Глава 2. Гибискус (часть 1) (1/2)

Гибискус...Да, именно он. Только сейчас, когда невесомая взъерошенная голова Фрэнка упирается лбом в мое плечо, я чувствую, что от Синатры веет гибискусом. Чувствовал и раньше, но не мог распознать, не мог ухватить. До этого были только яблоки, и они, более четкие, простые и знакомые, скрывали гибискус в тени. Но теперь, когда он показался, ему больше не спрятаться. Я поймал его.Чертов гибискус. Он стоял в моей школе, куда я не так уж часто заглядывал. Он стоял в конце одного из классов и был единственным растением в помещении. Никакого другого цветка он бы рядом с собой не потерпел.Я закрываю глаза и вдыхаю запах, осторожно, потому что если сделать это слишком сильно, он сотрется. Вдыхаю, и перед моими глазами появляется залитый солнцем класс с большими окнами по одной стороне. Исцарапанная зеленая доска, покосившиеся парты, географические карты и рисунки на стенах. В конце класса по углам, словно колонны, стоят два шкафа до потолка, а между ними... Между ними алтарь, сгусток тени, хранитель тайны и красоты. В большом треснувшем горшке, на стуле с поломанной спинкой возвышается словно на капище гибискус. Или китайская роза, как его называла учительница.

Огромный цветок, почти деревце, со изогнутыми пепельного цвета ветками и крупными темно-зелеными листьями. И как бы плотно листья ни закрывали, как бы ни прятали, все равно видны, все равно ярко светят и выжигают глаза рубиново-фиолетовые цветы, состоящие из скрученных лепестков. Цветков несколько, и сколько я себя помню, когда бы я ни приходил в тот класс, цветки были на месте, не вяли и никем не были сорваны. Они вечно маячили пятнами неземной крови. Они неустанно смотрели в детские спины словно глаза дракона. Такие яркие.Наша с гибискусом первая и последняя встреча произошла, когда мне было одиннадцать. Я забыл после урока свою кофту и вернулся за ней. В классе никого не было, не считая гибискуса. В тот день я подобрался к нему непозволительно близко. Обычно учительница, женщина строгая, не разрешала детям подходить ккитайской розе, она не хотела, чтобы ее уронили или задели. Напрасные опасения. Даже когда дети оставались в классе без присмотра никто не трогал цветок. Никто даже не глядел на него. Страшновато было, что гибискус посмотрит в ответ. Слишком живыми были его цветки. Правда, порой кто-то из новеньких и бросал восхищенный взгляд, и позволял себе что-то вроде: "Ух ты! Ничего себе", но это внимание быстро иссякало. И дело не в том, что географические карты были интереснее, а в том, что сам гибискус не хотел, чтобы его разглядывали. Он был темным. Даже когда его освещало солнце. В его плотных листьях таились дремучие чащи, и в ветках вили гнезда дикие звери. А в цветах покоилось что-то недетское, что-то древнее.В тот день я остался один. Меня не защищали от чар китайской розы ни болтовня товарищей, ни запрет учительницы, ни собственные мысли. В голове было пусто. "Почему бы тебе не подойти, мальчик? Посмотри на меня", - Неперебиваемый другими, аромат гибискуса висел в воздухе, и он написал эти слова мурашками на моей коже. И я услышал. Послушно пошел к нему. Как только он оказался на расстоянии вытянутой руки, я смял в пальцах один из его колких листьев, чтобы показать, кто тут главный. Гибискус лишь усмехнулся. И открыл мне один из своих цветов на уровне моих глаз.

