Глава 3. Кроличий мех (часть 3) (1/1)

Но в следующий момент весь маленький мир воображения рушится. В меня словно кидают увесистым камнем, попадая по самой макушке. Все запахи, даже кроличий мех, не успев и пискнуть, выдергиваются из меня, как отпущенный конец растянутой пружины. Я мгновенно лишаюсь возможности чувствовать запахи и шевелиться. И все это лишь по одной причине.Потому что я, повинуясь какой-то неведомой силе, открываю глаза. И вижу. Вижу... Вижу, как метрах в ста от нас, у поворота в маленький переулок, отделившись от компании шлюх, стоит Банни. И она не одна. Рядом с ней, спиной ко мне, стоит мужчина в темном пальто и шляпе.

Все, что я успеваю разглядеть - это растерянность на лице Банни, ее немного испуганный взгляд снизу вверх на незнакомца. Я только-только успеваю подумать, что Банни, должно быть, нашла клиента... Как меня швыряет на километры назад, меня разбивает об острые скалы. От меня просто ничего не остается.

Потому что в следующую секунду меня затапливает обрушившейся волной уверенность. Знание, взболтанное до состояния паники. И это абсолютно точно. Это он!!! Это сама опасность, сама боль и смерть! Это убийца! Боже, нет! Только не это! У меня захватывает дыхание и сердце не бьется. Этот парень убийца! Тот самый! Это зверь, разорвавший дочку судьи и китайскую розу! Каждый нерв во мне надрываясь кричит: "Опасность!!! Опасность! Тревога! Свистать всех наверх!" Парализующий страх захлестывает меня с головой. Неужели я боюсь? Да, черт возьми! Мне жутко страшно в первый раз в жизни!Это невозможно вынести. Это тот человек, что читал "Арсмориенди"! Нездешняя древняя тень лежит на плечах незнакомца. "Искусство умирания", словно огромные черные крылья, вздымаются над ним. Хищный орел уносит в когтях моего крольчонка. И разве могу я хоть что-то сделать?Лишившись возможности двигаться и дышать, все так же сжимая Фрэнка в объятьях, я могу лишь смотреть, как Банни покорно опускает глаза и берет незнакомца под руку. Они медленно, слишком медленно, словно в замедленной съемке, шагают в переулок и скрываются за углом...Лишь потеряв зловещую тень "Арсмориенди" из виду, я понимаю, что снова имею право двигаться. Не рассчитав силу, я отталкиваю Фрэнка, да так, что он, не ожидавший этого, падает, но я этого даже не замечаю. Я несусь туда, к тому переулку. Но черт бы побрал, все мои движения словно во сне, мои ноги вязнут в скользком асфальте как в молоке. Ноги еле касаются земли, и оттолкнутся от нее, чтобы прибавить скорости, невозможно. Я двигаюсь также, в замедленной съемке, и убыстрить процесс не получается. Боже, почему так медленно? В голову, словно птичка через открытое окно в кухню, залетает мысль, что не все вокруг замедлилось, а я сам слишком быстро думаю, слишком быстро воспринимаю. Так быстро, что тело не успевает за сознанием.Не удивительно. Каждый нерв на пределе. Я на грани истерики, я еще не отошел от картины собственной смерти, "Арсмориенди" близко как никогда, моему крольчонку вспарывают брюхо, а у меня ноги еле шевелятся. Я, твою мать, испуган! Адреналин поступает в кровь литрами, потому что я впервые в жизни боюсь. Вот что значит столкнутся с "Арсмориенди"! Каково было семилетней Анук? Страшно, черт подери!Я боюсь? Я чертовски боюсь. Я боюсь так, что ноги подкашиваются. Но все это мне простительно, потому что не смотря на то, что мышцы спины сводит судорогой от ужаса, я несусь как могу быстро к переулку. И я не за что не остановлюсь, пусть мое сердце хоть разорвется от страха, пусть я хоть врежусь в "Арсмориенди" - плевать. Я не позволю ему убить моего крольчонка.Сзади, все так же замедленно, слышны истошные крики Фрэнка: - Генри, они свернули в переулок! Лови их!Ну конечно, а то я не догадался. Только после вмешательства голоса Фрэнка, разорвавшего звон у меня в ушах, время приходит в норму, и я снова чувствую твердый асфальт под ногами. Задыхаясь, я вбегаю в переулок.И разумеется, переулок пуст, и я никого не вижу. Зато вижу несколько путей: в ближайшую дверь налево, под арку направо, вперед к перекрестку со следующей улицей... Твою мать! Куда?Я даже не задумываюсь. Просто несусь вперед и налево. Не знаю, почему. Я слишком на в взводе, чтобы мыслить логически. Я оказываюсь в еще более узком и темном переулке, с еще большим количеством вариантов путей. И я снова наугад бросаюсь прямо и направо под арку. Оказываюсь в захламленном, грязном дворе, откуда берет начало уже не переулок, а просто лазейка между сгрудившихся домов. Я несусь туда, не разбирая дороги, спотыкаясь и поскальзываясь на растаявшем и подмерзшем снеге. Пару раз я даже падаю, но в последний момент хватаюсь за какие-то ящики, наваленные на каждом шагу.В конце концов, я застреваю в щели в заборе, и мне приходится признать, что не тот путь я выбрал. Отчаянно ругаясь, я все-таки выбираюсь на свободу, и уже понимая, что потерял, бегу к следующему повороту.Поворачиваю... Уходящие в небо дома образуют грязный кривой переулок, освещенный лишь фонарем над одной из дверей. И под самым фонарем лежит распростертая на земле девушка, и над ней склоняется силуэт мужчины.Прежде чем вдохнуть и снова быть оглушенным отзвуком "Арсмориенди" и потерять дар речи, я успеваю оставшимся в легких воздухом что есть силы заорать: - Какого хрена?! - на большее меня не хватает. Но это срабатывает.Фигура незнакомца вздрагивает. И нет, не оборачивается. Наверное, если бы он обернулся, я бы так и умер на месте от ужаса. Нет, он не оборачивается, а в считанные секунды скрывается. Выскальзывает из-под света фонаря и исчезает во тьме.Но в самый последний момент, прежде чем незнакомец покинул кольцо слабого света, я успеваю заметить. Даже неработающим, застопорившимся сознанием изастывшими глазами, успеваю заметить его последнее движение.Этот мерзавец двигается словно помесь кошки с вороном. Словно на пружинящих лапах, словно тень, легко, мягко и элегантно, будь он проклят. Все еще стоя ко мне спиной, он наклоняется вперед, готовый сорваться на бег, нет, на полет. Он склоняет голову, чуть горбит плечи и делает ловкое движение. Театрально вскидывает руку и неуловимым жестом прячет в полу пальто, должно быть, за пояс, орудие убийства.В тот момент я совершенно не умею не то что различать, вообще чувствовать запахи. Но только не этот.

