но и не сильно далеко от Эвелин, её доверенного человека и Макса.

Эта часть этажа полна света из-за выбитой стены и нескольких крупных прорех в другой. Толпа заполняет все места и верхние уровни, с которых можно свободно видеть происходящее. Бывший представитель Искренности позволяет ввести сыворотку правды бывшему лидеру Бесстрашия. Фракции распались, но старые привычки не ушли. Кажется, осколки этой мерзкой системы навсегда останутся в наших изуродованных бессмысленной войной сердцах. Эвелин объявляет суд открытым. Это меня напрягает. Можно ли доверить суд убийце? В качестве невыполнения требований фракции наказанием являлась ссылка. Сейчас они торгуют жизнями за правду, которая уже не имеет значения. Тобиас выглядит не таким уверенным, как обычно. И я снова возвращаюсь мыслями в Бесстрашие. Это напоминает мне, как Фор молчит под давлением Эрика, неспособный ему возразить. Словно он чувствует то же сопротивление от собственной матери.

Мёртвое тело Макса уносят вон. Он не жалел о совершённом. Коррумпированная система прочно пропитала каждую клетку его тела, как чума, заменила собой всю осознанную волю самостоятельно мыслить. Как и Джанин, он был верен своим ограниченным убеждениям. Предки сломали нас, пытаясь уберечь. Это неправильно.

Я бросаю взгляд на Калеба, что ожидает своей участи в клетке на верхнем уровне. Он обхватывает пальцами металлические прутья, прижимается к ним лбом, чтобы рассмотреть то, что происходит внизу. А затем поднимает взгляд и разыскивает кого-то. Должно быть, ищет свою сестру.

Я могла быть сейчас рядом с ним, так же бояться за свою жизнь, если бы Трис тогда не вступилась. Тобиас поддержал её, а после долгой разлуки, он имеет особое влияние на свою мать. С которой у него довольно натянутые отношения. Но нас всё равно отпустили, больше не трогали. Обходили стороной.Бывшего Эрудита оправдывают. Он признаётся, что ему не хватило смелости отказаться от своих некорректных действий. Но он всё равно пытался помешать процессу создания сыворотки — каждый раз менял данные в химическом анализаторе, чтобы лаборантам приходилось начинать всё с начала. Это объясняет причину задержки работы моего отдела. Как глупо, как храбро. Его выталкивают из центра обратно в толпу, которая, кажется, жадно требовала зрелища. Словно всего того, что уже произошло, не хватает.Изгой за плечо тянет знакомого мне человека. Дыхание замирает в груди.

Он пихает его в центр круга, и отец спотыкается. Выравнивается, поправляя очки на переносице. Отдёргивает белую рубашку, поправляет очки. Хочет выглядеть безупречно, но это так бессмысленно.— О нет, — мама делает шаг вперёд, а я хватаю её за руку. Притягиваю к себе, и она сжимает мою ладонь в своей. Мы не можем ничего сделать. Их слишком много. Афракционер вкалывает ему сыворотку правды. Отец морщится от боли. Я уже видела её действие сегодня. Он не сможет сопротивляться ей, ему придётся рассказать всё, что лежит у него на душе. Моя кожа горит.— Жалеешь ли ты о том, что помогал Джанин убивать невинных? — Изгой аккуратно поглаживает пальцем рукоять пистолета, ходя вокруг мужчины. Словно хищник, загнавший жертву в угол. Но вот только мой отец не сможет разозлиться так, чтобы дать сдачи. Изгой в это время не смотрит на него, любуется своим оружием, высоко задрав голову. Это нелепо. Хочется кричать.Чужое тёмное плечо виднеется за маминым. А на её лице застывает ужас. Стискиваю челюсть, зубы болят от давления, и я не могу иначе выплеснуть напряжение. Отец скажет им честно. Но вряд ли им понравится его ответ. Вижу, как он кривит рот в мучении — сыворотка не позволяет утаить ничего. Сопротивляется, но вскоре сдаётся.— Меня не терзают глупые сожаления о сделанном. Я переживаю лишь о том, на что не решился пойти, — я судорожно прикрываю глаза, рвано выдыхая. Это не то, что они хотят услышать. Не то, что он должен сказать. Он не молит о прощении и не кричит о покаянии, не веселит их злорадные души, оттого им ещё противнее смотреть на него. Толпа недовольно кричит о смерти. Требует его убить. Охваченные ненавистью, пачкают кровью свои руки.Я смотрю в лицо парню, что стоит рядом, прямо за мамой. На его сжатых сухих губах проступают мелкие складки. Отворачиваюсь, подавляя наступающий приступ тошноты.

