Allegro maestoso - 2. Дивертисмент (1/2)

Нина"Расслабьтесь. Подумайте о месте, где вам приятнее всего бывать. Бывайте там почаще, хотя бы и мысленно". Девять из десяти назвали бы, наверное, в ответ свой дом. А для меня самое приятное место - кафе, где мы с Лили обедаем. Тихое и сонное, кажется, там даже спиртного не подают. Оно недалеко от работы и в него ходило обедать, верно, уже такое количество балерин, что у них появилось низкокалорийное меню и целый набор травяных чаев разного вкуса.

Мы ждем - пришли немного пораньше и решили выпить чаю. Я заказываю саусеп, а Лили - свой любимый с клубникой.

В это кафе Лили притащила меня, когда я только выписалась из клиники. Может быть, мои собственные внутренние галлюцинации и страхи просто разбежались тогда стайкой испуганных мышей оттого, сколько всего навалилось извне. Тома Лерой, который и хотел, и не хотел заменить меня, шипение - о нет, отнюдь не лебединое! - коллег вокруг, когда я в первый раз встала к станку и пыталась повторять когда-то привычные движения. А главное - мама, устроившая из моего желания съехать целый жуткий скандал. "Пошла нахуй, старая хрычовка", - самым обыденным тоном, близко-близко подойдя к ней, сказала Лили, когда мать явилась за мной в клинику.

Она просто взяла меня за руку и увела прочь. От матери, от Тома - в другую жизнь.После клиники все даже самое плохое казалось благом - быть хоть чем-то после того, как я очнулась в больничной палате, не помня почти ничего и не ощущая ничего вовсе. Словно пустая оболочка, которую стремились наполнить тем, чего в ней никогда не было.

"Нина, это я..."

"Ты не узнаешь меня?""Как ты можешь?.."И не убежать с кровати, не отвернуться - надо смотреть. А то налетят врачи, вцепятся холодными жвалами, высосут, разорвут. Улыбаться и кивать. "Да, Тома, я в порядке. Только слабость еще немножко". "Да, мама, я в порядке, только..." И ни в коем случае не дать им понять, что лица кажутся мне совершенно незнакомыми, их узнаю не я, их узнает какая-то отделившаясь сейчас часть меня.***- ...Сколько времени? - у Лили никогда нет часов. Они ей не нужны, опоздание для нее ничто и в то же время она умеет делать такую милую мордочку, когда опаздывает, что на нее невозможно сердиться.

И сидеть на месте ей трудно - вертится, ожидая заказа. А потом, когда нам приносят чай и по крохотному яблочному сорбе, она хватает чашку и шипит, обжигая горячим чаем губы.- Нина, ты ешь так, будто оттуда сейчас кто-то выползет, - Лили обвиняюще тычет в меня ложечкой и хихикает.***Все приходящие ко мне в клинику люди были бесповоротно лишними. Мешающими. Я скоро научилась делить их на тех, кто раздражает до того, что хотелось вцепиться ногтями их лица, оттолкнуть, отогнать, - и на тех, кто раздражает терпимо. Кто служит спасением от одиночества, которое разрывало меня изнутри, как разрывает человека в безвоздушном пространстве.

Лили относилась ко вторым. Ее беспечность, то, как она словно говорила всему миру "да пошел ты в жопу!" странным образом умиротворяли. Лили почти не бесила меня - главным образом потому, что не пыталась расспрашивать. Просто приходила, притаскивала мои любимые розовые апельсины и грейпфруты, разрезала напополам и принималась меня кормить. С таким серьезным видом, будто в эти моменты ничего кроме грейпфрутов и меня не существовало.Лили защищала меня от мамы - и от Тома, который отчего-то стал пугать меня теперь гораздо больше, чем прежде. Иногда он виделся мне Ротбардом, колдуном, ужасной птицей, пугающе черной... страшнее черного лебедя? Да, пожалуй, иногда он пугал меня даже сильнее.- Почему? - переспросила Лили, когда я начала спрашивать ее, для чего это все, для чего она заботится обо мне, для чего утащила в свою крохотную квартирку. - Может, мне впервые выпало счастье выростить у себя орхидею. А потом, - она стала серьезной, строгой, непохожей, словно надела на себя мундир, - а потом почему ты не думаешь, что я... завидую? Черный лебедь - подумаешь, Черный лебедь. Черного ты станцевала, и еще станцуешь. А я иллюзий не строю - мне как до луны и до Черного, и до Белого, и до лебедя вообще; все, что я могу, это сплясать какую-нибудь шлюховатую Кармен или дуреху Жизель.

Растянула рот в лягушьей улыбке, взяла мою руку в свою и вычерчивает на ладони солнышко. - Так хоть за орхидейкой поухаживаю.Она знала про видения. Знала даже про то, что я ее убивала. Но относилась к этому как к дождю - идет, значит надо достать зонт. Психиатр, к которому меня настоятельно уговаривали походить, в ее понимании тоже был зонтом.