Он восхитителен. Нет, я бы восхитился им, будь у меня время и возможность, но сейчас... Сейчас восхищаюсь не я (куда мне восхищаться, я еле соображаю), сейчас восхищается что-то во мне. Именно это гребаное "что-то" и делает меня не таким как все, портит меня и возвышает. Это особая струна, отзывающаяся только на такие вещи, как "Арсмориенди". Мой дар. Именно он, а не я, пропускает сквозь пальцы отголосок этого великолепного запаха. Я в этом процессе не участвую. Я уже вообще ни в чем не участвую.Я уже валяюсь без чувств на задворках понимания запахов, в полубессознательном состоянии, когда великолепный запах вспыхивает и гаснет передо мной как данность. Как зарница. Вспыхивает и гаснет, спрятанный под пальто, гаснет так быстро, что его невозможно узнать, даже будь я в лучшей форме.

Я только лишь огорошен самим фактом его присутствия здесь. Этот запах. Если бы я никогда не чувствовал его раньше, он бы остался незамеченным сейчас, скрылся бы во тьме, подобно хозяину. Мое поломанное сознание не смогло бы его ухватить. Но я не так прост (ну надо же). Я определенно встречался с ним раньше. Он лежит в моей памяти, беспросветно закопанный всем остальным. И поэтому и только поэтому, я услышал его. Услышал, но не почувствовал. Не запомнил. Это было мне не под силу...Незнакомец скрывается в темноте, унося свою хищную грацию. И я вновь вырываюсь из-под гипноза. Вырываюсь и наконец могу обратить внимание на девушку, лежащую на вытоптанном грязном снегу.На заплетающихся ногах я подхожу к ней. И еще не увидев лица Баннни, я уже понимаю, что крольчонок мой мертв. Мертв. Мертв уже давно.Я падаю на колени возле неестественно выгнувшейся и раскинувшей руки девушки. Ее металлическая шуба распахнута, а на заячьей мордашке застыло выражение ужаса, темно-серые глаза закатились и рот все еще чуть дергается. Я чувствую как горлу поступают слезы, а может рыдания. Я заставляю себя перевести взгляд на ее живот. Так мне и надо, это будет для меня наказанием.Ее живот вспорот глубоким разрезом. Тонкая ткань платья разорвана и на глазах пропитывается бордовым цветом. Из живота высовываются внутренности. Они вывалены на грязный снег и дымятся, словно слитые спагетти, все залитые кровью, словно соусом. И бледно-синюшные кишки словно свиные сардельки, распускаются веером у меня под ногами. Боже, их так много, что даже не верится, что в маленькой девушке столько помещалось.

Распускаются веером... Лежат почти идеальным полукругом... Голос старшего брата из глубин памяти: "Твоему кролику уже не поможешь. Наверное, его порвала крыса или кошка... Да, скорей всего, это была крыса, кошка бы его унесла. Ладно, не плачь..." Откуда-то издалека раздаются еле доносящиеся до моего восприятия вопли Фрэнка. - Боже, Генри, какой кошмар! Генри, она мертва? Нет! Черт! Проклятье! Я позову на помощь...Постепенно крики Фрэнка стихают, и я снова остаюсь один. Остаюсь один, чтобы впервые почувствовать. Да, почувствовать, как вместе со смертью, вместе с уходящей жизнью, покидает изуродованное тело и запах. Я буквально вижу, как кроличий мех растворяется в воздухе. Еще секунда и нет его.Хотя ни черта подобного! Гребаный маленький перебежчик, я тебя ненавижу! Долбаный кроличий мех вовсе не растворяется в воздухе. Он, сверкая пятками, уносится, он убегает, он вскрывается вслед за убийцей. Теперь он его лучший друг и принадлежит ему. Теперь кроличий мех влюблен в убийцу, и пойдет за ним куда бы то ни было - ищи-свищи ублюдка. Банни забыта в ту же секунду, когда последний раз ударилось ее затухающее сердце.Кроличьего меха больше нет здесь. Теперь только тошнотворный запах остывающих внутренностей и крови. У меня в груди что-то болезненно дергается. Я не в силах больше ничего сделать, кроме как просить прощения, ведь я знал, что именно так все и будет. Я сгребаю несчастную Банни в охапку и обнимаю ее. Прижимаю к себе ее несчастную тушку, чувствуя под пальцами ласковую мягкость шубы.Ну разумеется. Разве именно так и не должно было быть? Я предал своего крольчонка и его порвали. И я так виноват. Все закономерно до тошноты... Хотя, я, похоже, спугнул убийцу. В его планы наверняка входило перетащить тело Банни в более экзотичное место, чем грязный переулок...Где-то сзади снова слышны крики и топот ног по грязи. - Что здесь случилось?! - грубый мужской голос. - Ну ничего себе! Какой ужас! Девку порубили! - другой, более высокий мужской голос. - Ааа! Кошмар! Банни! - истерические женские вопли. - Это маньяк! Это сделал маньяк, я все видела из окна! - верещащий женский голос. - Да что тут произошло, твою мать?! - к черту, я уже нее различаю голоса. - А что этот парень там сидит? - Так это он, небось, и прирезал шлюху! - Смотрите, чтобы не удрал! - Оденьте на него наручники! Вдруг он психованный?! Кто-нибудь, позовите копов! - Полиция здесь, успокойтесь. - О, простите, офицер. - Бедная девчонка, такая красивая! - я запоздало удивляюсь, что понимаю английскую речь...***Спустя три или четыре часа я сижу один в кабинете. Это небольшое захламленное рабочее помещение, где отчетливо пахнет пролитым несколько часов назад кофе. Липкая лужица на полу тому подтверждение. Мне нравится этот запах, и вообще, здесь спокойно, тепло и сухо, поэтому я готов сидеть тут сколько угодно. Кабинет освещен электрической лампой под потолком, за единственным, незанавешенным окном - ночная темнота с парочкой огней в окнах дома напротив.Кабинет пыльный и неухоженный, хотя зачем ухаживать за помещением, где хранят кипы, судя по их состоянию, уже не нужных документов и допрашивают преступников? Всюду навалены папки с бумагами и коробки. На письменном столе знатный бардак. На подоконнике засохший гибискус.Про меня, кажется, забыли. Судя по стенным часам, я уже почти час тут сижу. Там, в переулке, на меня надели наручники и даже пару раз дали по ребрам. Но в остальном все в порядке. В участке, куда меня привезли, быстро нашли переводчика с итальянского, после чего долго и муторно выясняли, кто я такой и что случилось. А потом меня привели в этот кабинет и велели ждать.Я попытался было вспомнить четвертый запах, но тщетно. Я его так и не разобрал.Воображение не успело оформить ничего кроме "темной воды на глубине". Но это слишком абстрактно и туманно. Вот если я почувствую его снова, хотя бы мельком, то непременно его узнаю... Но какая теперь разница?Получается все. Конец. Меня, скорей всего, арестуют на несколько дней, а то и обвинят в смерти Банни. Тем временем убийца прикончит оставшихся двух жертв и Фрэнка...Ах да, убийца. Ловкий сукин сын. Нечего было и думать, о том чтобы гнаться за ним или вступать в бой. Теперь я понимаю, что не смогу ничего ему сделать.Благодаря покровительству "Арсмориенди" он для меня неприкасаем. И опять же благодаря "Арсмориенди" я не смогу даже отдаленно понять, чем пахнет от этого парня.

