Presto - 1. Вариации (1/1)
Всегда задавалась вопросом, для чего люди начинают жить вместе. А потом еще и женятся. В моем городе это выглядело по-настоящему отвратительно - будто на оставленных без присмотра детенышей медленно наползает расплавленная смола, обволакивает корчащиеся от боли тельца и поджаривает заживо. Я знаю, я видела.
И отвратительно это и для женщин, и для мужчин - разве что мотивы разные. У женщин подавленная самочья потребность гнезда и детенышей, выдавливать из своего тела окровавленных большеголовых уродцев, качать их. У мужчин - вспороть первым податливое женское тело, до крови, до боли, заронить семя и с тупым довольством наблюдать его рост. Люди любят кровь более, чем могут себе признаться, но пристрастия свои прячут, прикрываются гладкостью, шпаклюют, замазывают.Ну а если уж что-то такое попытаются назвать любовь - пусть оно будет не гладкой картинкой. Пусть оно будет искусством, которое немыслимо без трагедии. Без тайны - величайшей тайны в мире, уж такой тайны, что ее, кажется и не существует, разве что отсвет какой-то. Без жизненных соображений, трагедией и смертью. Недаром древние сочинили про "сильна как смерть".
В картинке, которую я по праву считала своей, не доставало крови и перца. Разумеется, их встречи не могли быть простыми пресными поллюциями подростков, не имеющих прежде объекта для сексуальной разрядки - я убеждена, что это было совсем не пресно, хотя к моей досаде доктор Гэмблер никогда не выспрашивал у них подробностей.
Я убеждена, что это было красиво, что Нина в момент ласк превращалась в того самого черного лебедя, что перья прорастали через ее кожу, острые и злые, и кололи, и жалили ее и доставшегося ей мужчину. Для которого это было сладко и больно, и напоминало о ветре в ивовых ветвях и его снах о мести и смерти.
Мне казалось, я видела, как их тела сплетались в страшной и поразительно уродливой двойственности - мне всегда было больно и отвратительно смотреть на подобное. Уж гораздо отвратительнее, чем на то, как зубья бензопилы прорывают кожу и вгрызаются в сосуды, жилы и позвонки. Это похоже на салют, а вот секс человеческий похож на возню в грязи. Привлекающую излишнее внимание возню в грязи.Лоретта, что ты делаешь? Смотришь на то, как портят твою картину? Покажи им!"Лоретта, если все сеансы заполнены, вы не могли бы сегодня подготовить общее расписание на следующую неделю? И принести мне чаю с лимоном?" - дубина-доктор. Это тоже из области случайностей, это снова Черный лебедь, крылья с острыми перьями и привкус брызнувшей крови, попавшей в рот.
"Конечно, доктор Гэмблер". Лоретта, ты же не станешь просто стоять и смотреть, как портят твой шедевр? Я знаю, о чем говорю; из головы моей все последнее время не выходили те скульптуры - конструкции из тел, причудливо живые, вот протянулась составленная из руки и ног длинная шея, раззявленный в немом крике рот на ее конце и невинные трепещущие уши. Как мы разнимали это чудесное творение гения, этот диковинный человеческий конструктор, разъединяли сшитые с великим искусством части, чтобы эксперты могли сделать свои заключения, да и чтобы дать глупым родственникам возможность похоронить тела в полном комплекте. Хотя какой урон был бы, если бы хоронили тело без руки или без челюсти - гробы-то все равно были закрытыми. А уж эксперты и подавно были формальностью - безумный гений Хэрсфорд и так кончил жизнь на электрическом стуле. Рассказывали, он до самого конца напевал "Ты для меня столь красива" - даже когда через его тело пропускали две с половиной тысячи вольт. Не знаю, конечно, как он мог напевать в такой момент, с вылезшими из орбит глазами и пеной у рта, но мне эта история всегда казалась красивой. Иногда я любила представлять, как это происходит - творец в момент смерти был, должно быть, похож на свои творения.Нина и Сон, должно быть, тоже похожи на этот человеческий конструктор - и пусть, так лучше, в этом есть своя дикая красота. Только бы они не стали паточно-обыденными. Терпеть не могу обыденности. Ни одна мышь не любит обыденности - ей непременно нужно прогрызть в ней норы, туда-сюда, туда-сюда...Мне нужно было посмотреть Нину во время ее полета, мне нужно было видеть как над ней властвует Лебедь - Черный ли, Белый. Мне нужно было знать, что она не испортилась, я должна, должна, должна была видеть, как она кружит в своем заколдованном круге света. И я пошла и села в партере - подальше, в темноте зала.Началась музыка, поплыли белые волны, закружились в сине-сером, грязновато-новомодном свете. Я искала ее, я высматривала ее в стае белопенной, которая словно нарочно прятала ее отменя, и жемчужный свет софитов одевал все в неверное ядовито мертвое серебро итоже прятал ее от меня, будто нарочно.Но куда же ей было спрятаться - пришлось выйти, пришлось взлететь, закружиться. Я ожидала той самой пронзительной до уродства красоты, которая так поразила меня в творениях безумного Хэрсфорда, и так хотелось, чтобы затанцовывающие ее насмерть принц и колдун были похожи на тех полицейских агентов, которые ворвались в подвал Хэрсфорда, где он творил свой очередной шедевр. На ту мелкую серость, что вывернула руки гению, который сам стоил гораздо, гораздо больше, чем использованные им для конструктора человеческие тела.
