Глава 3. Кроличий мех (часть 1) (1/2)

Кроличий мех...Как? Как можно быть таким глупым, таким непроходимым, таким бесчувственным как я? Как можно было оголтело носиться за воздушным гимнастом-олененком и не понять, что все так естественно и просто? Лежит на поверхности. Я ведь никогда не забывал про это, но и не вспомнил. Не вспомнил, пока меня носом не ткнули в слово "крольчонок". Черт подери, какой же я болван...Кроличий мех. Я знаю его запах прекрасно. Я помню его до мельчайших подробностей. Он стоит у меня перед глазами. Кроличий мех. Кроличий мех. Кроличий мех....Мне было семь лет. В свои семь я был бесконечно наивным, если не сказать туповатым. Одного из моих лучших друзей звали Август. Я помню его, мальчик с именем летнего месяца и иссиня-черными глазами.Как-то раз мы пошли к нему. Просто так, от нечего делать. У семьи Августа было небольшое фермерское хозяйство. Они выращивали кроликов и сами выделывали кроличьи шкуры, которые славились на все окрестности за свою красоту и качество. Но самое главное за мягкость. Конечно, все кролики мягкие, но мех кроликов семьи Августа был словно соткан из воздуха. Все кто видел их, всегда сходились во мнении, что кроликов стоит привязывать, а не то они улетят, стоит подуть ветру.В тот день я впервые увидел кроликов. И как любому семилетнему ребенку, они показались мне ожившими чудесами. Взрослые кролики были огромными. Это была особая немецкая меховая порода, достигающая метра в длину. Порода, отличающаяся своим равномерным серебристо-серым мехом всех оттенков. Не смотря на свои размеры, кролики были настолько безобидными и пугливыми, что их невозможно было боятся. Впрочем, я никогда ничего не боялся. Я помню, как кроличий мех впервые стелился под пальцами, словно жидкий металл. Это было прикосновение сквозь решетку клетки, и мне казалось тогда, что это самое прекрасное, до чего только можно дотронутся.А потом отец Августа потрепал меня по голове и сказал, что подарит мне одного крольчонка. Помнится, я ушам своим не поверил. Но через пару минут в моих руках оказался этот малыш. Он был крошечным, помещался на двух моих сложенных ладонях и совсем ничего не весил. Такой маленький, что не верилось, что он живой. Ему был месяц от роду, и он был самым дорогим, чем я только владел в своей недолгой жизни.Его мех был бархатно-серым с металлическими волнами и черным отливом. Он был такой мягкий и нежный, что его невозможно было перестать гладить и мять в руках, тиская, и прижимая то к лицу, то к животу, то пряча за пазуху, я всюду таскал его с собой. Я обожал своего крольчонка. Удивительно, как я его не замучил в первый же день. Он стал моим сокровищем.Он ни разу не пытался убежать, вырваться или укусить. Он был восхитительно покорен своей судьбе, хотя вряд ли он понимал хоть что-то. Он был похож на игрушку. Его черные глазки были покрыты темно-серой мутью, и смотреть в них было все равно что на дно колодца. Страшновато и холодно. Его горячие ушки просвечивали, и в них стояли розовые прожилки. Его маленькое сердечко часто билось под пальцами, а коготки чуть царапались, но были еще слишком мягкими.Я прятал нос в его спинку и чувствовал запах, который считал тогда самым лучшим на свете. Запах кроличьего меха. Запах мягкости, чистоты и невинности, запах маленькой хрупкой жизни, доверенной мне и только мне. Жизни, не обремененной ни страхом, ни болью, ни мыслями, ни даже инстинктами. Просто жизни ради самого факта существования чего-то прекрасного. А разве этого мало?Я прятал своего крольчонка от братьев и других детей как от огня. Я все почему-то боялся, что они испачкают его своими грязными руками, хоть мои были не чище. Наверное, я понимал тогда где-то на уровне подсознания, что его испачкают не грязью, а другими запахами. Этого я допустить не мог. Только я мог касаться моего сокровища, только я мог следить за тем, как он пробирается по траве и жует одуванчики. Шевелит ушами и сворачивается в клубочек у меня под рубашкой. Это невозможно, но сейчас мне кажется, что крольчонок был намного умнее меня. И он любил меня даже больше, чем я его. Почему? Понятия не имею.Я любил его. Честно. Любил больше всего на свете, больше братьев и больше родителей. Но мне было семь лет. Сколько может пролюбить семилетний ребенок, да еще такой глупый как я? Меня хватило на три дня.