На лице Изгоя ярко выражено недовольство, некоторая злость, пренебрежение. Молодой человек проводит пальцами по светлым неровно стриженым волосам.

— Дейзи! — отец наконец замечает нас и делает несколько шагов в нашу сторону, а Афракционер в гневе бьёт коленом его в живот, заставляя того согнуться.

Мама вмиг срывается с места, но я обхватываю её рукой за живот, пытаясь остановить. Несколько вооружённых Изгоев уже обратили на нас внимание. Она ничего не сможет изменить. Они убьют её, а затем, и его. Ладонь Питера ложится на мой локоть, и он помогает мне удержать лёгкое тело женщины.— Лайонел, — она тихо и судорожно бормочет его имя, медленно прекращая сопротивляться.Отец вновь обращает свой взгляд к нам. Ему больно. Когда он что-то шепчет, я сожалею, что не умею читать по губам. Из-за шума не могу ничего разобрать, а Афракционер всё продолжает ходить вокруг, мешая сосредоточиться на отцовском лице. Он ударяет его снова. Мама дёргается в моих руках, почти вырывается, но Питеру хватает сил, чтобы остановить её.

— Виновен!Очки звонко падают на бетонный пол. Дуло пистолета давит на затылок отца. Всё происходит быстрее, чем кажется.— Эбигейл, — Питер заставляет меня перевести заторможенный взгляд на него. Я не понимаю, что происходит. — Эбигейл, смотри на меня.Глаза Питера ореховые. Карие возле зрачка, зелёные на краях радужки. При хорошем освещении они кажутся ярче, чем обычно.— Лайонел!По какой-то причине человеку свойственно разглядывать то, что ему неприятно. Мерзкие вещи могут полностью овладевать вниманием и мыслями, не позволяя отвести глаз. Словно природной любознательности хочется понять, отчего это явление так уродливо, что с ним не так, кто это с ним сделал, был ли он таким, или его жалкий внешний вид — последствие взаимодействия с окружением.Мой взгляд выскальзывает от обеспокоенных глаз Питера. Голова неосознанно поворачивается в сторону. Изгой спускает курок. Отец падает на пол.

— Чёрт, Эбигейл! — Питер рычит, грубо хватает меня за подбородок, направляя моё лицо к его. Заставляет снова смотреть на него, отвернуться от лужи алой крови вокруг мёртвого тела в центре комнаты. Что произошло? Кончики пальцев Питера впиваются в мою кожу, сдавливают челюсть. Словно эта боль должна привести меня в чувство, заставить снова здраво мыслить. Я стискиваю зубы, и рваный выдох просачивается через приоткрытые губы.Питер отпускает меня. Места, где были его пальцы, легко покалывают. Больше я ничего не чувствую.Мама опускается на колени, давит на мои руки, и мне приходится отпустить её. Она закрывает ладонью рот, когда рыдания разрывают горло. Воздух переполняет мои лёгкие, заставляет голову сильно кружится.— Нужно увести её, — потираю запястье, когда смотрю, как несколько человек уносят свежий труп. Впиваюсь ногтями в кожу, разминаю кисть, чтобы прийти в себя. Мне удаётся сглотнуть, и я обращаю потерянный взгляд к Питеру. Он смотрит на меня так, словно я сказала что-то совсем не соответствующее происходящему, будто не этой реакции ожидает, или я сделала что-то неправильно. Медлит, но кивает несколько раз подряд.С его помощью мне удаётся поднять маму. Она почти не шевелиться, вяло перебирает ногами, и нам приходится нести её под плечи. Невероятно лёгкая, будто не имеет веса, но сейчас я не смогу нести маму одна.

