Allegro maestoso - 1. Двойное па-де-де (1/2)

Черный лебедь во всем подобен белому, за исключением того, что он черен. Белого мы знаем, он чистый лист, он - свет. Черный же - вся непроявленность ночи, вся темная палитра великой Случайности. Ты сосредотачиваешься на том, что знаешь, но упускаешь то, чего не знаешь - ты ловишь понятных белых лебедей и упускаешь счастливых черных.И все, что нужно тебе - дать пинка под зад всему своему привычью и заставить логику сделать сальто-мортале. Как сделала это я.***...Я бы не заинтересовалась ими, если бы в тот день они оба не пришли с сопровождающими. Чтобы двое пришли с сопровождающими - это чрезвычайная редкость. Та самая случайность, которые, как известно, правят миром."И ты расскажешь? Так, как оно и было?"О да, я расскажу. Так, как видела и слышала. А уж что вы с этим сделаете, интересно и мне самой. Только не перебивайте, шшш, а то мысли разбегутся. Знаете ведь, между частями сонаты в концертном зале хлопают только отъявленные невежды. А оно и было сонатой. Ничем иным как сонатой. Надо включить - пусть играет. Только негромко. И вопросов не задавайте. Я и так расскажу все, все до мелочей.

Вот мягко двинулся в аппарате диск, и ожидаешь, что после едва слышного шелеста родится первый звук - как рождается тьма в сердцевине погасающей после третьего звонка театральной люстры. Но никакого рождения первого звука - звуки, взрыды солнечных бликов, на которые смотрят сквозь слезы, обрушиваются потоком, тревожным и рваным, и под смехом прячутся рыдания, смешиваются со смехом. Все как в жизни.

Гайдн считал эту тональность тональностью смерти. И Моцарт, солнечное дитя, написал в ней лишь одну сонату - очень трагичную, как для Моцарта, разумеется. Он писал ее в год смерти матери, в год неудач. Моцарт всю жизнь был мучительно привязан - к матери, к отцу, к семье, к службе. К жизни. Ангел, попавший в липкую паутину.Нет, нет, все не то, не отвлекайся! Просто слушай и говори! Все равно никому не узнать, кто убил крючконосого балеруна, большеглазую девчонку и ту потасканную мамашу.

***

Глаза - темные, большие и осторожные. Птичьи. Черная дыра, вбирающая свет. А в застывшем напряженно лице видится что-то нечеловечье - особенно в том, как натягивается в напряжении кожа на переносье. Несмотря на пластичность и великолепную осанку балерины, она была непомерно зажатой - плечи, шея, спина казались покрытыми толстой коркой гипса.Пока не пройдут пятнадцать минут, которые остались до назначенного времени приема, она сидит на кончике стула, прямая как палка, и худые плечи встопорщились под светлым пальто оттенка пудры. Нина Сейерс. Аутодеструкция, галлюцинаторные проявления. Психастения, как записал доктор Гэмблер после первого сеанса. И поставил жирный как червяк знак вопроса.После больницы, в которой она отлежала с небольшой раной в боку - не слишком глубоко вошел стеклянный осколок, но до сердца не достал всего четверть дюйма, - ей настоятельно посоветовали посещать доктора Гэмблера. Неофициально, разумеется, и газетчикам об этом тоже знать не нужно. Она и тем, в клинике, про свои галлюцинации не рассказывала - про то, что глаза становятся красными, что сростаются пальцы в лебединые лапы, а кожа прорастает черными перьями. Потому что прима - это все-таки прима. Кому нужна сумасшедшая прима? И внимание богатых меценатов во многом зависит от нее.

Они пришли вместе с другой девушкой. Лили. Большеглазая кошка, взгляд шлюховатый, но на подругу смотрит со скрытым обожанием.А та на нее - снова осторожно, как лебедь на воду, куда собирается сесть. Сели, и Лили поправила на Нине шарфик - тоненький как паутинка, бело-прозрачный и уж точно ничего не греющий. Вот тогда-то они меня и заинтересовали, особенно то, как поправлялся шарфик - движение не то материнское, не то хищное, душащее, будто она каждую секунду раздумывает, а не затянуть ли гребаный шарфик посильнее.