Я был просто мальчишкой. В послеобеденный час я сидел на веранде своего дома, держа крольчонка на коленях. Пробегавшие мимо ребята позвали меня в поле, играть в прятки. И мне просто захотелось пойти с ними. Впервые за три дня. Разве я виноват? Да. Но это лишь грамм в килотоннах моей вины.Ни разу до этого я не оставлял крольчонка одного. Но о том, чтобы взять его с собой, я даже как-то не подумал. Я нашел на чердаке корзинку и посадил туда свое сокровище. Я был уверен, что с ним ничего не случится за пару часов. Я погладил его по металлической шерстке и последний раз ткнулся носом в кроличий мех. Я, семилетний, был не умнее месячного крольчонка. Крольчонок же понимал больше моего, но, на свою беду, любил меня слишком сильно, поэтому и отпустил, оставшись неподвижно сидеть на дне корзины и ждать меня столько, сколько потребуется. Только моргнул мутно-серым глазом, сказав: "Не забудь про меня".А я и забыл. Хотя, не надо оправдываться, ничего я не забыл, я то и дело вспоминал о крольчонке в течение того вечера на поле, но каждый раз думал, что уходить еще рано. Что еще часик погоды не сделает, а крольчонок подождет, что ему станется? Уходить не хотелось. Вечер был замечательным. Собралось много мальчишек и стояло такое веселье, какое не каждый день бывает. На закате для меня все закончилось дракой, в которой мне разбили нос. Разумеется, про крольчонка я совершенно забыл и, сдерживая рыдания до порога дома, ушел с поля.Дома я выплакался маме в подол, она привела меня в порядок, накормила и уложила спать. Засыпал я счастливым, уставшим и безмятежным, с одним только желанием - завтра снова пойти на поле. И тогда-то я и совершил одну из самых ужасных ошибок в своей жизни. Уже уплывая на волнах полудремы, я вспомнил вдруг, что на чердаке стоит корзинка. А в корзинке ждет меня мой крольчонок. И я должен встать и пойти за ним. Должен. Должен встать...Но я так устал. Мне так хорошо и уютно под одеялом. Мне так уютно в темноте, с закрытыми глазами, что открывать их совсем не хочется. А идти на чердак... Нужно зажигать лампу, а самому мне не справиться, нужно просить старшего брата, а для этого его нужно разбудить, и он непременно обругает меня, а то еще и подзатыльник даст... Нет. Я сделаю вид, будто бы я не вспомнил. Я ведь и правда мог не вспомнить, а тогда что бы изменилось? Никто ведь не знает, вспомнил я или нет. Так что я просто сделаю вид, что уснул минутой раньше.И я сделал вид, что не вспомнил. Обманул себя и сделал вид, что поверил. И через пару минут уже спал спокойным детским сном. Будь я на несколько лет постарше, я бы так не поступил. Меня бы подняла с кровати совесть или ответственность. Но тогда... Тогда мне было семь, и я был бессовестным маленьким негодяем. Я потом долго стыдился этого поступка, и еще несколько лет при одной мысли о крольчонке, мои уши краснели, и я чувствовал себя пойманным вором. Но в ту тихую ночь мне все сошло с рук.Проснувшись на следующее утро, я сразу хотел нестись чердак. Я уже добежал было до лестницы, когда мама остановила меня. Мне пришлось позавтракать, потом помочь отцу по хозяйству, потом присмотреть за младшим братом... Лишь через пару часов я добрался до чердака. И с замирающим сердцем обнаружил, что корзинка лежит на боку. В воздухе висел запах, сказавший мне раньше, чем я увидел, что крольчонок мой мертв. Мертв. Мертв уже давно.Я бросился к корзинке... Его тельце было неестественно изогнуто, металлический мех перепачкан каплями уже высохшей крови. Его остекленелые глаза были измучено прищурены, а из раскрытой пасти высовывался темный язык, которого я раньше никогда не видел. Но самое ужасное было с его брюшком. С его мягким брюшком, имевшим более светлый подшерсток, чем на спинке. Оно было разорвано поперек кривой раной у задних лап. И из этой ужасной неровной щели высовывались внутренности. Его бледно-синюшные кишки распускались веером по плетеному краю корзинки. Распускались веером... Я долго не мог забыть этой картины. Она никогда не снилась мне в кошмарах, но она то и дело появлялась перед глазами наяву. Она стала крепчайшей ассоциацией к тому жуткому запаху перепревшей требухи.Тогда я сгреб моего бедного крольчонка в корзинку и, всхлипывая и шмыгая носом, спустился с чердака, чтобы никогда больше на него не подниматься. В саду я нашел старшего брата и беспомощно протянул ему корзину. - Зачем ты его притащил? Твоему кролику уже не поможешь. Наверное, его порвала крыса или кошка... Да, скорей всего, это была крыса, кошка бы его унесла. Ладно, не плачь... Давай его закопаем.Мой брат вырыл небольшую ямку под забором. Потом он завернул тельце крольчонка в тряпку и засыпал землей. Я наблюдал за этой картиной, сидя тут же на траве, поджав колени к лицу. Проходя мимо, брат потрепал меня по волосам, а я снова расплакался.Я долго не мог забыть этого случая. Наверное, в жизни каждого ребенка происходит рано или поздно такое событие, которое заставляет его начать ненавидеть себя в первый раз. Заставляет, перед тем как заснуть, зарываться лицом в подушку, тихо спрашивая: "Ну почему? Ну как так?"Это неумелое самобичевание длится не дольше пары дней. И после все неуловимо и навсегда меняется. Мир больше не столь безмятежен. Да, ребенок счастлив как и раньше, но стоит наедине с собой покопаться в памяти, как всплывает что-то отвратительное. И это что-то всегда предоставляет повод погрустнеть и вздохнуть ни с того, ни сего. Это совесть, это стыд, это боль и страх, что кто-то узнает и станет ругать.