Но мне в руки упал маленький козырь. Единственная зацепка - это тот запах, который я услышал, когда убийца прятал что-то за пояс. Я встречался раньше с этим запахом, я уверен. Но он неведом мне так же, как и четвертый. Проклятье...Я уже задремываю, когда меня будит звук поворота ключа в замочной скважине. Я резко вскидываю голову. Дверь открывается и в кабинет входит мужчина. Он приветливо кивает мне обходит письменный стол, чтобы сесть за него. У меня есть пара секунд, чтобы рассмотреть.Мужчина среднего роста, за тридцать, слишком худой для полицейского. У него длинные тонкие пальцы художника. В нем чувствуется какая-то неуверенная скованность движений и осторожность в жестах, присущая воспитанным людям. Он, похоже, умник. Да, он работает головой, а не патрулирует улицы. Он, наверное, детектив.

Он одет в штатское. Одет без особого шика, но очень прилично. Темный костюм, белая рубашка, галстук. Он снимает с головы и кладет на край стола черную фетровую шляпу. Именно такую, какую носят детективы. Ему бы еще тонкую сигарету в зубы, кобуру набок и серый плащ. Тогда точно - герой со сложной судьбой, сошедший с киноэкрана.Хотя, кобура у него есть. И оружие тоже есть. Он садится напротив и разгребает бардак на явно чужом столе, чтобы отвоевать для своего портфеля немного места.Красивым его не назовешь. А может и назовешь. Понятия не имею. У него внимательные темно-карие глаза, спрятанные под тонкой оправой очков. В нем так и сквозит бесконечная интеллигентность, но лицо его грубовато. Грубоватые черты, над которыми природа особо не мудрила. В его лице есть что-то отдаленно напоминающие обезьяну, и лошадь, и сонного сурка, а может, у меня просто разыгралась фантазия. Все это очень даже нелохо сочетается с аккуратно выбритой бородой и короткими темными волосами. И даже с одинокой тонкой царапиной под левым ухом.У него удивительное лицо. Лицо из тех, какие берут сниматься в кино не столько за красоту, сколько за необычность. Глаза имеют такой разрез, будто в них есть что-то от китайца. Да, китайцы определенно приложили руку к его в родословной. Или монголы. Жители бескрайних степей, всю жизнь подставляющие лицо ветру наверняка затесались среди его предков и оставили после себя чуть раскосые темно-карие глаза и тонкие брови, угловатые черты лица и какую-то внутреннюю свободу и загнанность одновременно.Он американец. Я чувствую это не по запаху, а скорее по ощущению. Американец в хрен знает каком поколении. От него пахнет самодостаточностью, уважением и одиночеством. Дорогим одеколоном и дешевой ресторанной едой. А еще масляными красками.Он мне определенно нравится. Хотя бы потому, что у него на лице написано, что он слишком интеллигентен, чтобы хоть на кого-то повысить голос. Он даже с пойманным за руку карманным воришкой будет говорить как с приличным человеком. Не из-за уважения к воришке, конечно, а из-за чувства собственного достоинства. - Здравствуйте, мистер Томасино. Меня зовут Густав Макферсон, я детектив. Вы, должно быть, удивлены, что вас допрашивают ночью? Давайте я сразу разъясню вам положение дел. В связи с последними событиями полиция Эмпайр-Бэя не может не предположить, что в городе появился маньяк. Это ужасно, но закрывать на это глаза нельзя. Сегодняшнее убийство, скорей всего, тому подтверждение. Мне поручено начать расследование относительно этого дела. А поскольку за три дня мы имеем трех убитых женщин, мы работаем в авральном режиме...Глядя себе под ноги, я внимательно вслушиваюсь в то, что он говорит. Его итальянский весьма неплох, но английский акцент так режет уши, что я еле разбираю слова. Густав Макферсон? Где я мог слышать это имя? Впрочем, мне некогда об этом задумываться. - Итак, мистер Томасино, я знаю, вас уже допрашивали, но я хочу услышать все от вас лично. Вы приехали в Америку с Сицилии три дня назад, верно? - Да. У меня в кошельке остался билет на корабль... - Да, я видел. И чем же вы занимались эти три дня? - Искал работу, - ничего умнее у меня придумать не получается. - Нашли? - Нет. Пока не успел. - С кем-нибудь познакомились? - Нет. - А где остановились? - Нигде. Я пока не нашел себе жилье. - Где же вы спали две ночи? - На складе... - проклятие! я сижу, рассматривая поверхность стола и чувствую, как Макферсон так и сверлит меня взглядом. - На каком складе? - Простите, не помню. Я не знаю здешних мест. - А где остались ваши вещи? - У меня их нет. - Вы не выглядите так, будто три дня провели на улице. - Я старался не пачкаться.Макферсон тихо смеется и поправляет очки. Шелестит какими-то бумагами у себя под носом. Я поднимаю взгляд на него. Черт побери, где я слышал его имя? Ведь слышал и совсем недавно!Надо отдать ему должное, мне очень повезло. Те ребята что допрашивали меня до этого, похоже, не особо жаловали итальянцев. Макферсон же неплохо говорит по-итальянски и подчеркнуто вежлив. Даже приветлив. Насколько я знаю, обычно детективы умудренные опытом, хмурые и серьезные люди. Они смотрят на допрашиваемых с легким презрением (издержки профессии) и уж точно не смеются. Может, Макферсон еще не опытный детектив?И я не могу избавиться от ощущения, будто мы с ним раньше встречались. Нет, не с ним, а с каким-то общим другом, упомянувшим его. И разумеется, этот друг - запах, посетивший меня когда-то. - Мистер Томасино, вас ни в чем не обвиняют. В вашем положении лучше сотрудничать со следствием. - Сэр, я говорю все как есть. - Ну хорошо. Тогда расскажите о том, что случилось. - Я шел по набережной и свернул в один из переулков. Я просто шел, повернул несколько раз. И потом увидел, что под фонарем лежит девушка и над ней наклонился мужчина. Мне показалось, что он напал на девушку, и я закричал. - Что именно вы закричали? - Кажется, "какого хрена", я точно не помню. - И что было дальше? - Мужчина убежал, а я подошел к девушке и увидел, что она... Что с ней... - Прибывший на место преступления патрульный рассказал, что вы сидели, обняв девушку. - Я думал, вдруг ей можно чем-то помочь. И я испугался. - А что вы можете сказать о мужчине, которого вы спугнули? - Почти ничего. Я видел его только со спины. Среднего роста, темное пальто и шляпа... Двигался он очень ловко. - Вы сможете его опознать? - Нет, не думаю. - Что ж, понятно. Опять же по словам патрульного, первым поднял шум некий молодой человек в зеленом свитере. Именно он позвал на помощь, а потом скрылся. Вы его видели? - Нет. - А одна из свидетельниц преступления, чьи окна выходят как раз в тот переулок, рассказала, что молодой человек в зеленом свитере кричал на итальянском языке и отчетливо произнес имя "Генри". Что вы на это скажете?Макферсон внимательно смотрит на меня. Мне уже нечего терять, и я смотрю в ответ. Глаза у него словно растопленный шоколад, притягивающий и сладкий... Так продолжается несколько секунд. Он не выдерживает первым и опускает взгляд к своим бумагам. А в следующее мгновение у меня перехватывает дыхание и голова начинает кружится.Я судорожно сглатываю, пытаясь прогнать наваждение. Поздно! Черт, я уже догадываюсь, что происходит. Меня снова несет в область под названием "Картины из будущего", туда же, где я видел собственную смерть и Фрэнка через двадцать лет. Проклятие, мне что, теперь на человека посмотреть нельзя?! Как это остановить? Твою мать, только не сейчас! Макферсон заметит, что я веду себя странно и уж точно что-то заподозрит. Хотя он, скорей всего, уже и так много чего подозревает...Но все попытки угомонить сознание тщетны. Мой открытый всего несколько часов назад дар предвидения рвется вперед, желая отыграться за двадцать лет простоя. Этот сукин сын рад размяться. Мне даже не приходится прикладывать усилий, чтобы он заработал, он сам. Уже не в моих силах его остановить.... Черт как же болит голова!