Нет, не затянула. Поправила, в щеку поцеловала, и тут же на меня покосилась. Но я - что, я сижу и с документами вожусь. Серая докторская мышь.Пока Нина была у доктора в кабинете, Лили не удержалась и полезла беседовать. А я всегда так - подаюсь и поддаюсь, делаю вид, что мне интересно, конечно же интересно, но я так занята, что вот в следующую минуту раз! - и забуду то, что мне скажут. Большинство верит, и верит охотно. И эта поверила - и разболтала мне кое-что. Разумеется, ведь у ассистентки доктора такой располагающий вид. Впрочем, разболтала она немного - только то, что они живут вместе. Однако узнать остальное для меня было несложно. Серые мыши пролезают всюду, а консьержи в домах знают более, чем многим бы хотелось. Да и что еще делать по вечерам одиноким мышам и консьержам - только перебирать в уме чужие тайны, особенно такие, как брак двух девушек."Она тащила бедняжку в мэрию так, будто от этого зависели их жизни". Но Нина не особенно способна сопротивляться. Была... тогда не особенно способна - после клиники, после ухода от матери."Каковы ваши отношения с матерью? Когда я говорю о ней, что первое возникает у вас перед глазами?"Доктор Гэмблер дубина, но подчас он задает правильные вопросы. Мне нравится смотреть видеозаписи его пациентов. Нравится слушать, как присыпает пеплом трепета их голоса. Но у Нины и так голос пепельный, шелестящий как оберточная бумага."Мишки. Розовые пушистые мишки со стеклянными глазами", - тонкие костлявые как птичья лапка, пальцы стискивают друг друга так, что белеют костяшки. Ноготь сдирает заусенец, набухает кровавая капелька, и доктор с равнодушным видом протягивает флакончик с антисептиком.Когда я смотрела на ее застывшие, как твердая вешалка для одежды, худенькие плечи, мне было смешно. Но как и что с нею делает подруга - вдобавок ко всему я узнала, что она взяла после замужества фамилию Нины, Сейерс, - как и в какой последовательности ласкает своей кошачьей гибкостью это одеревеневшее в своем совершенстве тело, как ставит раком и трахает пальцами неповлажневшую щелку - это я хотела бы видеть."Вы знаете своего отца?"Отец... Обладатель одной из многих пар рук, втолкнувших тонкое тельце в какой-то закуток, растянувших, раскрывших, распявших растянутые по-балетному ноги. Сколько их было - трое, четверо, больше? Они ржали, врезаясь членами в узость худых бедер, удерживая бьющиеся костлявые руки, они совали свои сизо-багровые жадные отростки в раздолбанную кровавую дырку - вот так ты начиналась Нина, вот так.

Но... было ли это? Или просто нафантазировалось матерью в стремлении уберечь дочь от страшных мужских членов и власти. Удалось, дочь ушла в женские ладони, и даже этот их режиссер - властный серый взгляд, обволакивающий запах мускуса, змеиное обвитие рук, - ничего не мог сделать. А впрочем я не знаю - может и не было никакого змеиного обвития, может, он был нежен и трепетен как сказочный принц, а вовсе не груб и напорист, как принц несказочный?Не знаю - знаю только, что Нина от мужских рук бежала в женские.А от себя самой бежала в видения, в кровавые яростные лебединые глаза, в хищный шип и щипки клюва - болезненные, до крови. И прорастали черные перья сквозь лопатки....Когда Лили надевала в фойе у кабинета доктора свою коротенькую блядскую курточку, из ее майки с низким на спине вырезом показались два черных крыла, набитых на лопатках. Мне стало смешно - эти-то жалкие потуги никак не сравнятся с лезущим с болью и кровью изнутри черным лебединым пухом. Это так, иллюзия, дешевая бутафория, жалкие потуги - для чего кошке становиться птицей?"Когда впервые начались эти приступы экскориации?"