Но все это так незначительно для отзывчивого детского сердца. Все это быстро забывается. Хотя, нет. Не забывается. Не забывается, а уходит в тень, уступая место другому проступку, куда более тяжкому, по сравнению с первым. Через месяц, через год, через солнечное лето, рано или поздно совершается что-то постыдное. Одно, другое, третье - не успеваешь опомниться, а тебя уже пора в тюрьму сажать за разбой и хулиганство, где уж тут корить себя за мертвого кролика? Тем более, что он лежит где-то на пыльном дне памяти, забросанный горькими унижениями и разбитыми коленками.Так со мной и произошло. Через пару месяцев крольчонок, нет, не забылся, а просто перестал быть моей самой ужасной тайной. Первое место заняло утонувшее по моей глупости в соседском колодце ведро. Хоть ведро ничего не стоило, соседи подняли шум и долго выясняли, кто именно его утопил. У моего гнусного преступленьица были свидетели - парочка моих приятелей, и я не знал, не разболтают ли они, и поэтому здорово испереживался. Даже не из-за страха наказания, а из-за неизвестности, вычислят меня или нет.

Утонувшее ведро так и сошло мне с рук. И я никогда больше не чувствовал запаха кроличьего меха. Никогда до сегодняшнего утра. Сегодня утром Фрэнк вернулся с колодца и притащил это у себя под кожей. А я, дурак, не узнал.Но теперь мне все ясно. Мое воображение чуть-чуть ошиблось, сделав кроличий мех олененком. Черт, я должен был догадаться по слишком длинным ушам, по недоброму взгляду, по металлической шерсти. А главное, по тому, что он злился на меня и поэтому прятался. И по тому, что он сразу простил меня, стоило мне извинится. Мне, глупому мальчишке, бросившему своего беззащитного друга на растерзание крысам. Крольчонок ждал меня. Теперь я вижу это как никогда отчетливо. Он ждал всю ночь и не двигался с места. Он не умел убегать, и все что у него было - это тающая надежда, что я вспомню, что приду и спасу его от опрокидывающей корзинку смерти в виде зубастой крысы. Но я предпочел не вылезать из постели, и единственное мое оправдание в том, что мне было семь лет.Достаточное ли это оправдание? Для того, кто любит - да. А крольчонок любил меня, идиота, и, наверное, понимал, что нельзя винить семилетнего ребенка в недостатке ответственности, даже если этот недостаток убил его. Крольчонок простил меня. Да, он простил. И с прежним доверием пошел ко мне в руки... Да вот только в тот момент Фрэнк все испортил, но какая теперь разница?Теперь у меня есть кроличий мех.***Я открываю глаза. В машине я один, на улице уже смеркается, и небо снова затучило. Нос у меня дышит, и поэтому я с воодушевлением открываю дверцу машины и выныриваю из океана приторного гибискуса, чтобы оказаться на холодном ветру.Используя весь свой опыт (а он у меня аж пол дня) и все свои приобретенные умения, втягиваю морозный воздух. Десятки городских запахов бегут ко мне, словно дворовые псы и виляют хвостами. Многих из них я знаю, но встречаются и те, которые я чувствую впервые. Не удивительно, я же второй день в Америке. Это только в доме Анук запахи-арестанты щеголяют с подписанными табличками, а тут, под мостом, у, судя по всему, Калвера бродят непонятные звери. Если я подключу воображение, все эти звери приобретут оформленные черты, но лучше я не буду пока рисковать.Черт, куда подевался Фрэнк? Капот машины холодный... А может попробовать?.. Вряд ли получится, но может и выйдет?Я закрываю глаза и внимательно внюхиваюсь в воздух. Я пока не знаю, как действовать, но быстро учусь. Учусь со скоростью света, и мне не нужны никакие учебники и учителя, кроме собственного опыта. Может, не такой уж я и глупый? После каждой секунды дыхания я знаю все больше. Все больше о городе, о людях в проезжающих мимо машинах, о людях в домах на той стороне Калвера, а на этой - тем более. О земле, и воде, и небе. Я просеиваю все это в поисках сочетания недозрелых яблок, гибискуса и кроличьего меха...