Я не ожидал, что цветы этого сурового растения так чисты и прекрасны вблизи. Фиолетовые лепестки были нежными, такими, что на них оставались темные отпечатки после прикосновения пальцев, когда я их гладил. Лепестки были сладкими и воздушными, когда я попробовал их на вкус, даже не верилось, что они одно целое с тяжелыми листьями и узловатыми ветками. Лепестки были покрыты тончайшими бордовыми прожилками и дарили мне свой запах, когда я прятал в них нос. Эти маленькие рубиновые сердечки, как они пахли. Это невозможно запомнить, это надо чувствовать... - Ладно, пойдем. Нужно еще отогнать грузовик в гаражи. А потом можно ехать к Анук.Меня резко вытряхивает из аромата гибискуса. Фрэнк поднимается из-за стола и уходит. Кивает на прощанье Фредди. Я с умным видом делаю то же самое. Мы снова садимся в грузовик и едем куда-то. Фрэнк помалкивает, и я понимаю, что дорога недостаточно длинная для очередной истории. Фрэнк точно знает, сколько времени ему нужно, чтобы уложиться.Мы подъезжаем к гаражам, я вылезаю из кабины. Фрэнк загоняет грузовик и извлекает на свет божий какую-то старую развалину. - Это и есть твоя тачка? - я сажусь в машину. Все не так уж плохо, нормальный четырехместный автомобиль с изорванной обивкой на заднем сиденье и стойким, даже немного приторным запахом китайской розы. Неужели Фрэнк здесь этого набрался? Нет, запахи похожи, но разные. Они как братья. Запах в машине - старший, а запах Фрэнка - младший. Братья с разницей лет эдак, в десять. - Ага. Я сказал тебе, что угнал, но это не совсем так. Это машина принадлежала одному парню. На сколько я знаю, он работал на Луку, но потом с ним повздорил и решил провернуть собственное дело. Он пристрелил ребят, что собирали дань с наших заведений в Ойстер-Бэй и заграбастал деньги. Наверное, думал, что успеет удрать. - Не успел? - Не успел. Его поймали. Связали и поставили ногами в таз. А в таз залили цемент, и когда все застыло, сбросили с причала в Саус-Порте.В машине повисает неловкое молчание. Я смотрю на профиль Фрэнка, еле различимый на фоне темного окна. Он поворачивается ко мне, отблески фонарей в его глазах кажутся рубиновыми. В приторном запахе китайской розы я не чувствую даже недозрелых яблок. - Так о каких же странностях ты говорил? Помнишь? - Помню, - Фрэнк тяжело вздыхает. - Даже не знаю с чего начать... Наверно, с того, что эта Анук - сумасшедшая. И все что ее окружает, автоматически становится ненормальным. С тех пор как она меня к себе привела, я перекантовываюсь у нее, когда больше идти некуда. Впрочем, так бывает почти каждый день... Анук особо не разговорчивая, но иногда она берется объяснять мне тот бардак, что у нее в голове, и тогда у меня просто уши вянут, честное слово. Мы с ней вообще нечасто видимся. Она либо сидит в кинотеатре, либо шатается по городу, а я на нее то и дело натыкаюсь. Иногда по утрам я просыпаюсь, а она дома. Тогда мы пьем вместе чай. Иногда она зовет меня в кино и мы идем туда, а потом просто сидим где-нибудь. И, если тебе интересно, нет, мы не трахаемся. Хотелось бы, но нет. Анук, черт бы ее побрал, все время ко мне принюхивается. По началу меня это смущало, но теперь я уже привык, тем более, что у нее есть объяснение, но какое... Ты умрешь со смеху, Генри. Это похоже на детскую страшилку, правда, в детских страшилках и то логики больше.