...И снова первым приходит запах. Мне не нужно его вдыхать, не нужно ловить его. Он сам въезжает в мою голову на тройке с бубенцами. Запах чьей-то смерти. Чьей-то, но теперь уж точно не моей... Это, кстати, заставляет задуматься о сути моего дара. Я не вижу будущее в широком смысле. Я вижу лишь еще не произошедшую смерть. И вижу я эту смерть лишь потому, что до меня доносится ее еще не существующий запах, а потом в дело просто вступает воображение. "Предвидение запахов смерти", а не "Картины из будущего", вот как следует назвать эту мою гребаную способность. Интересно, а Анук может так же?Но я отвлекся. Этот запах, что маячит неясным ориентиром в будущем Густава Макферсона, так же как в случае с Фрэнком, это не его смерть. Умирает не Макферсон, а кто-то ему дорогой. Умирает и остается глубочайшим отпечатком в душе. Таким глубоким, что простирается не только в будущее, но и в прошлое, таща за собой запах.Эта смерть не то что моя. Эта смерть... Да, эта смерть затеяна "Арсмориенди", без сомнения. Эта смерть то же самое, что "Очищение духа", а может, даже и больше. Так же как "Очищение духа", эта смерть имеет свой сложнейший высочайший запах. Он настолько подогнан и переплетен, что мне ни в жизни не разобраться. Это тебе не липкая облепиха...

Я бы и в "Очищении духа" не разобрался, если бы Анук не разложила его на составляющие. А в том, что стоит передо мной сейчас... Не знаю, разберется ли в этом Анук, но даже если и разберется, ей понадобится чертовски много времени.Мое сознание превращено сейчас стараниями воображения в заснеженное подворье. Через распахнутые ворота въезжают роскошные сани с бортами из красного стекла и полозьями из золота. Сани, залитые кровью. С подножки из слоновой кости элегантно сходит запах. Он настолько сложен, что хозяйничает в моей голове не хуже меня самого. Он открылся бы мне, если бы пожелал, но зачем ему это?Точно так же, как его старший брат "Очищение духа", этот запах чуть кланяется мне в знак приветствия. Он здоровается не из-за уважения ко мне, а скорее из чувства собственного достоинства. На его змеиной голове нет убора, поэтому он просто подносит тонкую руку к высокому лбу и с легкой ухмылкой представляется: "И смерть разлучит их".Мне остается только стоять на крыльце своего подворья с раскрытым ртом, переваривая это откровение. Что здесь? Что именно? Металлические кольца, туннели канализации, тлеющие огарки свечей, грубые веревки... Нет даже пытаться бесполезно. Мне не постичь вот так сходу все компоненты и всю глубину этого запаха. Кажется, мне не дано их постичь вообще.Тем временем "И смерть разлучит их" делает тот самый неуловимый жест рукой, который делал убийца в переулке, и тем самым говорит мне: "Сейчас я тебе все покажу. Такого ты еще не видел. Раз уж ты смог выудить меня из будущего, то я так уж и быть, расскажу тебе все. Садись и слушай...""И смерть разлучит их" был лучшим шедевром своего создателя, появившимся вскоре после "Очищение духа". Руку создателя направляло "Арсмориенди". Сейчас я вижу это очень четко. Этот создатель, этот глупый человечишко прочитал "Арсмориенди" и возвысился настолько, что стал считать себя богом. А может и правда стал им?Этот создатель - не чета убийце, которого я видел сегодня в переулке. Сегодняшний убийца просто халтурщик по сравнению с тем, кто создал "Очищение духа", "И смерть разлучит их" и еще много, много чего такого же.Создатель не просто убивал. Ему и только ему "Арсмориенди" посвящало свои лучшие шедевры из переплетенных запахов. А создатель в свою очередь, придавал этим шедеврам не менее великолепные визуальные черты. Он рисовал. Да, да, он был художником. Он производил смерть в искусство, а потом переносил это искусство на холст. И картина на холсте была олицетворением запаха, а запах был описанием реальности, изображенной на картине. Полнейшая, твою мать, гармония. Именно так и рождались такие корифеи как "Очищение духа"...При чем же здесь Макферсон? Макферсон засветился на одной из картин, на одной из шедевральных смертей. Потому что убили его любимую девушку.

Эта картина, имя которой"И смерть разлучит их" медленно открывается перед моими глазами.Любимая девушка Густава Макферсона, кажется, ее зовут Ида, лежит на диване, покрытом съехавшим красным покрывалом.Ида была связана, но сейчас веревки спали с нее. Спали, потому что ее, несчастную девушку, исполосовали ужасными ударами тонкого изогнутого лезвия, блестящего даже в полной темноте (того самого лезвия, что встретилось мне в "Очищении духа").