Я никчемен. Только когда я слышу голос Фрэнка рядом с собой, я, и то с запозданием, чувствую его запах. - Привет, Генри. Опять ворон считаешь? - Фрэнк садится в машину, я делаю то же самое. - Знаешь, это ненормально, вот так отрубаться ни с того, ни с сего. Может тебе к врачу сходить? И соизволь объяснить, что это был за допрос с пристрастием!Я кусаю губы, не зная, что сказать. - Генри? - Что? - Объясни мне, какого хрена происходит, - глаза Фрэнка упрямо ловят мой взгляд. - Извини... Боюсь ты не поймешь.Фрэнк громко фыркает и заводит машину. На дороге он хотя бы не сверлит меня взглядом, но мне и без этого хочется сквозь землю провалиться. - Ну ты объясни как-нибудь. Я пойму. - Это долго объяснять. - Нам некуда торопиться. - А куда мы едем? - Домой. - В Гатри? - Ну да. Знаешь, Генри, пока ты валялся в обмороке, меня копы успелитормознуть. Спросили, что с моим пассажиром, и не подох ли ты, и не везу ли я тебя закапывать. Я от них еле отвязался. И это при том, что в багажнике у меня лежал ящик гранат, который мне нужно было перевалить с места на место! Еще немножко, и меня бы сцапали, а ты тут спишь как роза!.. Так что давай рассказывай, что с тобой не так, а не то я тебя сейчас высажу. - ...Даже если я скажу, ты не поймешь. - Ты что, издеваешься?! За кого ты меня принимаешь? Я по-твоему дебил? Или плохо говорю по-итальянски? Просто скажи. А я просто пойму. Я пойму все, что бы ты ни сказал, так что давай!Твою мать. Я перевожу взгляд в окно. За мутным стеклом мелькают машины и люди. День заканчивается, все идут по домам. Город засыпает, просыпается мафия. Убийцы точат свои ножи. Крольчат разрывают крысы. Дети взрослеют. В машине приторно пахнет гибискусом. Вряд ли он когда-нибудь выветрится. Что не так с моей головой?Как мне объяснить, когда все, что я знаю, я почерпнул из рассказов Фрэнка? Он рассказал мне это вчера, а я верю в это сегодня, а он не верит в это с самого начала... Я не мастер рассказывать длинные истории. Что бы сделала на моем месте Анук? Анук... - Я такой же, как Анук... - я тихо говорю это своему отражению в оконном стекле. Можно было бы еще добавить про оперу, но я не стал. Фрэнк и так назовет меня идиотом и будет прав... Анук... Анук бы не пришлось никому объяснять, что с ней не так. Я поворачиваюсь к Фрэнку. Он смотрит на дорогу, ни чуть не изменившись в лице. - Я такой же, как Анук. - Я слышал. - И что? - Я понял. - Что ты понял?! - Не ори на меня! Ты сказал, а я понял. Ты такой же как Анук. Отлично! Это все объясняет.Всю оставшуюся дорогу мы проводим в полном молчании. Когда еще Фрэнк молчал так долго? Я понятия не имею, о чем он думает. Он не говорит мне. Он не говорит со мной, хоть я пару раз спрашиваю его о чем-то. В конце концов до меня, как всегда с запозданием, доходит, что ему надо подумать.Только после поворота на Гатри Фрэнк осторожно спрашивает: - А тут правда можно путешествовать во времени? - Да, но это случается очень редко, - конечно, я без понятия, можно ли здесь путешествовать во времени, но сказать Фрэнку "я не знаю" будет сродни издевательству.- А что для этого нужно сделать? - Это... Происходит само собой. От человека не зависит.Фрэнк, похоже, догадывается, что я придумываю, и снова замолкает. Когда мы въезжаем на площадь, сумерки окончательно сгущаются, превращаясь в ночь.Оказавшись в доме, Фрэнк зажигает лампу и отдает ее мне, а сам, отчасти при свечах, отчасти видя в темноте, принимается за хозяйство. Мне остается только следить за его беготней. Он снова растапливает печку. Оказывается, он еще несколько дней назад замочил грязную одежду, и только теперь, видите ли, вспомнил. Поэтому он впотьмах принимается за стирку, мотивируя это тем, что на следующее утро снова забудет.