Оказывается, мир наш не так прост как мы думаем... Неплохое начало истории, да? В нашем мире есть много чего, для понимания большинства людей недоступного, чего они просто не замечают. Но есть среди нас и такие восприимчивые личности, как Анук. И есть одна книга. Называется "Арсмориенди", или как-то так. Книга эта, вроде как волшебная. Черт, слово "волшебная" тут не подходит, но я не могу подобрать другого. Древняя, мистическая, мозгосломная, изотерическая, иная. Да, слово "иная", наверно, то, что надо. Эта книга путешествует по миру, люди ее таскают туда-сюда, и она всплывает то там, то тут в разное время. Эта книга Анук и интересует. На этой почве Анук, судя по всему, и двинулась.И вот, значит, лежит себе эта книга где-нибудь годами, пылится, пока рано или поздно не возникнет человек, который в нее заглянет. А заглянет в нее далеко не каждый. Тот кому не суждено, просто пройдет мимо, не обратив внимания. Но тот кто заглянет, да еще, не дай бог, прочитает, у того поедет крыша. И ему приоткроется некое тайное знание - искусство умирания. Знание жизни и смерти, времени и пространства, ну хрен его знает, короче, клиника.По словам Анук, это "искусство", оно неопределенное, оно для каждого свое. В смысле, разным читателям разное мерещится. Но действует почти на всех одинаково. Человек, чьи мозги поплыли, или быстренько сводит счеты с жизнью или постигает высшую, одному ему понятную цель и начинает убивать. Банально, не правда ли? Становится маньяком-убийцей. Именно не насильником или садистом, а потрошителем. Ценность для него имеет только отнятая жизнь и способ, каким ее отняли. Наш сумасшедший убивает по своей схеме, и чем дальше, тем меньше в нем остается человеческого. Он пытается добиться того, что вычитал в книге, и, если его не ловят копы, добивается. А что с ним происходит дальше, этого и Анук не знает.А жертвы убийцы, они тоже непростые. Маньяк не убивает первого, кто под руку попадется, а только определенного, избранного. И угадай, кто у нас избранный? Я. - Серьезно? Тебе Анук все это наплела? Да она, небось, над тобой прикалывалась, а ты уши и развесил... - Ну разумеется, я не верю. Но ты дальше слушай. Дальше круче будет... Эти избранные... Мне не очень нравится слово "избранный", больше подходит "особенный". Так вот, эти особенные, они до поры до времени обычные люди. Обычные, но не совсем. Они с самого рождения отличаются от других, но сами почти никогда этого не замечают. Замечают такие как Анук, но не они сами. В чем их отличие заключается? Анук сказала, в их содержимом. И черт знает, что она имела в виду, их требуху или внутренний мир, или их воображение, или тайное знание в их головах, я не знаю.Эти особенные живут себе, никого не трогают. По наследству особенность не передается, воздушно-капельным путем тоже. Особенные могут родиться и умереть своей смертью, и прожить обычную долгую жизнь. Но этого не будет, если кто-то не в добрый час откроет "Арсмориенди".Особенные, они кучкуются вокруг книги. Или же сама книга к ним льнет, так или иначе, они связаны. И в книге отложен для каждого особенного некий запах. Для каждого свой, и все эти запахи, как говорит Анук, не похожи друг на друга, они уникальные, как и сами особенные. Особенные приобретают свой запах в тот момент, когда кто-то сует нос в "Арсмориенди". И это не человеческий запах, он чужеродный, он с носителем даже не связан, он просто оседает на своем особенном как пыль, которую не смахнешь, и паразитирует на нем, пока особенного не выпотрошат. А когда выпотрошат, запах получает убийца. Правда, убийца не обязательно этот запах почувствует, но, так или иначе, ему эта отнятая у избранного особенность перейдет. И для убийцы это как деталь мозаики.