Она танцевала прекрасно - но до отвращения неправильно. Она взлетала белым лебедем в протяжном как разматывающаяся нить, andante, которое прорывалось потом трубами, которые должны были быть волнами, погребающими ее под собою. Белый лебедь обнимал ее своими мягкими крыльями, и заставлял меня злиться все больше - она была сверху, эта изломанная кукла, она оживала. Она властвовала над стихией, которой должна была покоряться. Она была до отвращения нормальной - и это было как если бы глина восстала на скульптора, как если бы актеры линчевали режиссера.Я ушла на середине второго отделения, не вынеся этой власти глины, ушла, проклиная себя за ошибку - зачем надо было покупать билет в середине ряда. Впрочем, кому нужна мышь? Кто ее заметит?***
Мне нужно было подумать. Подумать и решить. Прежнее место моей работы для этого подходило как нельзя лучше - серьезный, сладковатый запах, холодный как жужжание пилы, как вода в бассейне. Белый серьезный холодный свет, не оставляющий недомолвок. И руки, и лица у всех тут в один этот строгий и правильный свет. Если бы не некоторые обстоятельства, обрушившие мышиную норку - вжжжик, наступили, осыпалась землы на запасливо сгребенные зернышки и объедочки, - если бы не наступили и не зашелестело опасно над головой, ни за что бы я отсюда не ушла. От металлического холода больших столов и сонного синеватого и желтовато-прозрачного сладостного покоя контейнеров, от гудения холодильников. Тут-то и исследовать бы человеческие души.Все божьи творения должны умереть, говаривал кто-то когда-то - в моем детстве, что ли...Но мне пришлось потревожить эту неземную тишину, чтобы найти разгильдяя, с которым мы поневоле коротали счастливые часы моей работы здесь. Не скажу, что мне нравилось его общество, чего уж. Он был весь как свиная вырезка, и иногда я мысленно еще живым разделывала его на отбивные. Впрочем за то, что я благодаря его болтливости и некоторым знакомством узнала, стоило того, чтобы разделка производилась не заживо.