Я сижу на кухне и кружка за кружкой глушу чай, прислушиваясь к плеску воды в ванной и потрескиванию печки. Я совершенно не знаю, что мне делать. Судьба, или треклятое "Арсмориенди", или Анук, или кто-то еще разбрасывает всюду подсказки, но я или не вижу их, или не понимаю.Запахи под кожей у Фрэнка, пять ароматов - пять смертей, они все из моего детства. Какого черта? Что происходит? Два последних запаха, я уверен, нужно искать там же, в моем прошлом. Я до боли в висках вспоминаю. Вспоминаю, все то, что чувствовал в своей жизни... Гибискус и крольчонок - это, можно сказать, заметные события, но яблоки... Яблоки ни с чем эдаким у меня не ассоциируются, кроме бесконечной карточной игры на веранде в июле (ах да, карты, казино, забавно, только сейчас додумался). А значит, последние два запаха могут быть где угодно, начиная моим рождением и заканчивая кораблем Сицилия-Эмпайр-Бэй. Мне не провернуть в голове столько. Мне остается только ждать, пока ароматы покажутся, и тогда ухватить их. Но покажутся они, только когда сами захотят.Но с другой стороны, даже если я их и узнаю, то что толку? Я знаю, что следующая смерть - гибискус, знаю историю Суданской мальвы, но как это может помочь мне?.. Ишь чего захотел! Помочь! Какого хрена что-то вообще должно мне помогать и вкапывать у меня на пути столбы с указателями? Я сам должен быть умнее, должен быть внимательнее... Кто-то ходит наверху. Стоп.Я вскакиваю со стула и задираю голову. Кто-то не просто ходит наверху, а прыгает, скачет и двигает мебель. Покрытый пылью и паутиной потолок так и ходит ходуном, там что вечеринка? - Фрэнк!? - Что ты орешь опять? - Синатра появляется в кухне в одних только брюках, даже без рубашки. Единственный источник света - открытая дверца печки, лампу я погасил, потому что керосина в ней осталось совсем немного... В красно-желтом отсвете Фрэнк кажется золотым. Нет, медным. Как древняя монета. Монета с выщербленными временем полосками ребер и ключиц. Он худой донельзя. Но я не могу не признать, что он очень красивый. Именно таких, молодых и идеальных, клали на жертвенные камни в окружении ритуальных костров. И именно так как сейчас, в сумерках золотилась их драгоценная загадочная кожа... - Почему "опять"?.. - слабо произношу я, пытаясь собрать мысли в кучу и вспомнить, зачем я его звал. - Чего это ты? - А что? Раз уж взялся, надо постирать все что есть, пока вода горячая... Ох, ничего себе Анук разошлась, - Фрэнк поднимает взгляд к потолку.- Анук? - Ну а кто еще? Она то и дело по ночам чем-то гремит. Понятия не имею, чем она там занимается. Может, ты мне скажешь? - А это точно Анук? - Можешь сходить проверить, только она тебе не откроет, - Фрэнк разворачивается и бесшумно скрывается в темноте. Он что, злится на меня?Я еще с минуту прислушиваюсь к глухому шуму на втором этаже. Я не уверен, нужно ли мне туда идти. Но потом все-таки решаю, что проверить не помешает. Я зажигаю лампу и начинаю шариться по дому в поисках лестницы. Наконец, в углу дома, в комнате, служащей кабинетом, я нахожу ее, совсем неприметную и узкую, по такой не поднимешь мебель.

Небольшая деревянная лестница в два пролета, крутая и хлипкая. Исхудевшие ступени просели под тысячами ног и совсем не скрипят. Перила шатаются так, что за них не возьмешься. Я поднимаюсь по лестнице, освещая путь тусклой лампой и взвешивая каждый свой шаг. Душу все больше заполняет какое-то странное чувство. Наверное, ближе к благоговению.

Все дело в запахах. Их не осталось. Никто из них не решился подняться по лестнице вместе со мной. Странно, зайдя в дом в первый раз, я чувствовал запахи на втором этаже, но сейчас я понимаю, что никаких львов и тигров тут нет. И разгадка проста. Все запахи дома не суются на второй этаж, потому что там кто-то есть.