Запах этот, он никогда не ясен полностью, кроме момента смерти. Понимаешь? Анук мне долго втолковывала, что у каждой смерти свой запах. Но запах, связанный с "Арсмориенди", он самый лучший, он как дизайнерская вещь среди ширпотреба, он ключ к большему, к искусству умирания, будь оно не ладно. И именно смерть раскладывает все по полочкам. Чем ближе момент смерти, тем яснее запах. Его начинают чувствовать такие как Анук, а иногда даже и обычные люди. Ты, кстати, ничего такого не чувствуешь? Да брось, я шучу.Анук действительно разбирается в запахах. Мы, бывает, гуляем, а она все узнает. По запаху. Знает, кто что ел, кто чем занимался и даже кто о чем думает. Представляешь? И ведь не врет, я ее проверял пару раз. Анук мне как-то сказала, что со мной цацкается, да, именно так и сказала: "Я с тобой цацкаюсь, потому что ты не такой как все. В тебе сидит то, с чем я раньше не сталкивалась. И это не твое. Ты вообще этого не заслужил и не достоин. Это мое, но никак не достать". А я ей и говорю: "Да забирай, не жалко". А она мне: "Пока не могу, но вот подохнешь, тогда я буду рядом и непременно заберу". Черт, иногда она меня пугает. - Получается, книга здесь, в Эмпайр-Бэе? - Получается, что так. И кто-то там взахлеб читает. Анук обмолвилась, что ужевычислила будущих жертв, сказала, что их пять, а я - последний, особенный из особенных, со мной что-то эдакое сделают, что прям феерия. Анук ждет не дождется. - Так она не собирается это предотвратить? - Неет. Анук не считает себя супергероем. Она наоборот рада радехонька, что тут бойня намечается. Ей интересны только запахи смерти. Ну и сам убийца. Ей очень хочется его найти, вот она, небось, по киношкам его и разыскивает. И книгу тоже ищет. - Анук тоже хочет убивать? - Хрен ее знает. И вообще, это все такой бред! Ты что, на полном серьезе меня спрашиваешь? Нет никаких запахов смерти и волшебных книг! Есть только сумасшедшая девчонка, в доме которой мы переночуем. Давай, вылезай.Я и не заметил, что мы уже пару минут не едем, а стоим. Мы выходим из машины. Я оказываюсь на холодном, каком-то кладбищенском воздухе, наполненном свистом и потрескиванием. Снег перестал. Я поднимаю голову и вижу, как в темном небе раскачиваются голые макушки высоченных тополей. То что это тополи, мне говорит их запах. К черту, меня уже ни чем не удивить. Фрэнк проходит мимо меня по направлению к дому. Даже не дому, а, судя по размерам, особняку, но темнота обманчива. Я иду за Фрэнком, то и дело спотыкаясь о всякий хлам. Мы поднимаемся по хлипкому крыльцу и Фрэнк распахивает входную дверь.И тут мне приходится ухватиться за обледеневшие перила, чтобы не упасть. Потому что меня просто сносит волной запахов этого дома. И с каждой секундой их все больше, запахи гарцуют друг за другом, сплетаются и дерутся за возможность выскользнуть за дверь. Запахов сотни и тысячи, я не успеваю их определить, как они, взмахнув хвостом, скрываются, но на их место тут же набегают другие. - Чеерт... - только и могу прошептать я. - Да, пованивает чем-то, - беспечно бросает мой новый друг. - Надо будет проветрить.Я вхожу в темное помещение, судя по большим окнам в мелких переплетах рам, - веранду. Неясный отсвет снега лежит на различных горизонтальных поверхностях. Ничего не видно. Фрэнк пробирается в другой конец комнаты, чем-то погромыхивает, а я, придя в себя, наконец, перестаю задерживать дыхание.Я ничего не вижу, но все равно закрываю глаза. И когда чувствую, что готов, втягиваю носом и ртом воздух, осторожно и медленно. Воздух будто бы жидкий, густой как сливки, он стекает по горлу и застилает все остальные чувства.Нет, это не просто сборище ароматов. Это целый зоопарк запахов. Да, именно зоопарк, а не музей, потому что все запахи живые и своенравные. Одни из них резкие, опасные как львы и тигры, они сильнее остальных и готовы сожрать кого-нибудь, и поэтому они заперты в надежных клетках, где-то на втором этаже. Другие запахи помягче- безопасные травоядные, жирафы и зебры, - бродят по первому, где им вздумается, гуляют и щиплют листву с деревьев других запахов. Некоторые лезут ко мне, словно приставучие мартышки, а некоторые даже не потрудились проснуться и дремлют во внутренних комнатах, как бегемоты. Одни запахи рвутся ко мне, словно цепные псы, и обдают злобным лаем, а другие приветливо трутся о ноги, подобно домашним кошкам. А самые прекрасные из запахов, похлопав крыльями, садятся мне на плечи, и они вольны улететь, когда им вздумается. Но далеко не улетят, голубчики, они - окольцованные птицы.