Густав был привязан к стулу. С заткнутым ртом. С ускользающим из-за легкого сотрясения мозга сознанием. Убийца-художник поймал его в темных туннелях, куда Густав так настойчиво пробирался. Убийца поймал его, оглушил, связал, а затем дождался, пока Густав придет в себя, чтобы увидеть самую жуткую картину в своей жизни.Его Ида, ангел его жизни, как Густав ее называл, бордельная проститутка, вытащенная Макферсоном из преступной среды. Ида-красавица, Ида-избавительница, Ида-эгоистка. Густав так любил ее. Ида была от него беременна. Густав сделал ей предложение. А на следующий день птичка-Ида, все еще не боявшаяся ходить в одиночку по темным улицам, попалась в руки убийцы.Конечно, это был не тот убийца, что сегодня выпотрошил крольчонка. Как я уже говорил, сегодняшний убийца - бестолковый увалень по сравнению с убийцей-художником.Именно за художником, идя по следу из жестоко убитых проституток, Макферсон шел сквозь бесконечный промозглый туман, стелющийся над водяной мельницей. Макферсон ловил художника. Так глупо. Конечно, он его не поймал. Вся полиция Праги не смогла поймать неуловимого маньяка. Впрочем его никто особо и не ловил, кроме Макферсона. Следователь по этому делу был куплен большими деньгами и большим влиянием большого политика - американского посла в Чехии. Этот самый посол покрывал художника, потому что являлся его жестоким отцом и в глубине души винил себя за сумасшествие сына. А мертвые проститутки никого не волновали. Достаточно было бросить кого-нибудь за решетку и дело закрыто.Но Макферсон был не таким. Он был честным с собой и со своим вздорным ангелом по имении Ида. Именно Ида попросила его найти убийцу, чтобы ее подруги по бывшей профессии почувствовали себя чуть-чуть в безопасности. Ида сказала, а Густав стал выполнять. И Густав, как хороший, умный и проницательный легавый, раскопал слишком многое. Густав вычислил художника. И забыв об осторожности, полез в его логово...Все закончилось в канализационном подземелье, где Густав попался в специально для него расставленную мышеловку. В мышеловку, к которой художник провел след из сырных крошек. Сырными крошками были улики, мертвые проститутки и металлические кольца, оставляемые на местах преступлений. Художник вдоволь поиздевался над Макферсоном, запудривая ему мозги, прежде чем наконец указал на вход в подземелье. И Густав, старательно подхватывая сырные крошки, понесся туда, к последнему рубежу, за которым художник оглушил Макферсона тяжелым ударом из-за спины и привязал к стулу. А потом жестоко убил у него на глазах Иду.И написал свой лучший шедевр, который назвал "И смерть разлучит их". "Арсмориеди" зашлось в овациях, одарив эту картину одним из сложнейших запахов, на какие только способно.Я вижу эту картину в позолоченной раме. В уголке подпись "М. А." - Марк Аккерман. Вот как звали художника.Густав очнулся крепко привязанный к стулу, и Аккерман, немного пообъясняв ему суть происходящего, как это делают все киношные злодеи, принялся за искусство. За Искусство Умирания. Аккерман взял свой нож, тот самый, тонкое изогнутое лезвие, блестящие даже в полной темноте. Аккерман ударил по лицу связанную на диване Иду, заставив ее очнуться.

Фон был футуристическим и освещался десятками свечных огарков. Алые драпировки и уходящий вдаль подземный канализационный туннель, в котором грозно сверкали два далеких фонаря, словно глаза самого "Арсмориенди", не погнушившегося попозировать для шедевра. На переднем плане стоял диван. Вычурный диван с дутыми сиденьем и спинкой, с резными деревянными подлокотниками. Диван, не в первый раз заливаемый кровью. Зеленовато-серо-белый диван. На картине он покрыт съехавшим красным покрывалом, а в реальности он был залит кровью несчастной Иды.Ида. Родившаяся и выросшая в бедном районе Праги. Стройная словно тростинка и сохранившая детскую наивность не смотря ни на что. Она была очень красивой. Достаточно красивой и смышленой, чтобы однажды дождаться своего спасителя-избавителя-принца-на-белом-коне, которым и стал для нее Макферсон.