Я понятия не имею кто это. Он за дверью. И через дверь его не увидеть. Так же, как с олененком, я чувствую его присутствие, но не его самого. И я с восхищением понимаю, что он не просто "запах". Э, нет... Он сродни "Очищению духа", но даже мощнее. Да, в сотни раз сильнее и глубже. Он просто монстр. Ему и на целом этаже тесно. Ему и во всем доме не хватило бы места...Я застываю на верхней площадке, куда привела меня лестница. Маленькое пространство метр на два с единственной дверью и окном. В замусоленном окне угадываются очертания площади и особняков напротив. Стены комнатушки отштукатурены и с них лохмотьями свисает поблекшая черная краска. На полу - до основания вытертый ковер. И дверь.Дверь из темного дерева. Она точно такая же, как все остальные двери в доме, но она ни чуть не выглядит хлипкой. Несомненно, она старая и выцветшая, но она крепка как сталь. Она нерушима как горный массив. Только она может удержать того монстра внутри. Да уж, Анук позаботилась о безопасности.Из щели между дверью и полом пробивается свет. Хотя, какое там, пробивается, щель светит ярче моей лампы. Этот свет насыщенно-желтый, можно сказать электрический, да вот только в доме электричество не проведено. Я натяжно вздыхаю. Ну вот, мистика начинается.

Свет не стоит на месте, кажется, его источник постоянно перемещается. И тени то и дело скользят по щели. Но скользят они безо всякого порядка, как если бы перед дверью стоял стул. Нет. Там кто-ходит. Разумеется, ходит: шаги отдаются дрожью по стенам, так что хлопья краски трясутся. Кто-то ходит там, носится и ворочает камни. Вот только звуки, которые я слышу точно такие же, какие слышны в кухне. Они глухие и неразборчивые. Я стою в шаге от деревянной двери, но грохот за ней доносится словно сквозь бетонные перекрытия.Что там происходит? Не уверен, что хочу знать. Как и не уверен, что хочу познакомиться поближе с монстром за дверью. Неужели это он бушует? Неужели Анук и правда там? Борется с монстром, укрощает его, пытается привязать к операционному столу, чтобы вспороть ему брюхо и рассмотреть как следует, что у него внутри? Что-то мне кажется, это не под силу даже Анук...

Когда Анук препарировала "Очищение духа", оно вряд ли сопротивлялось. Оно с видом оскорбленного благородства позволило растянуть себя на гинекологическом кресле. Оно картинным жестом прикрыло рукой глаза и бросило что-то вроде: "Ах, Анук, как вы бесцеремонны! Ну что ж, глумитесь, варварша!" Только такое произведение искусства как "Очищение духа" могло назвать Анук варваршей. Только оно одно вообще могло раскрыть рот в ее присутствии. И то, "Очищению духа" наверняка крепко досталось. Вот оно и не погнушилось побегом, когда я приперся.Но этот монстр... Он утрет нос даже Анук. Его сила сметает все преграды и так и обдает меня жаркой волной. Но, к сожалению или к счастью, из-за двери ему не выбраться. Если Анук там с ним, то она не просто зашла в клетку с тигром, она зашла в клетку с ураганом. И этот ураган древнее "Очищения духа", древнее Суданской мальвы, и древнее самой Анук (хотя куда там Анук, с ее семнадцатью, которым хочется вырасти).

Надо же, я даже чувствую легкое злорадство. Этот монстр не дастся в руки к Анук. Его не умаслишь ни кнутом, ни пряником. Небось Анук уже давно его воспитывает, но ничего не выйдет, маленькая девочка, как ты ни старайся.А я? Ну уж нет! Я ни за какие коврижки не зайду в клетку к этому парню. Я не боюсь, черта с два, просто... Оно мне надо? Мне и одного "Очищения духа" с головой хватило. Пусть Анук седлает своих тираннозавров. Может, я не так крут как она, но у меня другие заботы.Поэтому я не дергаю ржавую ручку двери. Не пытаюсь заглянуть в щель или в замочную скважину. Не зову Анук и не дразню монстра, а просто ухожу. Просто ухожу, а не позорно сбегаю (ведь так?) Просто ухожу, а не убираюсь не солоно хлебавши.Я спускаюсь по лестнице при еле тлеющем огоньке лампы и с наслаждением падаю в объятья запахов дома. Тут мне спокойнее. Однако, стоило мне спуститься, как возня на верху затихла. Остались только чуть слышные тревожные шаги. На кухне я застаю Фрэнка, с табуретки развешивающего по натянутым под потолком веревкам свои тряпки. - Ну, как потрепались? Я смотрю, Анук угомонилась. - Как бы мы, по-твоему, потрепались, если мы говорим на разных языках? - Уверен, вы бы нашли способ. Вы ведь оба... Такие же, - Фрэнк бросает на меня строгий взгляд. Черт возьми, оделся бы он, а то мне как-то неудобно. - У нас нет никакого змеиного языка, если ты об этом... Керосин в лампе закончился. - Ну купи. - Хорошо. Завтра, да? Я пойду спать. - А то ты, бедный, не выспался?