Все запахи в доме - окольцованные. Кто-то создал этот зоопарк, устроил вольеры и клетки, наполнил миски и подписал таблички. Кто-то принес сюда эти запахи. Но не бросил в кучу, а рассадил по местам с вниманием и любовью фанатика-зоолога. Это Анук. Наверное, это она.

Да, это она привела запахи. Один из маленьких ревнивых ароматов, кажется, подмерзших ягод ландыша, наябедничал мне про хозяйку. Анук обошлась с запахами жестоко. Ей достаточно было поманить пальцем, и они шли за ней, как дети за крысоловом. Она притащила их сюда и заперла, словно в тюрьме. Ее слово крепче оков и решеток. И теперь запахи, побледневшие и запуганные, сидят здесь, словно узники концлагеря, белые лабораторные мышки в ожидании своего доктора Менгеле. Доктора Менгеле по имени Анук...Фрэнк чиркает спичками и зажигает мутную керосиновую лампу. С появлением слабого света запахи разбегаются, как тараканы, только самые смелые остаются: горький шоколад, дубовая кора, многолетнее сено, рассохшиеся корешки книг и немного гнилой капусты. Должно быть, эти ребята чувствуют себя хозяевами, пока Анук нет дома. Должно быть, они были здесь изначально. - Сейчас нам впотьмах делать нечего, так что давай спать. Пошли, кровать одна, так что, смотри, руки не распускай...В темноте, а от лампы толку мало, я нашариваю рукав Фрэнка и держусь за него. Мы входим в какую-то дверь и оказываемся в полнейшей тьме. Внезапное отражение лампы в зеркале заставляет меня вздрогнуть. Фрэнк усмехается. Он, кажется, видит в темноте не хуже кошки. В следующей комнате он ставит лампу и снова чиркает спичками. Раза с пятого у него получается и он зажигает свечку. Становится намного светлее.Это спальня. Большое, в пол стены окно напротив широкой кровати с резным металлическим изголовьем. Пара древних комодов, пожелтевшие фотографии на стенах. Комната слишком большая для спальни и выглядит пусто. Должно быть, из нее что-то вынесли.- Если хочешь, на подоконнике стоит банка с кипяченой водой, только все не выхлебай... Уж извини, удобств никаких. Если в туалет, - милости прошу во двор, от веранды налево, там будка.Я стою посреди комнаты и смотрю, как Фрэнк устало стягивает с плеч куртку, расшнуровывает ботинки и заваливается на кровать. Без этой одежды он кажется еще меньше, тем более на такой большой кровати. - Ну? Чего ждешь? Если собираешься спать стоя, то погаси, пожалуйста, свет. - Здесь холодно... - Да ничего. Тут несколько одеял, я один согреваюсь, а от тебя, как я уже заметил, разит как от печки, так что обойдется. Да и ночь сегодня не самая холодная.Фрэнк зевает, переваливается на другой бок и отворачивается от меня, забиваясь под одеяла. Разговор окончен, спокойной ночи. Я снимаю куртку и обувь, гашу свечку. Я не привык спать в одежде. Черт, я не знаю, как спать в одежде, в которой проходил целый день, никогда с этим не сталкивался. Я присаживаюсь на кровать и подлезаю под тяжелое, изорванное с краев одеяло, которым укрылся Фрэнк. Запах истлевшего войлока и пыли бьет в нос, но хотя бы перекрывает все остальные запахи дома. Кровать жесткая, а подушки твердые как камень. И от них, как от камней, веет могильным холодом. И мне холодно, а единственный источник тепла уже вовсю сопит. Так быстро засыпают только те, у кого совесть чиста. И кто набегался за день. Я переворачиваюсь и прижимаюсь спиной к его спине.***Проснувшись с утра, я не сразу понимаю, где нахожусь. В глаза мне настойчиво лезет свет, проникающий сквозь покрытое многолетним слоем грязи окно. Я лежу под весом нескольких килограммов пыльных тряпок, а вокруг меня скачет с десяток запахов-ранних пташек. Тут и древесная плесень, и козье молоко, и морковная ботва, и явно главенствующий в этой компании, не очень-то приятный, склизкий тип - запах капустных гусениц.В кровати я один. Где-то рядом рядом с собой я нащупываю уже остывший отголосок тепла. И невесомый аромат гибискуса на подушке. Я приподнимаюсь и оглядываюсь. В утреннем свете комната выглядит еще больше. Два покосившихся комода начала века, как часовые, стоят по сторонам от окна. А само окно тоже, отставшее от своих тысяча девятисотых, сковывает небольшие запыленные стекла идеальным геометрическим переплетом и сходится наверху в полукруг. За окном... Ба, да за окном яблони! Это точно яблони, только они так изгибаются отяжелевшими ветками и измучено раскорячиваются. Старый яблоневый сад, помнящий Вудро Вильсона, и глухой забор за ним. Наверняка весной очень красиво. А сейчас - не больше, чем печально. По стенам ползут вздувшиеся белесые обои и скукожившиеся фотографии. Я поднимаюсь с кровати, чтобы их рассмотреть. Ноги касаются ледяного пола, и я быстренько натягиваю ботинки.На фотографиях самые разные люди, одни и те же не встречаются. Тут и очаровательные маленькие девочки, и серьезные мальчики, и офицеры в форме, и женщины, одетые по моде конца прошлого века. Здесь есть и ковбои, и индейцы, и вылизанные до блеска актеры немого кино...До моего слуха доносится веселый голос Фрэнка. Он говорит по-английски. Черт, с кем он там треплется?Потягиваясь, я иду на голос, но попадаю в самый настоящий лабиринт из комнат. Никаких коридоров, только проходные, заваленные хламом комнаты. Гостиная, столовая, кабинет, библиотека, еще несколько помещений, чье предназначение не угадывается, несколько запертых дверей. Всюду лишь запустение и бледная хандра, нет никаких ярких красок. Все выцвело, состарилось, и если когда-то и было красивым, то теперь вызывает лишь грусть и раздражение.Кто хотел ярких красок? Я открываю очередную дверь и сходу попадаю в силки. Рухаюсь в капкан фиалковых глаз. Фиалковые – не самое точное определение. Такой цвет почти не встречается в природе, разве что – в самом сердце грозового неба, в самом сердце неспокойного моря, в самом сердце старинных фресок. Анук и сама похожа на фреску, и так же, как от фрески, от нее веет вечностью и тайной.