Я узнала, что тело Лили не было похоже на тело самоубийцы или жертвы несчастного случая. Я узнала, что полицейские считают ее жертвой нападения, однако делу не был дан слишком уж активный ход, потому что нашли большеглазую в таком районе, куда приличная девушка не пойдет, а если пойдет, то ей же хуже. Родителей или особенно настырных родственников у Лили нет, а Нину, ее законную супругу, таковой не сочли. Да и сама Нина не слишком ратовала за то, чтобы нашли убийцу ее подруги - во всяком случае, не простаивала днями и ночами под полицейским участком. Бедная-бедная Лили, оказавшаяся никому не нужной.Впрочем, как и все люди.Я должна была торопиться - а то посыпется позолота, облезет, так что останется только жалобная лысая, гладкая и безволосая шкура. Нина уже посмела заявить доктору Гэмблеру, что по истечении своего контракта не собирается его продлевать. Я слушала запись и медленно накручивала на палец прядь волос..."Я теперь поняла (а голос звенит, звенит!) что балет никогда не был моей страстью. Маминой, Тома, может быть даже Лили - но не моей..."Ты не можешь! Крылья... ты не можешь просто... "Я люблю танцевать, но не до того, чтобы быть лебедем - черным ли, белым ли..."...выломать из спины крылья! Не можешь!"Умереть в искусстве... Я больше не собираюсь умирать".А что будешь делать - убивать?"Возможно, я буду учить танцевать детей - просто танцевать, ловить движения. Но не балету и не так, как учили меня".Они ломали мою картинку, они оба - и Нина, и Сон. Они ведь сползутся и расползутся, как обычно бывает - только и останется, что грязь на стекле, как от мух. А ведь она - Лебедь, а ведь у него душа убийцы, хищника. Горячая и живая как кровь. А ведь я так надеялась на красивую картинку, которую они мне покажут...***Черный Лебедь покинул меня и мне не было покоя. Это как давно, давно, с теми предупреждающими знаками на замерзшем озере - они не давали мне покоя, пока я не убрала их, не спрятала в подвале. И вот тогда стало красиво, и лед треснул, и маленькие засранцы из начальной школы провалились под треск и крики, и в ближнем лесу приветственно захлопало крыльями, заухало, зашуршало. Я знаю теперь, кто это был - это Черный лебедь взбивал черными крыльями белый снег, так что тот кружился и падал на серую землю. Танец Нины был передо мной, танец лебедя, крылья над белой сценой. Я была зла на них. А может, она танцевала прекрасно? А может, я видела ее неверно, может, сейчас острые льдинки ее танца кололи мои зрачки, выпуская из них черноту? Может, она властвовала теперь над лебедями, и они несли ее, свою королеву, на белых крыльях... на черных крыльях? Сильную и... свободную теперь даже от них.
Нет, неправда! Я не могла видеть ЭТО!Я ходила туда, где работал Сон, я видела жидко-зеркальную новую громаду здания отеля, кормленного синеватым и белым неоном. Громада исторгла седоватого человека из тех, кто мягко стелет да жестко спать, он скорым шагом сошел, скатился по лестнице к стоящей машине, и вслед за ним скатились двое молодых, в одном из которых я признала Сона. Не мочь ослушаться босса. Не мочь ему возразить. Съеживаться перед ним в собственной коже...Но на последней ступеньке седоватый запнулся и непременно полетел бы носом в мокрый асфальт. И подскочил Сон, и поддержал за локоть, не дал упасть. И я увидела седоватого не одним из вершителей, а маленьким, одиноким и очень несчастливым стариком. Ненавидящим себя и других в такие минуты и все же все менее способным их избегать. И Сон был просто сильным, поддерживающим нуждающегося в поддержке.Неправда! ЭТО я видеть не могла, этого не бывает!Если смотреть в бездну, бездна будет смотреть на вас - что-то в этом роде. Бездна из их глаз смотрела на меня, заставляла видеть то, чего нет. Нет этого всего, нет. Пожирающий землю асфальт есть, жидкий гудрон, сжигающий ростки, есть - а летящих над сценой и не дающих упасть нет. Не бывает. И заставивших меня видеть это... этого я им не прощу.
***
Я пошла на сборище, которое устроил балетмейстер Нины, Тома Лерой. Я села в глубине зала и я смотрела на Тома. Тонкогубый, крючконосый - он теперь не был коршуном, а напоминал облезшую ворону.
Он говорил, что хочет ставить "Сильфиду". Он был один и был жалок. Я же была мышью в одеянии ласки. И я говорила в коридорах с тем, с тем с другим. "Вы слышали?.. Бедный Тома... Как о чем? Его прима хочет уйти из балета... Да, такое несчастье, но он хорошо держался, вы заметили?.. В труппу Джона Тейлора... Да, этого авангардиста. Ах, в наше время классический балет переживает дурные времена. Что? Да, сама сказала - сказала, что ей уже тридцать и ломания пальцев с нее достаточно..."
Так сказала я, так говорила людям, так шептала. И не сомневалась, что шепот мой донесется до Тома Лероя.Затем я написала письмо мистеру Эф Джей Кану, который мягко стелет, да жестко спать, владельцу отеля - в письме я сказала, что знаю, кто убил Лили, и что знает это и еще кое-кто другой, имеющий профессиональное отношение к Лили.Так сделала я.