Покинув бордель, Ида так и не сменила свое коронное облегающее платье с открытой спиной на что-то менее вызывающее. Длинное платье приглушенно-леопардовой расцветки. До ужаса нескромное и легкое платье, открывающее до неприличия много голого тела. Ида умела носить это платье. Иде нравилось это платье. Оно нравилось и Густаву. Это платье было на Иде, в день когда они с Макферсоном познакомились, когда он, расследуя очередное мелкое дело, забрел в бордель. Ида любила это платье, и поэтому до последнего не боялась ходить в нем по темным улицам Праги.А еще Ида не снимала с головы небольшой платочек. Платочек был в тон платью - шелковый, бежевого цвета. Ида прятала под ним свои короткие светлые волосы. Слишком короткие, чтобы ими можно было гордится. Но Густаву было все равно. Густаву нравились короткие светлые волосы под бледным платочком, и Густаву нравился взгляд прозрачно-серых, водянистых глаз Иды. И ее капризный голос. И вечно обиженное выражение ее прехорошенького лица с надутыми губами, которое Ида вечно строила специально для Густава, чтобы он не расслаблялся.Густав больше всего на свете любил Иду. Ида любила Густава больше всех остальных. И только смерть могла их разлучить. И разлучила.Смерть разлучила их, когда Аккерман, занес свой нож над испуганной Идой. Она тоже была лишена возможности кричать. Впрочем, в канализационных подземельях никто бы и не услышал криков двух людей. Но Аккреман не любил воплей. Он заставил своих натурщиков молчать. Сквозь заткнутые рты они могли лишь мычать и надрываться, пытаясь поймать друг друга глазами, оба связанные, оба до смерти перепуганные.Впрочем, Ида вряд ли смотрела на сидящего в двух метрах Густава, когда лезвие впервые обрушилось с дьявольской силой на ее грудь. Когда кровь в первый раз брызнула фейерверком, оставляя темную полосу на алых драпировках. Аккерман был чудовищем. Аккерман был монстром. Сумасшедшим. Больным.Он все махал и махал лезвием над Идой, считая, что совершает что-то великое. Идиот. Он просто убивал ее. Причиняя немыслимые страдания. Ида все не умирала, все издавала надрывные звуки сквозь завязанный рот, все беззвучно умоляла широко распахнутыми, закатывающимися глазами. Столько ран было на ее теле, когда она наконец перестала дергаться под ударам ножа, что и не сосчитать. Но Аккерман, долбанный псих, даже после этого не остановился. Он берег от ударов только ее лицо. Ведь ему потом нужно было его прорисовывать.Густав сидел все эти несколько минут рядом. Несколько самых кошмарных минут своей жизни. Он рвался изо всех, он порвал бы любые цепи, но не мог, не мог порвать сковывающие его по рукам и ногам веревки. Его рот был завязан тряпкой, о которую Аккерман вытирал кисти. Густав кричал и ревел сквозь эту тряпку, надрывая горло и лишаясь рассудка. Густав все видел, хоть ему частично закрывала обзор спина Аккермана. Густав видел, что он делает с Идой. Как он только не сошел с ума в тот момент?Он не сошел с ума, потому что делал то единственно правильное, что было возможным в его положении. Он рвался изо всех сил. Метался и рвался, пока наконец не упал вместе со стулом, к которому был привязан, вперед, к дивану. Густав ударился лицом о грязный холодный пол, очки слетели с лица, одна линза треснула. Аккреман так увлекся кромсанием, что даже не заметил. А Густав, все еще слыша звуки входящего в плоть лезвия, замолк, на несколько секунд потеряв сознание.Через пару минут сдерживающие его веревки ослабли сами собой. А может, их снял Аккерман. Уже не важно. Ида была мертва. Мертва. Мертва.И Густав, освободившись от стула, только и мог, что на подламывающихся конечностях подползти к дивану. Беззвучно рыдая и теряя сознание, доползти до свесившейся до пола руки Иды и окончательно потерять счет времени.Густав и замер так, полу-лежа, полу-на коленях, неся какую-то бессмыслицу и потеряв разум, сотрясаясь от тихих всхлипываний. Он не двигался. Он не жил больше, растворившись в страданиях. Он потерял себя в своей духовной боли и физических, уже закончившихся муках Иды. Для Иды все уже закончилось. Но для Макферсона все только начиналось. Густав хотел умереть, забрав у Иды последние минуты ее жизни. Хотел умереть, чтобы она не мучилась. Но она и так больше не мучилась, потому что была мертва. А Густав был жив. Жив с вечным грузом того, что не смог помочь, не смог защитить, уберечь. Аккерман, для полноты картины оставил Макферсона в живых. Густав замер у дивана в неловкой позе на несколько минут, а может и на час.Именно это и нужно было Аккерману. Он отошел за стоящий тут же мольберт и принялся творить. Без набросков, без неуверенных линий, он сразу шлепал мокрой от краски кистью по холсту, рисуя то, что он сотворил, то, что видел. А видел он, как любой художник, не совсем то, что было на самом деле.На картине Аккермана девушка, лежащая на диване, не связана и не изрублена. На картине девушка излучает спокойствие, вечное спокойствие, что олицетворяет мертвенная бледность ее кожи, таинственная улыбка и закрытые глаза. На чистом и безмятежном лице девушки -ласковая умиротворенность и любовь ко всему миру, и в том числе, к мужчине застывшем тут же на руках и коленях. Тело девушки облачено не в откровенное леопардовое платье (эта пошлятина Аккерману сразу не понравилась), а в девственно-белое, похожее на ночную сорочку. Девушка, как и ее платье, белая, она не бывшая проститутка, она невеста, она ангел, она воплощение нежности и женственности. И она погибла.Поза девушки отчасти повторяет ту, что имела место в реальности. Путы порваны и одна нога и рука спускаются до пола, до грешной земли, которую олицетворяет собой мужчина. Поза девушки невинна и спокойна. Она мертва, это понятно даже на картине, но эта смерть легка, безболезненна и прекрасна. Догадаться о том, что девушка мертва, а не видит счастливый послеобеденный сон, можно лишь по фону, окружающему девушку. Фон этот темно-красный. Досконально повторяющий то, что было в реальности. Алые драпировки, темнота, уходящая вдаль, и на глубине темноты - два ярко-желтых пятна-фонаря, - глаза смерти, бросившей на будто бы спящую девушку свой тяжелый, неотпускающий взор.Вторая, уже менее важная часть картины, разыгрывается на полу, между ножек дивана. Там, в коленопреклонной, умоляющей и скорбящей позе застыл мужчина. Художник не особо его вырисовывал. Просто темно-коричневые очертания спины, рук, ног, головы, покрытой шляпой. В реальности шляпа с головы Густава давно слетела. Но на картине мужчина в шляпе, и это будто подчеркивает его бесполезную сейчас силу.Мужчина лишь дополнение к покойной девушке. Дополнение, показывающее всю скорбь и боль от потери и утраты. Сам вид этого мужчины вызывает жалость. Его сгорбленная спина, его сжатые кулаки. Мужчина бессилен перед смертью, забравшей его любимую...Аккерман гениальный художник. Он уверенными мазками смог понять и передать всю трагедию произошедшего. Передать и запечатлеть. Так, чтобы все это видели. Картина получилась и впрямь захватывающей. Такой картиной, от которой по коже бегут мурашки.

Критики, рассматривая картину, наверняка сошлись во мнении и сказали, что это "Эмоционально, сильно. Даа... Как, говорите, называется? "И смерть разлучит их"? Да, действительно смерть, разлучающая таких жалких грязных все еще живых и чистых, умиротворенных и свободных мертвых. Гениально".Мертвые уже и не помнят о живых, в своих новых лучших мирах. Лишь живые все еще горюют о мертвых, после того, как смерть разлучает их...Я резко распахиваю глаза и понимаю, что сижу сгорбившись и закрыв лицо трясущимися руками. Чувствую, что Макферсон удивленно на меня косится. Но мне уже как-то плевать. Я глубоко вдыхаю несколько раз, торопясь снова заполниться запахом пролитого кофе.Это и есть будущее Макферсона? Его занесет каким-то ветром в Чехию, где он станет гонятся за художником-маньяком Марком Аккерманом, руководимым "Арсмориенди"? Получается, Густав столкнется с "Искусством умирания" два раза?!Первый раз сейчас. Сегодняшний убийца, ах ты, жалкий пакостник! Подумаешь, пять запахов - пять смертей и шестая особенная, эка невидаль! Куда тебе до художника из Праги?В моем видении Макферсон выглядел так же, как сейчас. Разве что немного постарел и подрастерял свою интеллигентность, но здесь уж точно не двадцать лет. Внешняя разница с сегодняшним Макферсоном не больше трех-четырех годов, а может и меньше.Получается "Арсмориенди", закончив сегодняшние дела, через пару лет попадется на глаза уже другому предназначенному для высшей цели человеку. И человек этот - Марк Аккерман, сын американского посла в Чехии, художник с трудным детством. Наверное, сейчас Аккерман ни о чем и догадывается. Проклятье. Через пару лет он откроет "Арсмориенди", двинется, сойдет с ума, что-то там о себе возомнит и станет убивать проституток, и рисовать, и проворачивать такие запахи, что сегодняшним жалким яблокам и мехам и не снились...Так, стоп. Получается, "Очищение духа" еще не произошло? Оно из будущего? Оно запланировано в Праге, на водяной мельнице через пару лет... Черт, мой вопрос "Интересно, а Анук может так же?" был откровенно идиотским. Разумеется, Анук может, да так, что мои способности и рядом не валялись. Черт побери, Анук, не просто поймала запах смерти из будущего, а еще и смогла его окольцевать, принести в свой дом и изучить, и это при том, что его еще не существует! Да как это вообще возможно?!Может эта маленькая стерва Анук еще и во времени умеет путешествовать? Не удивлюсь, если так... Впрочем, какая мне разница? Плевать. По крайней мере, с этими будущими событиями в Праге ни я, ни Фрэнк ни коем образом не связаны. Меня это не касается, и слава богу... - Мистер Томасино, вам плохо? - с плохо скрываемой издевкой произносит Макферсон. Я поднимаю взгляд на него. Он все такой же, вежливый и одинокий. Детектив, мастер своего дела. Я должен его предупредить...Но уже через секунду я понимаю, что это плохая идея. Что я ему скажу? В лучшем случае он посмеется, а в худшем... Впрочем, я должен! - Пожалуйста, мистер Макферсон, просто выслушайте меня. - Конечно, я слушаю. - Это покажется вам странным, но, прошу вас, запомните это. Через несколько лет вы окажетесь в Праге... Так вот, как только вы там окажетесь, уезжайте оттуда как можно скорее, уезжайте вместе со своей девушкой, ее будут звать Ида... Запомните имя, Марк Аккерман, этот человек очень опасен, он убийца... Он художник, сын американского посла, он будет убивать... - Эй, эй, хватит! Что вы несете? Вы что, мне угрожаете? - Нет... - я замолкаю, убеждаясь, что это была плохая идея. Но теперь уже обратного пути нет. - Понимаете, я... Я ясновидящий. Я вижу будущее. - Вот как? Тогда, может, скажете мне имя убийцы?- Простите... Нет, я не знаю имени убийцы. - Так не морочьте мне голову! У меня тут ясновидящих по десять человек в обезьяннике каждый день сидят. И все предсказывают. - Через несколько лет в Праге... - Хватит я сказал! Я никогда не бывал в Чехии и не собираюсь туда, - похоже, мне удалось немного вывести Макферсона из равновесия. - Где вас можно найти, если вы понадобитесь следствию? - Вы что, собираетесь меня отпустить? - я сам не верю своим ушам. Так просто не бывает. А если и бывает, то что-то тут не так. Или мои предсказания так повлияли на Макферсона? - А вы против? Так где вас можно будет найти?Я молчу, уставившись на Густава, он почему-то отводит взгляд. - Что ж, понятно... Вы свободны, мистер Томасино.Макферсон убирает свои бумаги в портфель и торопливо выходит из кабинета. Ничего не понимая, я остаюсь сидеть на месте. Да что не так с этим детективом? Неужели он меня отпустит после того, как уличил во вранье? Он же знает, что стоит мне выйти из участка, я тут же растворюсь в воздухе.