Доктор прячет за красивым словом некрасивую суть - следы ногтей, кровавые расчесы в лохмотьях сорванной кожи, шрамы на лопатках, которые надо потом замазыватьи припудривать. Люди сдирают с себя кожу потому что более не могут себя терпеть. Они сдирают вместе с кожей свою мерзкую человеческую ненавистную сущность. Они просто хотят, чтобы их не было.

"Это началось лет в десять".Худые плечи вздрагивают, руки обнимают плечи, обвиваются вокруг тела так, будто и нет в них костей - обвиваются как ветки. И я понимаю: она лиана, которой нужно непременно обвиться вокруг ствола другого дерева. И птицей она становится только на сцене - птицей со спутанными ногами, с вязнущими в липкой паутине безумия крыльями.Лили, гибкий ствол, неживо гибкий - будто дилдо или полицейская резиновая дубинка - разве вокруг такой обовьешься? Даже то, как она сидит, дожидаясь Нину - гибко, наслаждаясь послушностью мышц. И то, как она подается вперед, совсем немножко, дюйм-полтора, когда появляются еще двое. Девушка и парень.К доктору Гэмблеру нечасто ходят по двое. И еще менее часто женщина приводит мужчину - а точнее, никогда. За мою практику, во всяком случае. Это как-то противоестественно - словно собаку привели на прививку, красивого пса крупной породы. Ему и самому неловко, не место ему в докторском кабинете, не место между бежевых стен и под белым погребальным покровом потолка.

Азиат с непритязательной фамилией Ким. Из видео доктора я узнаю потом, что у него навязчивые видения, которые начали прорываться из сна в реальность. Раньше он всего лишь видел изо дня в день один и тот же подробнейший сон - будто он крутой помощник крутого мафиозо, будто носит черный костюм от Бриони и ездит на дорогой машине, а главное - способен разобраться с любой человекоподобной проблемой легко и бескомпромисно. Способен налететь черным смерчем, смять и изломать так, что человек станет не человеком, а разбитой куклой, обвиснет на неспособных держать ногах, сломанные руки выгнутся противоестественным образом, а голова на свернутой шее остекленеет глазами и язык вывалит.И все это без сожалений и сомнений. И без сожалений и сомнений же он допускает ослушание своего босса - за что и платится жестоко. За что и получает в голову пулю, всякий раз пробуждающую его, с криком и в холодном поту.

"Как к вам обращаться? - Сон".

Не то сын, не то солнце. Но ничего в нем ни от сына, ни от солнца - он кажется безродным, изначально лишенным всех связей. И темным, как ноябрьская ночь.А третью часть своего азиатского имени он уже привык опускать.Лицо у Сона гладкое, красивое неправдоподобной отточенной красотой - и оттого порой кажущееся мертвым.

Я смотрю на его плечи - ничто так не выдает тревожность, как напряженная линия плеч. У него худощавая спортивная фигура, наверняка ходит в спортзал, и скорее всего не только качаться. А волосы хоть и стрижены не слишком коротко, но приглажены и прилизаны так тщательно, что кажутся единым куском черного дерева."И всякий раз вы запоминаете все подробности своего сна?"

"Всякий раз".

У него баритон приятного тембра, но голос звучит сдавленно, словно говорящий не может как следует вдохнуть, словно его диафрагма не может нормально подняться и опуститься, а легкие сжаты. Он произносит "всякий раз" - и тут же следует движение шеей, словно он пытается не дать себе втянуть голову в плечи."Всякий раз я записывал то, что запомнил. Постепенно сложилась общая картина".Доктор не пытается казаться располагающим, и это сбивает Сона с толку. И это хорошо - я одобряю доктора. Пусть он не будет в глазах Сона дежурно добрым и располагающим к себе врачом, это не нужно ни пациенту, ни ему самому. Этот пациент ему не слишком интересен, понимаю я по скупым записям. О Соне дубине-доктору сказать нечего - разве что излишнее спокойствие, с которым Сон говорит о своей смерти во сне, кажется доктору заслуживающим серьезной работы. Да еще то, что в последние два месяца частичные выпадения из реальности, проявляющиеся у Сона, начали мешать ему на работе.