А я не думала ни о Белом, ни о Черном лебеде - меня просто не было. Я себя потеряла и боялась только, чтобы этого не заметили окружающие.***Мы ждем Хизер и Сона. Лили пригласила их на дивертисмент, которые Тома решил дать в самом конце сезона - "Ну как же не лизнуть задницу", хмыкает Лили, когда узнает. Я впервые после клиники выхожу на сцену. Конечно, нам бы надо было сейчас быть в гримерках, готовиться, но Лили сказала, что "шипуны перебьются", имея в виду наших с ней коллег, которые после нашей свадьбы стали относиться к нам подчеркнуто холодно.

"Не знаю, для чего это вам было нужно", - Тома, ледяной принц, при известии о том, что мы с Лили вместе и вполне официально, как-то оседает, словно снеговик по весне. Увели. Не стать мне его следующей "мояпринцессой" после Бет Макинтайр....А Бет похоронили, пока я лежала в клинике. Лили сказала мне об этом первая - как о еще одной земной примете, которая могла вернуть мне меня. Кроваво-алая помада, пилочка, сережки, которые я украла в уборной Бет после того, как она разнесла там все - наверное, я украла вместе с ними и ее удачу. И ее безумие. Они словно липли к моим рукам, эти вещи, и не желали покидать меня даже когда я выложила их перед Бет на больничном столике. Липли к рукам, раскатывались, падали, не желали лежать спокойно.И "ШЛЮХА" красной помадой на зеркале в день, когда меня утвердили на роль, написала я сама. Кто бы ни водил тогда рукой."Твой Черный лебедь, Нина - как непослушный, недолюбленный ребенок". Доктор Гэмблер не пытается быть добрым, он вообще ничего не пытается донести, пронести, убедить - он просто сидит и говорит со мной. Услышишь - значит услышишь, а нет- тебе же хуже. И это заставляет слушать.

"Недолюбленный ребенок пытается обратит на себя внимание - всеми доступными способами. Галлюцинациями, вспышками агрессии, нервозностью"."И что же мне делать?"Доктор кивает - не мне, скорее самому себе."Принять этого ребенка".Мне это кажется каким-то слишком простым, но нельзя не признать, что с того времени, как я начала ходить к доктору, галлюцинации почти исчезли, я перестала видеть в зеркале наливающиеся рыже-алым глаза, стены перестали сдвигаться в узких коридорах, а в лицах встречных я перестала узнавать глядящее на меня в упор собственное отражение. Я словно ощупью пробираюсь в себе, и первой я нашла свою Одетту - свою беленькую хрупкую девочку, почти замерзшую в зимней метели.

***- Тома! - Лили быстро пригибает мою голову к столу, потом весело хихикает. - Дурочка, все равно тут он не увидит.

Я знаю, что Тома велел Лили "раскрутить" меня. "Я всегда знала, что буду второй, на этот счет у меня иллюзий не было. Почти". Лили облизывает ложечку с сорбе и хитро улыбается мне. Конечно, она хотела быть первой - кто не хочет? И когда мать сказала, что я заболела, Лили готовилась танцевать премьеру. Она ничуть не скрывала этого от меня, и я ей за это благодарна. Она меня почти подсидела - я ее почти убила. Один-один. Мы прекрасная пара.***Когда я разминаюсь, Лили никогда не пытается встать рядом со мной. И даже дома, когда мы по утрам растягиваемся, делаем это по очереди. После матери - я не вынесу никаких ниточек, никаких связующих уз, сколь бы ни были они золоты и серебряны. Лили это понимает, и разминаемся мы порознь. Да, сказать по правде, двоим там не поместиться.

Тома порой пытался оставлять меня после основной репетиции на индивидуальные занятия, но после первого же поползновения - в прямом смысле, его рука ползла по моему телу к груди как большой гибкий паук, - я едва не сломала ему пальцы. Он отпрыгнул в сторону как резиновая игрушка, но ничего не сказал. И усмешка у него получилась донельзя растерянной.

Лили я об этом не сказала. А ей очень не повезло - в "Лебедином озере"ее даже убрали из основного па-де-катр в дублирующий состав. В театре Тома Лероя должны соблюдаться три правила: никаких поисков справедливости, никаких жалоб и никаких разговоров. Но Лили, выйдя из железной пасти дверей маленькой репетиционной, где Лерой обычно проводил свои просмотры и вершил суд и расправу, бросила, что Тома еще очень об этом пожалеет.***- "Моя принцесса" - тянет Лили, провожая взглядом высокую фигуру Лероя в окне. У нее выходит так похоже на старательный французский акцент Тома, что я не выдерживаю и мы обе хохочем. Лерой влюбчив, и примы обыкновенно являются его музами днем и шлюхами ночью. Он говорит, что балет похож на прекрасную женщину - но своих муз выжимает, словно лимон, и выбрасывает прочь, не обращая внимания на то, что выжатый сок более похож на кровь. Как выжал и выбросил он Бет.- Тебе хорошо, ты занята только во втором отделении, - говорит Лили, допивая свой чай. Глаза ее подозрительно блестят. Не знаю, чему она завидует - мне так страшно, что сводит пальцы на ногах, и я украдкой разминаю их под столом. Скоро, скоро проклятые пуанты поднимут, вопьются и велят быть не человеком, а лебедем, и снова прорастут перья сквозь кожу, и какая разница, черные или белые... - О, а вот и они, - Лили вытягивает шею, - по птичьи, по-лебединому, думаю я, - и машет рукой подходящим Хизер и Сону. Они садятся за наш столик - и у меня тут же пропадает страх, и перья, если и прорастали, снова втягиваются туда, откуда появились.