Но вскоре меня вправду отпускают. Мне отдают документы и в следующий момент забывают о моем существовании. Да что не так с этими копами?Конечно, я не озвучиваю своего возмущения уровнем работы правоохранительных органов, а побыстрее убираюсь из участка. Мне в голову закрадывается догадка, что, возможно, легавые каким-то образом прознали, что я связан с семьей Клементе, и именно поэтому меня отпустили. Но скорей всего, это не так. Что за бред? Ну кому я нужен?Я поскорее ухожу в ночные улицы, полицейский участок скрывается из виду. Понятия не имею, где я. Здесь я раньше бывал. Я доплетаюсь до скамейки у темной витрины магазина и плюхаюсь на нее. Черт, слишком много эмоциональных потрясений за один день. Я вспоминаю, как утром разглядывал "Ключ к герметической философии". Кажется, это было давным давно...Я рассматриваю свои, так и не отмытые от крови Банни, руки. Они все еще мелко дрожат. А может, так теперь всегда будет? Не удивлюсь, если я посмотрю в зеркало и увижу, что постарел на несколько лет.Рукава моей куртки испачканы кровью, впрочем, на темной ткани пятна не видны. Я тяжело вздыхаю, откидываюсь на спинку скамейки и оглядываюсь. В обе стороны простирается мало оживленная темная улица с редкими и тусклыми рядами фонарей. Сейчас, наверно, около нуля градусов не больше. Не холодно, но руки сами просятся в карманы. Пар изо рта вырывается пышными клубами и долго не растворяется в неподвижном воздухе. Такая неподвижность наступает где-то к четырем утра. Боже, как хочется спать.

Но спать на холодной скамейке не лучшая идея. Кроме того, мне нужно найти Фрэнка. Мне нужна еще хотя бы секунда с ним, и четвертый запах у меня в кармане. А там видно будет...В голове все еще стоит шум, поднятый будущим Макферсона, но за несколько минут я навожу какое-то подобие порядка. Я пытаюсь выгнать из головы все это будущее, но не выходит. "И смерть разлучит их" стоит перед глазами, как страшное воспоминание о дурном сне. Проклятие, как же я устал. Моему загнанному воображению уже давно стоило отключиться и меня заодно отключить. Но вместо этого я ползаю как сонная муха.Я с кряхтением поднимаюсь со скамейки и собрав последние силы, внюхиваюсь в воздух. Единственный ориентир, который у меня получается найти - это Калвер где-то на северо-западе. Я даже не стараюсь как следует понять запах - нет сил, я просто плетусь в направлении Калвера, засыпая на ходу. Неудивительно, сейчас глубокая ночь. В такие ночи нужно спать, и ничего больше. Ночь величественная и темная, нехолодная, но морозная. Бесконечная. Беспробудная. В такие ночи полицейские находят по нескольку трупов и ездят с вызова на вызов, и уж им-то действительно ночь кажется бесконечной. Ночь под низким облачным небом, тянущаяся с шести вечера и до десяти утра. И именно к четырем часам, если еще не спишь, становится необъяснимо страшно. Но я снова ничего не боюсь.Через полчаса я выхожу к Калверу, с его неспокойной водой ночного оттенка смолы. Оглядевшись по сторонам, я начинаю путь вдоль реки на север. Минут через сорок мне приходится углубиться в город, и, неожиданно для себя, я оказываюсь на набережной. Сам не зная зачем, я нахожу тот самый переулок, в котором убили Банни. Все такой же темный, кривой и грязный. Все также его освещает единственный фонарь над одной из дверей.Никаких следов преступления. Даже если они и есть, их не видно в темноте. Разве что, растасканное пятно крови под самым фонарем. Я ухожу из переулка с тяжелым сердцем. Отыскиваю на набережной то место, где стояла машина Фрэнка. Разумеется, сейчас ее здесь нет.Но зато с этого места я могу, хоть мои извилины еле шевелятся, с трудом, но могу воспроизвести по памяти путь, каким мы с Фрэнком сюда приехали много часов назад. По этому пути из неясных визуальных образов, но главное - из запахов, я, теряя последние силы и пошатываясь, дохожу до бара "У Фредди". Несколько раз по пути я сбиваюсь с дороги, теряю нить призрачно знакомых запахов и мне приходится возвращаться. Это напоминает гребаный лабиринт, где нет тупиков, но правильный путь только один. И это трудно - не запутаться в этих сетях Арахны. На каждом перекрестке я простаиваю по несколько минут, прислушиваясь и принюхиваясь, мучительно вспоминая. Каждая мысль в голове отдается саднящей болью в переносице. Но что поделать.Окончательно измученный, я вваливаюсь в бар "У Фредди". Там сонное царство, соответствующее предутреннему часу. Но хотя бы тепло. За барной стойкой никого нет. Оно и понятно, обслуживать некого, а если вы хотите есть или пить посреди ночи, то идите знаете куда?В разных углах бара сидит с десяток посетителей. Большинство из них застыли, уронив головы на сложенные руки, расставив на столе вокруг себя тарелки и бутылки. Только трое человек за одним из столов что-то оживленно обсуждают на английском. Как только я вхожу, тренькнув колокольчиком над дверью, все трое оборачиваются на меня и одаривают настороженными взглядами. Я нахожу сил кивнуть им и безоружно улыбнуться. После этого они возвращаются к своему разговору. Эти трое - гангстеры. Наверняка обсуждают рисковое, но выгодное дельце на троих. У них есть повод не спать такой промозглой ночью. Не спать совсем. Я чувствую, что один из них умрет завтра (если завтра считать с рассвета).Одного из них убьют. Убьют того, что сейчас курит сигару и попивает виски со дна стакана, этого молодого парня с кричаще итальянской броской внешностью, с черными как у Августа глазами и какой-то слишком уж широкой улыбкой. Не знаю как зовут этого парня, но от него пахнет смесью из цветков акации, ванили, ландыша и имбиря. Этого парня пристрелят через несколько часов. Пристрелят ребята из другой семьи, с которыми эти трое решили провернуть сделку. Разумеется, в ходе переговоров они чего-то не поделят и начнут стрельбу. И этот итальянец умрет. Его успокоят четыре пули из вражеского томпсона.Наверное, я должен его предупредить... Я понимаю, что это бесполезно. Он мне не поверит. Они меня и слушать не станут, а если я надоем им, то пригрозят. Я ничем не могу помочь, может разве что, поехать за ними следом, прокрасться за ними туда же, куда и они, и в нужный момент спасти итальяшку. Но не сейчас. Не сейчас и вообще никогда. Я не должен этого делать, это естественный ход вещей. А я слишком никчемен, чтобы его нарушать.Я не задерживаюсь в баре, потому что чувствовать скорую смерть невыносимо. Нет, не невыносимо, а просто неприятно. Будто ты пытаешься спокойно пообедать, а у тебя все время вырывают тарелку.От бара я уже без особых трудностей иду по направлению к Гатри. Пару раз я все-таки сворачиваю не туда, и мне приходится возвращаться и, как собаке-ищейке, брать след заново, но все-таки, с первым предрассветным отблеском в свинцовом небе я выхожу на ту улицу, в которую упирается дорога на Гатри.Город, с его фонарями, одинокими огнями в окнах и редкими фарами автомобилей остался позади. Эта дорога раскисла за день, а теперь подмерзла и стала скользкой. Совсем скоро я замечаю одиноко стоящую у обочины машину. Это Синатра.Ну разумеется, он, кто же еще? Здесь не место оставлять машину на ночь. Если у местных жителей и есть автомобили, то они загоняют их в гаражи или в свои дворы. У пустой на протяжении километров обочины виднеются очертания только одной машины. Я еще не разбираю как она выглядит, но до меня уже доносится приторный гибискус. Фрэнк ждет меня. Как мило.