Говоря о том, как после одного из таких выпадений едва не вывернул руку коллеге, Сон все же не удерживается, вжимает голову в плечи. Хорошо, что не вывернул, говорит он, хорошо, что вовремя удержали.Но пока у доктора Нина, а в фойе возле моего закутка сидят они все трое - Лили, ожидающая Нину, и эта азиатская парочка.

Маленькую ушастую девушку, приведшую Сона, зовут Хизер - так она представляется Лили и добавляет со смехом, что у нее есть и азиатское имя, но его в приличном обществе не выговоришь. Обе хохочут, шикают друг на друга и смотрят на меня. Я взглядываю строго поверх очков, как и должно докторской мыши, и девушки переглядываются - что она понимает, серая, в человеческой радости? Парень взглядывает на них неодобрительно, а потом встает и отходит к окну. Смотрит в темное весеннее вечернее небо, расцвеченное обманчиво веселыми огоньками города, смотрит на свое отражение в стекле. Хизер морщит нос и далее слушает Лили - та изображает пальцами какой-то рисунок танца. Пальцы танцуют, я слежу за ними, за их неживой резиновой гибкостью, и азиатка кивает в такт, а потом обхватывает левой рукой невидимый гриф невидимого же инструмента.

Скоро они приглушенно щебечут как лучшие подруги, выщебечивая и название труппы Лили, и название дорогого отеля, где Сон работает скромным администратором с перспективами. Щебет разливается теми самыми перспективами и прерывается только с появлением Нины.

"Все хорошо?" - забыта собеседница, а кошка плавно поднимается с места и берет розовое пальтишко и свою курточку. Сон на легкие шаги уходящих девушек даже не оборачивается, так и продолжает смотреть в отражение. В котором, конечно же, все видно.

Говорят, если долго смотреть через синее стекло, кто-нибудь умрет. Надо было посоветовать доктору завести синие стекла.***

Американский араб, воспевший отвратительную в своей непредсказуемости случайность, обрушивавшуюся в жизнь и ломающую собой гладкое течение, назвал ее Черным лебедем - rara avis in terris nigroque simillima cygno*. Кто этот араб, и что забыл в Америке, почему он или предки его предали томный и ленивый восток и переселились в деловое рациональе - не так уж важно теперь.

Случайность - вот она, как я думаю тогда. Поставленное рядом время их записи. Но ведь в тот первый раз Сон на нее и не глянул, на Нину! И она на него не глянула - ушла своей связанной легкой походкой, словно малая птаха бредущая по мокрому песку.Allegro maestoso в 8-й сонате Моцарта - как перебор навязчивых, горестных "Почему?" и "За что?" Как будто жизнь на них когда-либо отвечала... Так и идут одна за одной навязчивые повторы с вариациями - так идут и первые сеансы. На втором Нина и Сон не встречаются, но на третьем снова выходит так, что у них время оказывается рядом. Впрочем, у обоих свободное время выпадает в середине дня - редкость, что и говорить, в основном люди приходят к врачу утром, перед работой или вечером. А тут - в обед. Самое свободное время для балерины, между утренней и вечерней репетицией, как я понимаю. И самое свободное время для администратора - собственный обеденный перерыв.Сон приходит теперь один. Он сидит на стуле так же зажато, как и в первый раз. Ровно и неподвижно. Но в какой-то миг в него словно ударяет молния. Выворачивает, корчит болью, так что он сжимается в комок и притискивает обе руки к животу, будто защищаясь от побоев.