- Спокойной ночи, Фрэнк.Уже в полной темноте, я на ощупь добираюсь до спальни. От окна исходит неясный свет, и я начинаю различать предметы. Хоть изо всех щелей немилосердно дует, этой ночью в доме теплее и можно снять с себя побольше одежды. Уже устроившись в кровати, я вспоминаю, что видел в одной из комнат диван, и возможно, мне стоит пойти и лечь там... Но потом я решаю сделать вид, что я об этом не вспомнил.Не успеваю я уснуть, как меня будит возня Фрэнка, укладывающегося рядом. - Ты занял мое место. - Что? Какое еще место? - Я всегда сплю на правой стороне. - Фрэнк, какая, нахрен, разница?Синатра долго устраивается, взбивает подушки, поднимая облака вековой пыли, чихает, трясет одеяла, ворочается и, в конце концов, затихает. - Генри?..Мне все-таки приходится открыть глаза. Я переворачиваюсь на бок и вижу еле различимое в темноте лицо Фрэнка. Вот только глаза его поблескивают. И невозможно понять, откуда они берут источник света для отражения. - Что? - я говорю с ним шепотом. - Так значит это все правда?Ну и что мне ему на это сказать? Я тяжело вздыхаю. Не хочется его обманывать или путать, но я сам ничего не понимаю. - Ты спрашиваешь, правда ли то, что сам мне рассказал? Про книгу и про запахи? - Я не знаю. Анук слишком странная, когда она все это говорит, это будто издевательство. Но ты мой друг. Генри, если ты скажешь мне, что это правда, то я, пожалуй, поверю. - Это правда. - Ясно... - Фрэнк прижимается чуть ближе ко мне. Я не понимаю, зачем он это делает. - А как давно ты... - Сегодня утром. Перед тем, как потерял сознание. - Так и знал, что эта стерва Анук плохо на тебя повлияла, - Фрэнк улыбается. Я не вижу, я чувствую это. - На самом деле я... Наверное, я был таким и раньше. Всегда. Просто только сегодня я впервые... Ну знаешь, принял это. - Генри, я тебе верю, хоть это полнейшее сумасшествие... Мне хочется тебе доверять. Я понимаю, тебе сейчас, наверное, хреново. Так вот, я тебе верю и помогу тебе, если... Если что-то от меня потребуется. И не буду задавать лишних вопросов. - Вот за это спасибо.Я знаю, о чем он спросит следующим. Я ловлю отблески в его глазах и тяну секунды, лишь бы не слышать этого вопроса. Вопроса, самого для меня важного. Вопроса, о котором так не хочется думать, как о реальной перспективе. Только бы он не озвучивал, то, что думает сейчас, пожалуйста... - Так получается, убьют пятерых, а потом меня? - Я не дам этому случиться. - А Анук не против, чтобы меня прикончили... - Плевать мне на Анук. - Я так и знал, - Фрэнк тихо смеется. - Мой герой.Он подползает ко мне еще ближе и замирает. - Может, обнимемся немножко? - Да пошел ты! Дурак, - Я смехом отпихиваю Фрэнка подальше и сам отодвигаюсь. Синатра тоже смеется и переворачивается на другой бок. - Ладно, недотрога.***Утром я просыпаюсь и пару минут пытаюсь сообразить, что я здесь делаю. Я все помню, но чувство нереальности происходящего накрывает меня с головой. Фрэнка снова нет рядом.Я поднимаюсь с кровати, одеваюсь и отправляюсь на кухню. Фрэнка нет и там. Горячая, но уже прогоревшая печка, недопитая чашка чая на столе, пустые веревки под потолком... Когда он только все успевает? На подоконнике я нахожу книгу. Названия прочитать не могу, но наверняка это "Ключ к какой-то там философии", который вчера утром лежал на коленях у Анук.Обычная книга обычного формата толщиной в три сантиметра. От нее не веет ни опасностью, ни вечностью, ни тайной, ни даже загадкой. Поблекшая твердая обложка темно-синего цвета. На ней нет ничего, кроме названия. Крупные газетные буквы на миллиметр вдавлены в обложку и покрыты тонким, кое-где ободравшимся слоем искусственной позолоты. Обычная книга... Но не с проста же она побывала в руках у Анук?Я присаживаюсь на подоконник и принимаюсь за изучение. Первым делом перелистываю иссохшиеся, покрытые мелким шрифтом страницы в поисках цветка Суданской мальвы. Ничего нет, но от разворота посередине пахнет гибискусом. Остальные же страницы пахнут только старой бумагой. Текст в книге на английском, поэтому я лишь беспомощно бегаю по нему глазами. Что странно, текст не разделен на главы и части, даже абзацы встречаются максимум - по одному на развороте. Ни единой картинки, ни стоящей отдельно цитаты, ни даже нумерации страниц.