Только сейчас до меня доходит, что идти в бар Фредди после того, что случилось было плохой идеей. Ведь мы с Фэнком провалили задание. Причем фатально провалили. Нам поручили начистить морду тому, кто следит за Банни, а мы умудрились проворонить ее саму. И мы, защитники хреновы, именно мы в глазах Луки виновны в смерти нравившейся ему шлюхи. Теперь все зависит от того, как сильно Банни ему нравилась. В зависимости от этого, Лука или нас самих захочет убить, или простит, но в любом случае, легко нам не отделаться. И поделом.

Я подхожу к машине и сквозь слегка запотевшие окна, вижу Фрэнка, безмятежно спящего, устроившись на передних сиденьях. Я осторожно стучу костяшками пальцев по лобовому стеклу. С первым раздавшимся звуком Фрэнк вздрагивает и подскакивает, так шустро, что остается только удивляться чуткости его сна. Фрэнк поднимается и смотрит на меня секунды две непонимающим взглядом.Но потом, с какими-то неразборчивыми криками, он выскакивает из машины и бросается на меня. Я и так еле на ногах стою, а Фрэнк еще и вешается мне на шею. Мне стоит больших трудов не упасть. - Генри, Генри, черт, как же так? Банни... Я так испугался. Прости, я не знаю, как так вышло, я отвлекся и не заметил того парня, прости... Я такой идиот. Ты был прав, когда говорил, что мы должны следить только за Банни, а я... Это из-за меня все так... Прости. Нас Лука теперь убьет... Генри, я думал, тебя замели в мусарню не меньше, чем на неделю. Почему тебя отпустили? Я думал, что никогда тебя больше не увижу... Прости, что я удрал, но мне в полицию никак нельзя... Генри, я не думал, что тебя отпустят, но не мог дома один. Я думал, вдруг ты придешь, а ты и правда здесь... Генри, мне так страшно, я не хочу умирать. Не хочу так же, как Банни, Генри...- Успокойся, ты меня уронишь... - я все-таки отпихиваю Синтару и поскорее вваливаюсь в машину. Я плюхаюсь на пассажирское сиденье, Фрэнк тут же усаживается рядом.Я тру руками лицо, старясь прогнать из головы все лишнее и настроиться на восприятие. Сейчас узнаю четвертый запах и сразу спать. Прямо в машине, да хоть на земле, я так устал, что наплевать. Сосредоточившись, я поворачиваюсь к Фрэнку.

Он все в том же своем ирландском свитере. В пол оборота ко мне, помятый и замерзший, в машине холодно. Я смотрю на него несколько секунд. Одна, вторая, третья, четвертая... Зачем я считаю секунды, черт возьми? Прошло уже шесть секунд, а Фрэнк сидит без единого движения. Он застыл, словно передо мной объемная фотография. Его глаза абсолютно неподвижны, и он даже не дышит. Фрэнк сидит, еле различимый в темноте и смотрит перед собой без единой эмоции, замеревший, будто ход времени для него остановился. Цвет неподвижной радужки его полевых глаз сейчас приглушенно-белый. Приглушенно-белый, как тянущаяся бесконечность. Проклятие, это с ним что-то не так или опять с моей головой? - Фрэнк? - стоит мне осторожно прервать тишину, как обаяние зависшего момента рушится. Я не успеваю сообразить, что происходит, как Фрэнк целует меня. Ну да. Именно это он и делает. Прижимается своими холодными губами к моим, и через несколько секунд, не встретив сопротивления, наползает на меня словно кот. Домашний кот, привыкший к уважительному к себе обращению, так что его не стряхнешь. Да и не хочется его стряхивать, такого тяжелого, мягкого и любящего. Любящего не только за еду.Черт, я никогда не держал на руках кошек... Неужели я ему настолько нравлюсь, я думал, мы друзья... Нет, дело не в этом. Просто теперь Фрэнк действительно поверил, что скоро умрет. И поэтому очень боится. И у него нет никого, кто его защитит, кроме меня. Разумеется, он будет меня меня целовать и, может, даже что-то большее, только бы я его не оставил... Господи, ну откуда в моей голове такие гадкие мысли? Все не так, все совсем не так. Мне стоило раньше догадаться...Но додумать эту мысль я не успеваю. Фрэнк окончательно на меня усаживается, обвивая мою шею руками и прижимаясь ко мне. От того, что закономерно должно произойти после этого, меня избавляет четвертый запах.Недозрелые яблоки. Гибискус. Кроличий мех.Колодец...