Я приобнимаю её за рёбра, чтобы было удобнее передвигаться. Кость таза впивается в моё бедро, длинные волосы прикрывают женское лицо. Коридор за тёмным коридором, мы проходим к спальням.

Садим её на свободную койку, и я становлюсь рядом, чтоб она могла положить голову мне на талию. Я протягиваю маме бутылку воды. Она впивается в неё тонкими губами, как к единственному источнику жизни, а я не могу пошевелиться, бегая глазами по её лицу. Что делают в подобных ситуациях? Поднимаю взгляд на парня, что всё ещё стоит позади меня. Питер молчит, недолго рассматривая меня, а затем уходит, оставляя нас одних.Не помню, сколько мы сидим в обнимку на одной из ржавых коек. Прошёл час, а может всего несколько минут. Ощущение времени предаёт меня, оставляя совсем одну путаться в мыслях, что переполняют голову. Мамино лицо в моих ключицах, она несильно сжимает мои предплечья. Если бы не её тихие всхлипы время от времени, я бы подумала, что она уснула. Но она бодрствует. Оплакивает своего мужа.

Меня удивляет, как глубоки её чувства. Они остались, несмотря на то, что прошло столько времени. Почему? Родители больше десятка лет не виделись. В определённый момент отец легко смирился с изгнанием матери. Не пытался ничего сделать, вернуть её. Не искал её, не оспаривал приговора с лидерством. Остался верным устоям фракции. Чувства должны были пройти. Должна была проснуться ненависть, неприязнь, жалость, стыд, что угодно. Почему она продолжала любить этого жестокого человека? Возможно, мне не удастся понять.

Я глажу её по голове, расправляя узлы в длинных волосах и не понимаю, почему не могу проронить ни слезинки. Он мой отец. Моя кровь, даже если система фракций отрицала это. Я должна скорбеть по нему.Мама выпрямляет спину, её лицо совсем красное, руки держат мои. Её ладони тёплые и мокрые от слёз, которые она утирает. В комнате раздаётся рваный вдох и новый тихий всхлип.

— Он всегда был таким? — мои губы дрожат. И я не знаю, что ещё говорить.

— Да, — она кивает и улыбается сквозь слёзы. — Он выражал свою любовь по-другому. Но всегда находил способ напомнить нам об этом.— Ты думаешь, он любил нас? — я хмурю брови, в недоумении рассматривая теплоту её взгляда. Это не имеет смысла.— Конечно. Конечно любил, — она прикладывает мою голову к своему плечу, аккуратно гладит мои волосы. Её сердце всё ещё колотится, но этот ритм меня успокаивает. Я прикрываю глаза, когда мама покачивается, обнимая меня. Она снова всхлипывает, прижимая моё податливое тело к себе, гладит по спине. Я зарываюсь носом в её острое плечо.Если любил, почему всегда был так строг? Никакой похвалы, лишнего движения, тёплого взгляда. Критика, замечания, недовольство.

— Радость отца, — внезапно срывается с её губ, а я не понимаю, к чему это.— Что? — отстраняюсь от объятий, рассматривая её грустную улыбку.— Это означает твоё имя. Он сам дал его тебе.Меня передёргивает. Воздух заполняет голову, а кровь бурлит в венах. Чувствую, как горят мои уши, а сердце стучит в глотке. Видно, мой вид пугает маму — она прикладывает ладонь к моей щеке и обеспокоено на меня смотрит.— Дорогая, ты в порядке?

— Да, я.. — прочищаю горло и выбираюсь из койки. — Схожу.. воды принесу.Окидываю взглядом полный бутыль воды, что стоит на полу совсем рядом с мамой. Когда она замечает его, я уже пячусь назад и разворачиваюсь, чтобы выйти из спальни.