Если не в глазах Анук, этот цвет можно увидеть, разве что, будучи смытым за борт во время бури. Да, ты умрешь, но увидишь. А умрешь ты в любом случае. А я умер? Нет. Анук топит меня в океане, но я на плаву. Но какой смысл держаться, ведь отказаться от ее глаз невозможно. Как невозможно отвести свои.Анук смотрит на меня несколько секунд. Непозволительно долго. Так долго она, наверное, еще ни на кого не смотрела, разве что на Фрэнка. Но потом она все-таки опускает взгляд к раскрытой на коленях книге. И я снова принадлежу себе. Но полностью ли?

Я стою в дверном проеме и пялюсь на Анук. Анук... Вот она какая... Девочка... Сидит посреди кухни на высоком табурете, рассеяно прыгает глазами по строчкам книги. Я вижу, я чувствую запахи этого дома, так и ластящиеся к ее ногам. К ее высоким ботинкам со сбитыми носами. Но запахи здесь не все. Далеко не все. У ее ног только избранные, только монархи и знаменитости среди ароматов, те кому позволено. Остальные же нетерпеливо толпятся за дверью и подглядывают в замочную скважину.Как же она хороша... И ее лицо ускользает, и именно в этом и скрыта главная прелесть. Его невозможно запомнить, ухватить, понять его тайну. Но если попытаться... Это лицо молодой девушки, и это все еще лицо ребенка. С идеальными чертами, выверенными до миллиметра, до последнего волоска в бровях, до складки в собранном веке, до невидимой ямочки на подбородке.Запоздало я чувствую, как под свитер заползает тепло. Неужели Анук и это может? Нет. Конечно, нет, Анук уже, наверно, забыла о моем существовании. Это печка. Древняя печка в пол стены, уютно потрескивает и застит оконные стекла.

Внезапно я ловлю себя на том, что печка на пару секунд отвлекла мое внимание от Анук. Какого черта? Я осторожно вхожу в кухню и подбираюсь к Анук, чтобы получше ее рассмотреть. Темно-синий свитер под горло и длинная шерстяная юбка. Короткие темные волосы и полнейшая безмятежность на лице. На совершенном лице. Темная, чуть склоненная головушка на тонкой шее. Легкие кости где-то под свитером. И улыбка Моны Лизы на бледных губах. Хотя нет. Это Мона Лиза смогла урвать улыбку Анук. Она выглядит на восемнадцать. Нет, на семнадцать, которым хочется вырасти. И все эти семнадцать так прекрасны...И вдруг в кухню врывается вихрь зимнего ветра. Это Фрэнк, будь он неладен, распахнул дверь, ведущую на задний двор и заставил нас с Анук синхронно повернуть головы. Я только и успеваю заметить в его руках ведро воды, на его лице - приветливую улыбку, на его волосах - чуточку инея... Дальше все слишком быстро. Слишком быстро несется волна запаха. Анук сидит ближе ко входу и поэтому она делает это первой. Прикрывает глаза и, чуть раздув ноздри, втягивает в себя то, что притащил Синатра. А я, хочешь-не хочешь, долей секунды позже повторяю за ней.

Сразу, без всяких сомнений, откидываю в сторону запахи замшелого колодца и ржавого железа, туда же летят вымороженная труха и бензин, и еще что-то, чего я даже не тружусь определить, и вот. Барабанная дробь. Словно цирковая лошадь, мимо меня гарцуют недозрелые яблоки. Жестом фокусника сам себя извлекает из шляпы гибискус. И после под куполом проносится воздушный гимнаст. Летит по кольцам, как серая вспышка. Слишком быстро, чтобы его рассмотреть... Постой! Куда?

Помедленней! Куда ты?! Нет!

Нет...

Удрал. Вот ублюдок.

Смылся.