Два ближайших к обложке разворота абсолютно чисты (если не считать пятен от жирных пальцев), все остальные покрыты однообразными узорами букв. Только одна страница отличается. Страница перед текстом, на которой еще раз написано название и информация об издании. Под строчкой названия, должно быть, имя автора - Hugo van der Gustav McPherson. Я не уверен, что правильно его произношу. Дальше идут непонятные мне слова и стоящее на отдельной строке число "1951". Опечатка в годе издания? Нет, вряд ли. Это число может нести абсолютно любой смысл.Книга выглядит старой, но хорошо сохранившейся: страницы не изорваны, уголки обложки не помяты. Как я ни принюхиваюсь, не нахожу ничего нового, кроме запаха старой типографской краски. Но зато я с уверенностью могу сказать, что дерево, из которого сделана бумага - сосна. Никаких посторонних запахов (кроме гибискуса, но он явно не посторонний) Анук на книге не оставила. Хотя нет... На тех самых страницах, где лежат отпечатки жирных пальцев я улавливаю что-то... Ну да, это козье молоко. Парное молоко, в которое какой-то мальчишка окунул свои грязные пальцы, таким варварским способом воруя сливки. А потом мальчишка облизал пальцы, а через пару часов схватился за эту книгу, наляпав отпечатков. И все это было когда-то очень, очень давно... Я сам себя удивляю. Я сам себе кажусь всесильным сейчас, потому что я и правда вижу все это.Я вижу это.Да. Да... Я натягиваю удочку, пытаясь подсечь эту рыбешку. Только бы не сорвался... Этот мальчишка... Он что-то значит для Анук. Да, он многое для нее значит, и поэтому она и разрешила остаться его частичке в своей книге - непозволительная роскошь для всех остальных.Я ловлю слабый огонек запаха и раздуваю его до пожара. Я уже умею и это. Я загоняю запах к себе в голову и, забыв об осторожности, врубаю воображение на полную. Снимаю с ручника и несусь под гору туда. Туда, в эту таинственную даль под названием Анук. Случай того стоит, когда мне еще удастся узнать хоть что-то о ней? Да, сейчас я приник ухом к замочной скважине и нагло подслушиваю, но Анук сама виновата. Она проявила сентиментальность, а я просто оказался достаточно глазастым, чтобы заметить.Конечно, можно допустить, что Анук специально, чтобы я его нашел, оставила мальчишку на страницах, но нет... Нет... Это не так. Это слишком личное, Анук недала бы кому-либо лезть в свое прошлое и к себе в душу. А именно туда я сейчас и лезу.Малюсенькая слабость Анук - крошечная ниточка с краю ровного куска ткани. Потяни за эту ниточку, и край распустится бахромой, что я вот-вот и сделаю. Анук, наверно, не думала, что есть хоть кто-то, кому под силу ухватить эту ниточку. Но я слишком быстро учусь.Я вижу его.Вот он, мальчишка, которого Анук не может забыть, хоть никогда и не вспоминает. Ему лет шесть-семь. Этого мальчишку можно назвать симпатягой, даже маленьким ангелочком. До идеальности правильные черты лица, темные волосы, карие глаза, пока невидимая ямочка на подбородке... Ну конечно! Он похож на Анук внешне, как бы не ускользало от моей памяти ее лицо. Общие фамильное сходство есть в мальчишке и в Анук. Я с уверенностью могу сказать - это родственная связь, и даже больше. Намного больше...

Эта связь... Для меня непостижимая, но от этого не менее явная, связь этого мальчишки с Анук... Все ясно. Он ее брат. Я наматываю леску на катушку, и на крючке у меня теперь крупная рыба - братец Анук. У меня уже достаточно опыта, чтобы не упустить его..."Гай" - так Анук называла его. Я читаю это в запахе маленького отпечатка на углу страницы: однажды осенним утром, перед тем как пойти в школу, Гай украл сливки с верха молочного бидона. Гай... Анук и Гай. Гай и Анук. Сиамские близнецы, разделенные на пятый день жизни. Разлученные... Теперь я понимаю.Я осознал свое предназначение вчера, без малого двадцатилетним. Анук же осознала свое предназначение на пятый день жизни. На пятый день, когда нож разделил их с братом сросшиеся затылки. Когда столовый нож освободил прозорливость и бесстрашие Анук от пугливости и непонятливости ее братца.