Хизер мне не очень нравится, но Лили ревновать мне и в голову не приходит. Я не принадлежу ей, она не принадлежит мне, и один бог ведает, для чего ей нужно было тащить меня в мэрию.

Сон вежливо улыбается - мягко и чуть виновато, словно хочет извиниться за то, что вообще появился на свет. Он почти все время молчит, только учтиво приподнимается, когда Лили с сожалением встает - ей уже пора идти готовиться.

Что-то говорит мне Хизер, что-то веселое и обнадеживающее, губки ее двигаются так, будто она облизывается по-котеночьи. Кажется, она говорит, что имела счастье играть ту хабанеру из "Кармен", которую будет сегодня танцевать Лили. Хизер изучает менеджемент в колледже - "Папа хочет, чтобы я помогала ему в отеле", она с гордостью поднимает подбородок и ушки ее краснеют, - а в свободное время играет в оркестре колледжа на виолончели.Всё напрасно – мольба и слёзы,И страстный взгляд, и томный вид,Беспощадная на угрозы,Куда ей вздумалось - летит*,- Хизер, мне кажется, отчаянно путает слова ариозо. Улыбка Сона становится чут шире и мягче. Не знаю, знает ли он слова хабанеры из "Кармен".Я медленно допиваю чай и с некоторой тревогой думаю о том, что Лили в последнее время какая-то взвинченная. Она смеется, говорит, что пьет витамины... Не знаю, что за витамины она пьет, но когда я смотрела на ее Кармен, мне все время виделся вспыхивающий в руке кинжал - горячий на рукоятке и холодно поблескивающий голубоватой сталью. Ах нет, нет, не было у нее кинжала! Или все же был?Из-за кулис я, думалось, не могла рассмотреть, где сидят Сон и Хизер, у них места вдалеке. Но, едва выглянув, сразу нашла глазами Сона. Я видела их с Хизер словно через выпуклое увеличительное стекло или через зум камеры. Лебедь поднял голову и выгнул шею - он не будет сегодня умирать.И когда я вышла, и зазвучала виолончель - я танцевала, почти не думая о музыке, о своем теле и о боли. Я была лебедем, не человеком - птицей, и одновременно была из последних сил сохраняющей надежду Одеттой. Медленный сонный, мертвящий покой музыки ломался, он не мог меня убить, как убивал всех лебедей. Я опущусь на воду и потом взлечу - туда, под небеса, к сияющему розовому восходу...Я встала только когда всей собой ощутила мертвую тишину зала, оборвавшуюся затем хлопками сотен крыльев. О нет, о нет, это ведь никакая не премьера, зачем?.. Хлопки, выкрики, разинутые рты и блестящие глаза испугали меня, я почти автоматически присела в реверансе, изо всех сил сохраняя улыбку и убежала за кулисы прежде, чем пала гильотина занавеса, и долго еще не могла отдышаться, упав лбом в сложенные на поручень руки.- Дорогая моя, ты была прекрасна! - Тома перехватил меня в широком коридоре, когда я уже переоделась и шла к выходу. - Пойдем, там Карен Хеллои, она хотела поздравить тебя.

Карен Хеллои. Меха, жемчуга, бриллианты, духи... что-то из этого было неотрывно связано с тем вечером, когда меня представили как новую Королеву лебедей. Я подняла глаза -та скульптура. Изувеченое, словно обожженное, безрукое тело, лицо в белесой маске - и надо всем этим беспощадно сильные белые крылья, рвущиеся в небо.

Пробормотав какие-то сбивчивые извинения, я ринулась прочь. Прочь от статуи, прочьот мехов. Мне нужен воздух... Тома нагнал меня уже на выходе во внутренний дворик.- Я видел, что она уже уехала, - прошипел он, как клещами хватая мою руку. - С какой-то девчонкой.

В глазах красноватый, пламенный хищный блеск, и вот уж крючковатый нос превращается в твердый клюв, вот покрывается лицо темными перьями, а рука острится птичьими когтями. Я со всхлипом втянула в себя воздух, стараясь вырваться - и тут увидела Сона.

- Прошу простить, но меня ждут, - прошептала я, тяжело дыша. Нет, у Тома нет ни носа, ни перьев. Есть только замерший в страхе потерять лицо человек. Не видела ни разу, чтобы Тома так боялся.